Я хочу вы¬полнить свое обещание. Я не хочу быть Хлестаковым, быть хва-стуном. Я написал роман — в нем я даю ответ на все вопросы, которые задавали мне в течение ряда лет и устно, и письменно, и в выступлениях, и в речах, и в беседах. Я написал «Доктора Живаго». Я еще не кончил романа. По плану я проведу его че¬рез двадцатые годы и доведу до «ежовщины» — доктор погибает в концлагере.

Почему поэту важно писать прозу? Поэт Пушкин восприни¬мается вместе с его прозой, на ее фоне понимается. Не все можно сказать стихами. Стихи Лермонтова понимаются, чувствуются тоньше, точнее, лучше, если помнить 6 его прозе. Сама проза — материал для лучшего понимания стихов. А вот Верлен, который не писал прозу, требует для полного восприятия — современной ему французской живописи.

Единство нравственного и физического мира в «Докторе Живаго» — это от Толстого, это его принцип.

<В. Ш.> — Вам не кажется, что женщины лучше мужчин? На севере я знаю много случаев, когда жены приезжали за мужь¬ями-заключенными. Женщины мучались, голодали и холодали, подвергались всяческим издевательствам и штурмам похотливого лагерного начальства — губили себя, ведь свиданий не давали, да и Колыма — это ведь пол-Европы, восьмая часть Советского Союза. Поселки там разбросаны один от другого, а инструкция начальникам из Москвы, чтобы разлучать, а не соединять. Жена с трудом устраивается на работу поближе к мужу, и, как только это установлено, мужа в тот же день переводят на какой-нибудь даль¬ний участок. Режим, бдительность. И жены это всё знают наперед и все-таки едут…. Я не знаю ни одного случая, чтобы муж последо¬вал за ссыльной женой. Да, женщины лучше, лучше, лучше. Вы зна¬ли Рейснер, Борис Леонидович?

— Знал. Познакомился на чьем-то докладе, вечере. Вижу — стоит женщина удивительной красоты и что ни скажет — как руб¬лем одарит. Все умно, все к месту. Обаяния Ларисы Михайловны, я думаю, никто не избег. Когда она умерла, Радек попросил меня написать стихотворение о ней. Я написал «Бреди же в глубь пре¬данья, героиня».

— Оно не так начинается.

— Я знаю. Но суть — в этих строках. В память Ларисы Михай¬ловны я дал имя своей героине из «Доктора Живаго».

Поэту необходимо все время писать прозу. Куски отдель¬ные, не заметки, не записи, а куски художественной ткани. Значение таких отрывков очень велико. Надо стараться никому не подражать. Именно в отрывках, в кусках вы избежите чужих стилевых влияний и, значит, добьетесь победы. Ваш огромный личный опыт, ответственность ваша велика. По письмам я уже получил представление о вас. Физический ваш облик укрепля¬ет меня в моем суждении. Хочу верить, что вам дано сказать многое.

Я переводил много. Переводы мне даются легко. Перевожу для театра. После шекспировских пьес получил заказ на «Марию Стюарт» Шиллера. Это будет легкая работа. Я много переводил Тициана Табидзе, Яшвили. Я ведь их обоих знал.

— Вы никогда не переводили Гейне?

— Я не очень жалую романтическую иронию. И поэзия, и жизнь слишком серьезны — там не до шуток. За шуткой не спасешься. Ирония — плохое оружие, плохой щит. Со сборника «На ранних поездах» я вышел на новую дорогу. А прежнее — толь¬ко самое лучшее — я ведь писал вам, что «Был утренник», «Фев¬раль, достать чернил и плакать».

Гоголь о Пушкине написал: «У него в каждом слове — бездна пространства»7. Вот эти слова можно отнести к Пастернаку всех времен, а больше всего — времени «Сестры моей жизни» с необы¬чайной, небывалой в мировой поэзии емкостью строки.

Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку, По крепости тоски, по юности ее Я б уступил им всем, я б их повел в атаку, Я б штурмовал тебя, позорище мое!

Пастернак не только не был отшельником, но держал руку на пульсе времени. Стремился выступать везде, где только можно было выступить.

— Пусть мне дадут зал и продают билеты. Я покажу — со¬беру ли я слушателей… Меня позвали к Пришвину незадолго до его смерти. Мы не были знакомы раньше. Приезжаю. Пришвин в постели. Говорит: «Позвольте пожать вашу руку и поблагода-рить вас за все, что вы написали. Как же, думаю, умру и не по¬знакомлюсь с вами». Вот такой разговор. Меня очень тронул этот визит, эти слова.

— Каково ваше суждение о Пришвине?

— Очень высоко ставлю. Очень. Понимал все. Природа ему нашептала. Он человек не книжный.

«И творчество и чудотворство». Я повторял про себя эту стро¬ку из «Августа», взволнованный этим рассказом. Позднее оказа¬лось, что «отпущение грехов» понадобилось не только Пришвину.

<Б. П.> — Приехал итальянский писатель Мачиаро.

«Мои пьесы идут во всех театрах мира, я признан, я писатель и драматург. Но у меня есть нечто, о чем бы я хотел поговорить именно с вами, и притом без переводчика».

Выбирается французский язык. Итальянец рассказывает:

«Я долго шел к своей славе, трудно. В молодости у меня был друг — его романы, стихи, пьесы уже получили известность. Я не буду называть его имени — вы знаете это имя. Мы были очень дружны. Я был в полосе несчастий, я думал только о смерти. Мой друг сказал: «Я чувствую, что успех мой случаен, я ничего уже не создам. Я тоже хочу умереть». И мы назначили день и час, чтобы покончить с собой каждый у себя дома. Завтрашний день, завт¬рашний час. Мой друг покончил с собой. А я — я остался в живых. Я струсил, понимаете, струсил. И целую жизнь я ношу на себе это невидимое страшное клеймо. И вот о том, что такое самоубийст¬во, я и приехал говорить с вами, господин Пастернак. Мне кажет¬ся—в мире нет людей, поэтов, писателей, философов, так дале¬ких от самоубийства, как вы. Говорите со мной».

Борис Леонидович говорил, что все проходят через это. Но не все кончают с собой.

— Часто плачут от волнения. Кажется, и причин нет. На эк¬ране покажут лошадь крупным планом, а у меня слезы от волне¬ния. Или Брамса играют — плачу и приговариваю: плохой, пло¬хой композитор…

Содержание не должно перегружать стихи. Стихи должны быть легче, более игрой… Пример, где содержание раздавило сти¬хотворение и убило поэзию, — работы Владимира Соловьева… А обратные примеры, где поэт чутко следит, чтобы содержание, главенствуя, не ущемляло бы прав всего остального, — Тютчев, Баратынский, Рильке.

Это — тоже отрицание прежнего. «Сестра моя жизнь» велика огромной смысловой нагрузкой каждой строки. Емкость строк «Сестры моей жизни» необычайна, несравненна. И кроме того, разве есть у самого Б. Л. стихи, в которых бы содержание потес¬нилось, уступая главное место чему-то другому. «Все другое» в его стихах, и прежних, и новых, занимает ровно столько места, сколько ему отведено содержанием.

<Б. П.> — Не бывает гениального пустозвонства. Гениаль¬ный шут может быть только тогда, когда его шутки — не шутки. Конечно, я тоже дежурил на крыше дома, сбрасывал немецкие «зажигалки». Военные стихи мои не халтура, не принуждение. В большой войне тиран сливается с народом — это закон старый.

Борис Леонидович был не фанатик, не скептик, не поучаю¬щий вождь, проповедующий новую теорию искусства. Теория ис¬кусства и жизни была у него законченная, цельная, и лекций ни¬каких по этому поводу он не читал, и взгляды излагались им все¬гда по какому-нибудь конкретному случаю.

Несомненно, он много думал о смерти, о смысле жизни, о своем месте в обществе — и сделал все выводы из своих раз¬мышлений.

<Б. П.> — Мне кажется, что по-настоящему захватить чело¬века может только произведение, трактующее страдания, боль… Что в искусстве минор сильнее мажора. Что «Евгений Онегин» не потому волнует всех, что это «энциклопедия русской жизни», а потому, что там любовь и смерть.

<В. Ш.> — Возможно… Кстати, Белинский отнюдь не та¬кой большой авторитет среди русских литераторов. Есть старая традиция, отрицающая Белинского: Гоголь, Достоевский, Блок — большие имена.

21 июня 1956 года я обедал у Пастернака в Переделкине. Будучи человеком не очень сведущим в вопросах этикета, явился я ровно к назначенному времени и застал хозяина в ванне. Про¬вели меня на террасу, познакомили с женой Луговского, которая явилась с какой-то литературной просьбой мужа — стихи для сборника должен был дать или обещать Пастернак. Гости съезжа¬лись на дачу. Пришел Асмус, Симонов (актер), ждали только Ней-гаузов, чтобы начать обедать. Борис Леонидович читал на терра¬се нам куски из новой автобиографии, которую он тогда готовил для сборника своих стихов в Гослитиздате — сборник этот вышел много лет спустя в очень ощипанном виде, а автобиография была напечатана во Франции, кажется. У нас она ходила по рукам — Пастернак, как и Мандельштам, Цветаева, Ходасевич, обходился без помощи Гутенберга.

Эти куски автобиографии (которую я читал и раньше) о Бло¬ке, о первом своем сборнике «Близнец в тучах», где никаких «тех¬нических» задач не ставилось, о попытке писать свободно, дать вылиться тому, что накоплено неизвестно как, как эта великая способность потом была понемногу утрачена.

На стенах переделкинских комнат — акварели отца, как и в Лаврушинском.

Помню, обратил я внимание, что в доме очень мало зеркал. Когда входишь в комнату, обычно раньше всего замечаешь зер¬кала — это самые живые кусочки любой комнаты. Здесь зеркал не было. Случайность? Нет. Хозяева дачи были уже в таком воз-расте, когда зеркала могут только подсказывать неприятное, не¬избежное.

И старость дом не миновала. Как бы ни крепок был закал. Вот почему зеркал здесь мало, Напоминательных зеркал*.

Б. Л. свел меня наверх, пока собирались гости, на чердак, куда сходит небо, — большая комната с диваном, с большим письменным столом, со шторами во все огромное окно. Распах¬нув эти шторы, Пастернак встречался ежедневно с небом, с ле-сом, с солнцем. Отсюда, из своего рабочего кабинета, присмотрел он и место для своей могилы. У трех сосен на кладбищенской го¬ре он и похоронен. Но он умер только через четыре года, еще не было ни Нобелевской премии, ни радиостанций всего мира, ре-вущих: «Пастернак, Пастернак». Не было ни письма Неру, ни ге¬роических усилий написать «Спящую красавицу»8.

— Вот хочу вам показать свой рабочий кабинет.

Я поблагодарил. Мы вышли к гостям. Пастернак: «Вот чело¬век, который отразил в русской поэзии ту самую эпоху».

Приехали Нейгаузы — отец и сын с женой, пришла Ольга Берггольц, Луговской, и обед начался.

— Сыграйте это, — Борис Леонидович — к Нейгаузам. И тот, и другой отказываются.

— Если бы я был музыкант, — Борис Леонидович берет ме¬ня за плечо, — я бы такие разделывал вещи, такие…

Борис Леонидович весел, оживлен. Рюмку за рюмкой пьет коньяк, тост следует за тостом.

Ощущение какой-то фальши не покидает меня. Может быть, потому,