пригласила нас с женой в Переделкино на то время, пока они с папой поживут в Москве. Шли репетиции «Марии Стюарт» во МХАТе, и папа ча¬сто бывал в театре. Однажды утром через неделю нас разбудила приехавшая к нам мама, встревоженная тем, что папа заболел и ему очень плохо. Она договорилась со знаменитым доктором И. Г. Баренблатом, и мне надо было срочно отвезти его к папе в Лаврушинский переулок.

Отец кричал от боли. Я остался у него после ухода врача, ко¬торый снял острый приступ, но потребовал срочной госпитализа¬ции. Когда ему стало легче, папа позвал меня к себе и стал рас¬спрашивать о наших делах. Я развлекал его разговором на разные темы и вдруг перешел на рассказ, который только что слышал от Симы Маркиша о намерениях Сталина, прерванных его смертью, выслать всех евреев из Москвы на Дальний восток. Боря помрач¬нел и резко остановил меня:

— Чтобы ты при моей жизни не смел мне об этом говорить. Ты живой человек на земле живого человека! И нам с тобой нет до таких вещей дела.

Это единственный раз, что я завел с ним разговор об антисе¬митизме. Я знал, что этой темы для него не существует, слишком большое и страшное место она занимала в его детстве и роди¬тельском доме, — когда совсем рядом проходили черносотенные погромы, дело Бейлиса, «процентная норма» регулировала его по¬ступление в гимназию и определяла невозможность после оконча¬ния быть оставленным при университете. Я понимал, что мечта Миши Гордона «расхлебать», наконец, эту кашу, которую заварили взрослые, была его собственной мечтой, не позволявшей молча склоняться перед несправедливостью такого разделения. И слиш¬ком хорошо зная, как мертвит и суживает эта тема и связанные с ней психологические комплексы духовную свободу человека и ка¬кого труда стоило ему преодоление всего этого в себе, папочка стре¬мился навсегда избавить меня от узости подобного взгляда на мир.

Мы с мамой навещали папу в Кремлевской больнице на Воз¬движенке, куда его вскоре положили. Ему к тому времени уже ста¬ло лучше, прошли страшные боли, от которых он кричал. Он был еще очень слаб, но разговор, который он завел с нами, запомнил¬ся мне своею глубокой значительностью.

У него только что была Ольга Всеволодовна. Мы столкнулись с нею на выходе. Отец рассказал, что она занимается его издатель¬скими делами. Но они внезапно застопорились — стихотворный сборник, который составлял Банников, застрял в типографии, — отец отказался вносить требуемые от него поправки в автобиогра-фическое вступление к нему. Издание «Доктора Живаго», которое начали редактировать в Гослитиздате, тоже остановлено и, вероят¬но, книги не будет. И все же, несмотря на это, он должен сознать¬ся, что очень счастлив своей жизнью и тем, что у него есть возмож¬ность любить и быть любимым в этом возрасте. Он говорил, что был воспитан с юности на крепком нравственном тормозе, и при¬мер родительского дома привил ему толстовский взгляд на семью. Но лирика, которая стала его профессией, постоянно раскачивала его. Он рассказывал, что Зинаида Николаевна совершенно сгорела в романе с ним, но тем не менее он всегда на страже ее интересов и никогда этому не изменит. Его короткий роман с Ольгой Всево¬лодовной был резко оборван им самим через год и никогда бы не возобновился, если бы ее не арестовали. И теперь, когда она осво¬бодилась, он, чувствуя себя виноватым перед ней, не может ей ни в чем отказать и полностью покорился всем ее желаниям.

Мама, слушая все это, плакала и повторяла, как она его по¬нимает.

На каникулы мы собирались поехать в Закарпатье. Перед отъ¬ездом во Львов повидали папу в Узком, куда его устроили после больницы. Нас испугал его вид — страшные черные круги под глазами, слабость, худоба. Но он успокаивал нас, говоря, что это просто реакция на пенициллин, и теперь ему уже значительно лучше. Мы с ним гуляли по парку, он рассказывал о Владимире Соловьеве, который жил здесь у Трубецких, и показывал комнату, где он умер. Узкое стояло среди широких полей, на горизонте от¬даленно рисовался огромный город, еще в знакомом нам с детст¬ва облике. Папа в 1928 году возил сюда в санаторий маму и очень любил этот дом и парк. Он объяснял нам, что название Узкое об¬разовано от реки Усы и было сначала Усское. Через несколько месяцев мы узнавали «ворота с полукруглой аркой» и «дом неслы-ханной красы» в его стихотворении «Липовая аллея», написан¬ном по возвращении из санатория.

Вскоре после нашего приезда из Мукачева папа забежал не¬надолго к нам на Дорогомиловскую и рассказал, что написал несколько новых стихотворений. Когда я был у него в Переделки¬не, он дал мне с собой беловую тетрадь «Когда разгуляется» — посмотреть стихи и переписать их. Среди них была «Вакханалия». Он рассказывал нам потом, что композиционным моментом это¬го стихотворения было освещение снизу: свечки в храме, теат¬ральная рампа, краска стыда, заливающая лицо. Про «Золотую осень» он сказал:

— Осень я всегда воспринимал как музей. Под ногами ков¬ры, каждое дерево — произведение искусства, их рассматрива¬ешь, как картины, одно за другим.

Спрашивал, как на наш взгляд, надо ли вставлять в стихотво¬рение «Снег идет» после слов:

…с ленью той Или с той же быстротой Может быть проходит время

строчку:

Или как слова в поэме?

Мне казалось, что без этих слов лучше, — поразительное сопо¬ставление снегопада и хода времени звучало более отчетливо. В ру¬кописи этой строки еще тогда не было, она была вписана позже.

В стихотворении «Ненастье» были такие строки:

Потный трактор пашет озимь В восемь дисков и борон.

Я сказал, что, по-моему, трактор боронит землю «дисковыми боронами» и надо было бы исправить. Он мне ответил, что счита¬ет, что бороной называется только рама с зубьями, прицепляемая позади дисков. Может быть, он был прав, но через некоторое вре¬мя я с удивлением увидел в его тетради свой вариант:

В восемь дисковых борон.

Мы привезли из Мукачева черенки замечательной герани са¬мых разных оттенков, которыми были украшены все балконы и окна Закарпатья, и поделились ими с папой. Наши герани пре¬красно прижились. Зинаида Николаевна заказала специальные подоконники под цветы, и вдоль всего большого окна столовой были расставлены красные, розовые и белые герани, которые уди¬вительным образом соответствовали словам из написанного за полгода до этого стихотворения:

К белым звездочкам в буране Тянутся цветы герани За оконный переплет.

Папа всегда говорил, что поэзия предваряет жизнь.

Он сказал тогда, что вскоре должен выйти «Доктор Живаго» у Фельтринелли, в Союзе писателей очень встревожены этим, — и у него неприятности. Но, как всегда, это было сказано мель¬ком, между прочим, чтобы не волновать нас, я не расспрашивал его. А у него в действительности были в это время страшные дни…

Уже зимой, когда первые бури после выхода романа в Италии несколько улеглись, отец рассказывал нам, как его вызывал к се¬бе заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов, называл пре¬дателем и двурушником и грозил арестом, если он не подпишет составленные им письма с протестом против изданий «Доктора Живаго» за границей и требованием возвращения рукописи «на доработку».

— Вы что же — против Октябрьской революции? — спро¬сил он.

— Как вы догадались, Дмитрий Алексеевич! Вы все правиль¬но поняли!

Этот диалог теперь лишился той страшной откровенности, характерной для отца, а у меня вызвавшей тогда чувство разверза¬ющейся бездны.

У нас той осенью родился Петенька.

Когда это случилось, папа позвонил мне по телефону. Он не¬много огорчился, узнав, что мы уже назвали сына Петей, и ска¬зал, что ничего не имел бы против, если бы мальчику дали имя Бориса. Ведь он тоже назвал Леню в честь дедушки, когда тот еще был жив. Меня это взволновало и я обещал, что его именем мы назовем своего следующего сына, а этот уже девять месяцев был Петенькой и называть его по-другому теперь не получится.

В декабре, вскоре после того, как Аленушку выписали из ро¬дильного дома, неожиданно, без предупреждения пришел папа, чтобы поздравить нас и посмотреть на Петеньку. Но Аленушка бы¬ла в университете, я на работе, мама тоже куда-то ушла. Побыть с Петенькой мы попросили Марину Густавовну1. Боря около часу разговаривал с нею, ожидая возвращения кого-нибудь из нас. Марина потом рассказывала, как он говорил ей, что рождение Петеньки для него огромная радость и что этот мальчик — награ¬да и искупление за все то горе, которое он принес нашей семье.

Потом папа приезжал к нам с подарками от Зинаиды Никола¬евны и спрашивал, нет ли у нас каких-нибудь книг о Шиллере — вероятно, он писал тогда свое предисловие к переводу «Марии Стюарт». У нас с мамой ничего не было, но у Леноры Густавовны нашлось старое немецкое собрание сочинений Шиллера с по¬дробным вступлением и комментариями. Возвращая книги, он прислал нам посмотреть итальянское издание «Доктора Живаго» и номер журнала «Esprit» с переводами нескольких его стихотво¬рений. Я тогда впервые увидел имя Мишеля Окутюрье2, прекрас¬ного французского поэта и папиного переводчика, теперь боль¬шого нашего друга.

В это время в папиной переделкинской комнате появились новые полки с присылаемыми ему из-за границы книгами. Зина¬ида Николаевна купила ему большой гардероб, куда перевесили его немногочисленные костюмы и пальто, а освободившееся от них место в старом стеллаже было занято добавочными полками, куда аккуратно ставились новые книги. Папа очень радовался красоте изданий в нарядных блестящих обложках, и водил нас к себе наверх, чтобы показать полученные им подарки. Недавно многотомное собрание Вирджинии Вульф прислал ему Исайя Бер¬лин, поразившись тем, что папа ее не читал. Как вспоминал по¬том Берлин, в папиной манере разговаривать он увидел что-то общее с Вирджинией Вульф, с которой был знаком.

Новые полки быстро заполнялись. Через год нижний ряд за¬няли роскошные художественные издания «Scira», присланные отцу Элен Пельтье3, в некотором расчете на то, что в случае нуж¬ды, их можно будет продать за хорошие деньги. Одну книжку ма¬лой серии «Scira», посвященную Боттичелли, отец принес маме. Скрытая символика этого подарка не обсуждалась, но была по¬нятна им обоим. Кроме неизменного сопоставления маминой внешности с женскими образами раннего итальянского Возрож¬дения, папа знал, что Боттичелли был ее глубокой любовью. Его удивительная «Pieta» потрясла ее, когда она была в Мюнхене4, трагическое недоумение апостола Иоанна, разглядывающего гвозди Распятого, представлялось ей живым изображением ее го¬ря, пережитого в те годы.

Вскоре в папином кабинете появилась старинная конторка, которую Зинаида Николаевна нашла ему в комиссионном мага¬зине, чтобы он мог писать стоя, как велели ему врачи после не¬давней истории с ногой, и в ящики которой он складывал полу¬чаемые им письма. Его переписка с заграницей росла с каждым годом и очень его радовала. В ней он находил своих единомыш¬ленников и поклонников,