потому что узкий круг друзей, которым ограничивалось в России число его читателей, не мог его удовле¬творить. Когда в разговорах с папой я ссылался на их мнение, он говорил мне с раздражением, что никогда не писал и не стоит это¬го делать вообще только для знакомых, «для тебя и мамы, Таге-ров, Баранович и Поливановых, которые и так все понимают».
Зимой папа снова тяжело заболел. На этот раз Корней Ива¬нович Чуковский, взявшийся помочь с устройством его в больни¬цу, не мог добиться места в Кремлевке. Его положили в больницу МК партии в Давыдкове. (Еще несколько лет назад это здание было занято полком охраны Сталина, дача которого находилась неподалеку в глубине леса). Там папа пробыл почти два месяца до середины апреля.
Мы с мамой приезжали к нему дважды. Сначала он лежал в большой палате на двоих. Его соседом был какой-то крупный военный чиновник, специалист по вооружению. Мы привезли папе по его просьбе шариковые ручки, тогда только появившиеся в продаже. Ему когда-то дарили подобные заграничные ручки, но он не приноровился ни к ним, ни к автоматическим, предпо¬читая им обыкновенные с пером и чернильницей. Но в больнице, лежа на боку, можно было писать только шариковыми, хотя они пачкали и текли. Конечно, нужны они были не для работы, а только для открыток.
Во второй раз папа был гораздо оживленнее. Лежал в пижаме поверх застеленной кровати и рассказывал о готовящемся в Аме¬рике издании романа в «Пантеон букс» у Курта Вольфа. Кроме то¬го, он поразил нас тем, что к нему приезжал в больницу Федор Панферов, главный редактор журнала «Октябрь». Полгода назад по его заказу папа написал странное, почти издевательское стихо¬творение «В разгаре хлебная уборка». Теперь Панферов предлагал отцу после больницы ехать с Ольгой Всеволодовной в Баку на нефтяные промыслы. Там его поместят в прекрасные условия, и он сможет собрать материал о героическом труде наших нефтя¬ников и таким образом загладить все грехи.
Это предложение казалось совершенно диким, и папа согла¬шался с нами, но жаловался на настойчивость Ольги Всеволодов¬ны, желавшей спасать его таким образом от политических нападок.
Панферов сам был тогда уже серьезно болен и его отправля¬ли лечиться в Англию, где рассказами о своей дружбе с Борей он шантажировал Лиду5, пугая страшными последствиями, которые будет иметь для Бориной судьбы издание «Доктора Живаго» у Кол¬линзов, и требуя ее активного вмешательства. Ей хватило смелос¬ти отказаться участвовать в этих делах, и она уговаривала папу не ездить в Баку, опасаясь за его здоровье.
Когда мы собрались уходить, папа вышел нас провожать. Он опирался на палку, и каждый шаг был ему мучителен. По до¬роге он рассказал нам, как в раннем детстве ездил сюда, в Давыд¬ково, с отцом на дачу к издателю Петру Петровичу Кончаловско-му. У него было три сына, младшему из которых — Мите поруча¬ли нянчить маленького Борю, а старшие уходили играть в свои игры. Мите было скучно с ребенком, и он сердился на мальчика за то, что он не давал ему участвовать в развлечениях старших братьев. Это был тот самый Дмитрий Петрович, историк Рима, у которого мы жили в Огневском овраге летом 1929 года, и чьих книг о судьбах России, написанных в Париже, мы еще не знали.
Оберегая от беспокойства за него, отец не посвящал нас в тре¬волнения, связанные с изданием романа за границей. Но и в дей¬ствительности этот год прошел сравнительно спокойно. Поэтому известие о том, что ему присудили Нобелевскую премию, было встречено нами с восторгом — как несомненная победа. Каза¬лось, что честь, выпавшая русской литературе в его лице, должна стать общей радостью и праздником. Взволнованные, мы долго гуляли с Мишей Левиным по темным московским переулкам, считая, что Нобелевская премия — надежная защита от любых нападок завистников и недоброжелателей.
Как нам было стыдно своей радости, когда на следующий же день в газетах развернулась подлая кампания, объявившая Нобе¬левский комитет орудием холодной войны.
Мы с мамой и Аленушкой вечером того же дня поехали в Пе¬ределкино.
Папа был бодр, внутренне собран и приподнят. Он не читал газет и говорил, что занят переводом «Марии Стюарт» Словацко¬го — третьей «Марией Стюарт» в своей жизни. Первая была — Суинберна в 1916 году, вторая — Шиллера и вот теперь — Словац¬кого. Шутил, что так привык и сжился с ней, что она ему кажется членом семьи, — бедной Манечкой.
Первым делом он осведомился, не отражаются ли эти собы¬тия на моих делах в институте. Узнав, что нет, сказал, что у Ленеч¬ки в университете тоже все спокойно. Он процитировал нам по-французски текст телеграммы, которую послал в Стокгольм: «Infiniment reconnaissant, touche, fier, etonne, confus»*. Мы грустно посмеялись с ним над тем, что в газетах миллионными тиражами в отзыве «Нового мира» были опубликованы как раз те самые ме¬ста из романа, которые пугали редакторов в Гослитиздате, и их со¬бирались выкинуть. И именно их прочли теперь читатели, не зна¬комые с остальным текстом романа.
Зинаида Николаевна рассказывала, что вчера приходил Федин и, едва поздоровавшись и не поздравив ее с именинами, на пра¬здновании которых в этот день всегда бывал в доме, прошел пря¬мо наверх к Боре. После довольно громкого разговора, отголоски которого были слышны внизу, ушел. Ей не понравилось выра-жение его лица, и она кинулась к Боре. Он лежал без сознания. Очнувшись, он сказал, что Федин приходил уговаривать его от¬казаться от премии и грозил страшными последствиями. Но он готов на все, а от премии не откажется и не станет плевать в лицо тем, кто хорошо к нему относится.
В понедельник 27 октября папа приезжал в Москву и заходил к нам. Его вызвали в Союз писателей на объединенное заседание Президиума. В последнюю минуту он почувствовал себя плохо и не решился подвергаться этому испытанию. Председательствовал на собрании его давний друг Николай Тихонов. Как мы узнали по¬том, Федин не пошел туда и в поднявшейся травле не участвовал.
Мы отпаивали папу чаем, а он рассказывал нам, что послал на заседание письмо, состоящее из восьми пунктов, в которых объяснял причины своего поведения. Это письмо отвез в Союз писателей Кома Иванов. Взволнованный и несчастный, папа пе-речислял нам эти пункты.
Он писал, что надеялся на то, что его радость разделят с ним товарищи, потому что эта премия присуждена не только ему, но всей той литературе, к которой он принадлежит, и ничто не
* Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, сму¬щен (фр.).
заставит его отказаться от этой чести. В его открытой готовно¬сти вынести все лишения он просил видеть не дерзкий вызов, но долг смирения. Деньги Нобелевской премии он согласен от¬дать в Советский Комитет защиты мира.
(В наших газетных статьях его телеграмма с благодарнос¬тью Нобелевскому комитету трактовалась, как доказательство его продажности.)
Кроме того, писал он дальше, премия дается не только за ро¬ман, но за всю совокупность творчества, как это обозначено в ее формулировке6. Роман был передан им итальянскому коммунис¬тическому издательству и именно в то время, когда предполага¬лось его издание в Москве, и он был готов выправить все непри¬емлемые места, рассчитывая, что его текста коснется дружеская рука критика, а не экзекутора.
Он возражал против отождествления своего героя и его вы¬сказываний в романе с авторской позицией, а под конец заявлял, что не ожидает справедливости в вопросе о его исключении из Союза писателей. Они, конечно, могут сделать с ним все, что угод-но, хоть расстрелять, но это не прибавит им ни счастья, ни славы. Он их заранее прощал, но предупреждал, чтобы они не торопились с исключением, поскольку все равно через несколько лет им при¬дется его реабилитировать, — в их практике это случалось не раз.
Папа перечислял эти пункты по памяти, у него не осталось копии письма, я подсказывал ему то, что, мне казалось, можно было сказать в защиту. Так я напоминал ему, что его кандидатура уже раньше, еще до написания «Доктора Живаго», выставлялась на Нобелевскую премию и не нужно связывать роман и премию напрямую, как причину и следствие. Он соглашался и сказал, что написал об этом сам, и рассказал нам, как Горький в свое время даже хлопотал о том, чтобы советские писатели сначала публико¬вались за границей, чтоб таким образом получить всемирное ав¬торское право, и хотел так издать «Охранную грамоту».
Текст этого письма был зачитан на заседании Президиума правления, которое единогласно исключило Пастернака из чле¬нов Союза писателей. Оно читалось потом на собрании Мос¬ковской организации, его цитировали выступавшие, но в архивах Союза мне не удалось его найти, сколько я ни искал, ни сам, ни через других людей. Искренность и гордая независимость, звучавшие в письме, логика здравого смысла и благородство, которые все старались тогда подавить в себе в самом зачатке, вы¬звали страшное раздражение у писательских авторитетов, и они уничтожили все копии этого письма, которое называли «иезуит¬ским». (Позже одну машинописную копию нашли в «Президент¬ском архиве».)
Мы снова ездили к папе на следующий день. Маленькая гос¬тиная с роялем была занята присланной к папе литфондовской врачихой. Она ходила обедать и ужинать в Дом творчества, ос¬тальное время одиноко сидела у себя. У всех в доме это вызывало недоумение, зарождались подозрения о ее истинной деятель¬ности. Как-то, уговорив ее пойти погулять, Зинаида Николаевна с Ниной Табидзе кинулись проверять ее приборы и аппаратуру, считая, что найдут подслушивающие устройства. Но ничего тако¬го там не оказалось.
Папа предполагал, что присутствие врача в доме объясняется его жалобами на плохое самочувствие, о котором он писал, отка¬зываясь присутствовать на заседании. У него действительно ока¬залось повышенное давление и болели левое плечо и лопатка. Докторша нашла у него переутомление и велела поменьше рабо¬тать. Но для папы было всегда наоборот — только работа давала ему хорошее самочувствие, без нее он заболевал.
Шепотом он сообщил нам, что «они» боятся, что он покон¬чит с собой, и именно поэтому прислали врача со всеми средства¬ми необходимой в таком случае срочной помощи.
— Но, — успокоил он нас, — я дальше, чем когда-либо, от этих мыслей.
Он рассказал нам, как в первые годы своей женитьбы, де¬душка Леонид Осипович носил в кармане пузырек с ядом, о чем все знали, — на случай, если семейные заботы будут отрывать его от художественной деятельности. То, что было страшным еже-дневным предупреждением семье, теперь представлялось смеш¬ным романтическим театром!
В среду 29 октября утром газеты сообщили о присуждении Нобелевской премии по физике Тамму, Франку и Черенкову. В кон¬це неподписанной статьи содержался иезуитский абзац о прин¬ципиальной разнице между Нобелевской премией по литературе и по физике: если первая — политическая акция, то вторая — за¬служенная
