Но из бывших его товарищей остался человек, к которому Пастернак относился с неизменной симпатией. Этот человек — Алексей Крученых.
После 1956 года я видел Бориса Леонидовича лишь однаж¬ды — зимой пятьдесят седьмого года, на улице в Переделкине. Говорить с ним не пришлось… Случилось так, что о всех со¬бытиях до и после Нобелевской премии пришлось мне узнавать из газет.
12 января 1960 года в тетради сделана запись. Пастернак ра¬ботает с большим увлечением над пьесой «в прозе». Пьеса — ис¬тория русского крепостного актера перед освобождением (1861). Кроме пьесы — переводы и переписка громадная — каждому Б. Л. отвечает на языке автора письма. Летом 1959 года шли слухи, что Б. Л. «пишет роман из жизни идолопоклонников».
Работа над переводами Шекспира для Художественного теа¬тра и особенно «Мария Стюарт» Шиллера сблизила Б. Л. с акте¬рами театра. Театр сделался для него не только отдушиной, но од¬ним из путей познания мира. Великолепное стихотворение «Акт-рисе», посвященное А. П. Зуевой:
Талант — единственная новость, Которая всегда нова,—
напечатанное в журнале «Театр», дает понятие о настроениях то¬го времени.
Я мог бы написать рассказ о своем колымском путешествии за письмом Пастернака.
31 мая 1960 года постучала в дверь Ариадна Борисовна Асмус и тревожным голосом сказала, что Борис Леонидович умер в ночь на 31-е. Валентин Фердинандович Асмус был с Пастернаком всю его болезнь, а со времени ухудшения и ночевал на пастернаков-ской даче.
Не инфаркт, не инсульт. А рак легких с метастазами в желу¬док и кишечник. Нечто вроде тургеневской диагностической ошибки16. Быть может, и инфаркты были не инфаркты… <...>
Приглашали и профессоров. Профессор Петров (по позднейше¬му рассказу Перля) был неприятно поражен оживленностью Пас¬тернака, его стремлением облечь каждую фразу в красивую фор¬му. «Ломанье», «предсмертное кокетство» — так умозаключил профессор Петров. Но это было не ломанье, не поза, а нездешний поэтический ход его мыслей, обгоняющих друг друга.
Профессор Петров не много в своей жизни имел дело с людь¬ми искусства.
День и час похорон? Кремация? Панихида? Переделкинская могила? Выбрана была могила у трех сосен, а панихида не служи¬лась, хотя слухи о том, что отслужили тайно, в деревне ходили.
Из Лондона приехала сестра. Ее известили с первых дней бо¬лезни, но до самой смерти поэта тянули выдачу визы, и сестра, 58 лет, с дочерью, не знающей русского языка, прилетела уже по¬сле похорон.
Б. Л. лежал с 25 апреля, состояние все ухудшалось. Рентген показал опухоль легких, рак легких. Все время работал лежа. Торо¬пился дописать пьесу (пьеса за это время получила название — «Спящая красавица»). Говорил:
— Пусть ничего в моей личной жизни больше не случается ни плохого, ни хорошего — только бы кончить пьесу.
За несколько дней до смерти говорил Зинаиде Николаевне:
— Если мне суждено поправиться, я буду заниматься разоб¬лачением пошлости — ее одинаково много на Западе и у нас.
В 0.30 31 мая он умер17, а через полтора часа Би-би-си уже передавало о его смерти по радио.
Газетные объявления были даны в обеих литературных газе¬тах18, но сквозь зубы: о смерти писателя, члена Литфонда Пастер¬нака Бориса Леонидовича. Ни слова о дне и часе и месте похорон, совсем как пушкинские похороны.
Первого июня я поехал и попрощался с Борисом Леонидо¬вичем. Доступ к нему был открыт с вечера 31 мая (утром «замо¬раживали»). Из маленькой комнатки, «музыкальной», вынесли ро¬яль, на крашеном полу остались резкие царапины, и внесли туда самого духа музыки. Внесли мертвым. Все время казалось, что чу¬до обязательно произойдет, что поэт воскреснет. Но Пастернак не отвечал. Цветов было мало — сирень, полевые. Все было ти¬хо, сердечно. Вставали на колени, крестились, плакали — хотя и мало было людей. Я помню все это очень смутно. «Порядком» и справками распоряжались актеры Художественного театра. Кто-то бритый сообщил мне, что «вынос завтра в четыре часа».
Похороны — дело суетное, мирское. Я приехал пораньше, к двум часам, чтоб еще раз поговорить с поэтом, в последний раз послушать его. Не удалось. Уже было полно людей, и по всем тро¬пам и дорогам шли гости. И гроб был уже перенесен из «музы-кальной» комнаты и поставлен в столовой, и провожающие ходи¬ли вокруг гроба «по лучшим образцам».
Трещали невыносимо самолеты, спускающиеся во Внукове, жгло солнце, толпа людей во дворе все росла. Люди топтали баш¬маками сирень, гряды, траву, наступали на клумбы, крошили каб¬луками глиняные цветочные горшки. Шелестели киноаппараты, вспыхивали лампочки фотокорреспондентов. В два часа дня еще казалось, что фотокорреспондентов больше, чем друзей.
«Музыкальная» с царапинами рояля, который упирался, ког¬да его вытаскивали отсюда, была зашторена, и в ней перезаряжа¬ли фотоаппараты.
В пять часов (а не в четыре) гроб поплыл к кладбищу, и ока¬залось, что людей собралось более тысячи. Много это или мало? Для «пушкинских» похорон много, а для прощания с первым ли¬риком мира, с признанным поэтом мирового значения, нобелев¬ским лауреатом — ничтожно мало. Это объясняется не только «дисциплинированностью» общества, плохой информацией, не¬удобным временем.
Но главной причиной, удержавшей многих на своих местах, были известные покаянные письма Пастернака, опубликованные в газетах.
Львом Толстым Пастернак не стал. Эти люди, для которых Пастернак был больше чем поэтом, остались дома. Пришли те, кому были дороги его стихи, главным образом стихи. У многих из карманов торчали сборники стихов Пастернака, как некие мо-литвенники, взятые на последние проводы. Эти молитвенники развертывались, раскрывались на знакомых местах:
О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют…
Великая сосредоточенность была в его посмертных чертах. На мертвых темной кожи щеках исчезли знакомые морщины. Лицо приняло другое выражение. Это было лицо человека, который сказал людям все, что хотел.
Публика на последние проводы пришла очень разная, отчет¬ливо разная. Много было крестьян и крестьянок переделкинских, тех, что посещают любые похороны по русской деревенской тра¬диции. Переводчик Андрей Сергеев (тот самый, которого через несколько лет в журнале «Иностранная литература» назвали Сер¬геем Андреевым) шептал: «Есть народ, настоящий народ, и это очень хорошо». Это были не те люди, которых хотел бы видеть за своим гробом Борис Леонидович (если такая фраза не звучит ко¬щунственно).
Третья часть была людьми, для которых стих Пастернака и его личность были (для их собственной жизни) чем-то важным, зна¬чительным. С его стихотворениями эти люди советовались, как с евангельскими текстами, и разлюбить поэта за его житейскую слабость, за нетвердость не могли. Многие из этих людей писали стихи — Винокуров, Межиров, Боков, Корнилов, Петровых, Звя¬гинцева — или прозу, как Паустовский, Казаков, Каверин. Или ак¬теры. Весь Художественный театр был здесь; отнюдь не навязчи¬во, не демонстративно, но Пастернак был их автор.
Были художники — Бродский и другие, литературоведы, как Клюева, и просто любители стихов — как Кастальская. Для всех этих людей участие в похоронах, в последних проводах любимого поэта было делом совести, делом долга.
Кроме этих людей было много писателей, приехавших из-за уважения к Пастернаку, но не потому, что требование души власт¬но заставило их бросить все дела и приехать в Переделкино. Из «видных» писательских имен не было никого — ни Федина, ни Эренбурга, ни Леонова, не было, конечно, и руководящих пред¬ставителей Союза писателей.
Наконец, четверть той толпы, следовавшей за гробом, была любителями сенсации, прибывшими на похороны в жадном ожи¬дании какого-нибудь скандальчика или происшествия, если уж не политического, то личного. В числе этих любителей сенсации бы¬ла и литературная молодежь институтская. Эта публика оттеснила всех пастернаковских друзей от могилы, куда был опущен гроб.
Иль я не знаю, что, в потемки тычась, Вовек не вышла б к свету темнота, И я — урод, и счастье сотен тысяч Не ближе мне пустого счастья ста?
<...> Пастернак давно перестал быть для меня только поэтом. Он был совестью моего поколения, наследником Льва Толстого. Русская интеллигенция искала у него решения всех вопросов времени, гордилась его нравственной твердостью, его творческой силой. Я всегда считал, считаю и сейчас, что в жизни должны
быть такие люди, живые люди, наши современники, которым мы могли верить, чей нравственный авторитет был бы безграничен. И это обязательно должны быть наши соседи. Тогда нам легче жить, легче сохранять веру в человека.
Евгений Пастернак
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Ранние детские воспоминания похожи на яркие отрывочные сцены. Первые из возникающих передо мною рисуют старую квартиру на Волхонке, наши комнаты, разгороженные шкафами и занавесками, папу за письменным столом в углу комнаты, где я спал, зеленый стеклянный абажур его лампы, допоздна горевшей у него на рабочем столе. Он без конца подливал себе крепкий чай из слегка шумевшего самовара. Просыпаясь, я поглядывал из-за занавески на его склоненную фигуру за столом в голубом облаке папиросного дыма.
Вспоминается радость нашего с мамой возвращения из Бер¬лина осенью 1926 г. В Можайске отец неожиданно вошел в наш вагон, и я стоял у окна, ощущая его спиной, о чем-то спрашивал, он говорил, что скоро Москва и показывал, с какой стороны она должна появиться. Вдруг яркая огненно-золотая точка возникла за речной излучиной, Это был купол храма Христа Спасителя, и под взволнованные слова отца, говорившего, что там рядом наш дом, из окон которого в упор виден этот купол, — стали вы¬плывать колокольни, кресты и крыши, поезд прогрохотал по мос¬ту, и меня стали одевать и торопиться к выходу.
Совсем иным было наше возвращение из Германии спустя четыре года. Была зима, снег блестел на солнце. Я мучительно ждал Можайска, мы проехали мимо, солнце стояло низко, но все было ярко освещено. Я недоумевал, — уже должен был зажечься на горизонте купол. Вместе с вечерней зарей возникла замерзшая река под мостом, колокольня и купола Новодевичьего монасты¬ря, крыши, дома. Поезд втягивался в сумеречныей дебаркадер, где нас ждал папа. Когда он поднял меня, я почувствовал его мокрое от слез лицо. Было уже совсем темно, когда мы приехали домой. В квартире было холодно и неуютно, из разбитых и закле¬енных бумагой окон дуло. На столе стоял холодный ужин, кар¬тошка с селедкой и черным хлебом. Отец подвел меня к окну и от¬кинул занавеску. Взошедшая луна освещала груды каменных глыб и битого кирпича от недавно взорванного храма Христа.
Написать об отце так, чтобы эти воспоминания не стали рас¬сказом о моей собственной жизни, очень трудно. Приходится вы¬бирать наиболее поздние впечатления, живо сохраненные па¬мятью. Таковы отрывочные воспоминания о последних годах его жизни, записи его разговоров и ответов на мои вопросы. Конеч-но, именно эти годы записаны многими мемуаристами и пред¬ставлены в сборнике достаточно широко. Но в то же время осве¬щенные с разных сторон разными людьми, они создают широкую картину тех лет, и образ Бориса Пастернака не просто описывает¬ся в них во всех, но живо воскресает в наибольшей полноте.
В конце февраля 1957 г. Зинаида Николаевна
