награда всей советской науке. Вечером раздался теле¬фонный звонок. Миша Левин просил меня съездить с ним и ака¬демиком Леонтовичем в Переделкино. Михаил Александрович Леонтович хотел объяснить Пастернаку, что настоящие физики — не подлецы и не поддерживают этого мнения. В частности, тре¬буемую статью отказался написать Л. А. Арцимович, напомнив о завете Павлова ученым говорить только о том, что знаешь, и по¬требовав, чтобы ему дали прочесть «Доктора Живаго».
Была метель. Я вышел на угол Бородинского моста, вскоре подошла зеленая победа Леонтовича. Я сел вперед, чтобы пока¬зывать дорогу. До Переделкина доехали очень быстро. Машину поставили на перекрестке шоссе около трансформаторной будки. Я побежал на дачу, Зинаида Николаевна резко сказала мне, что папы нет дома — он пошел звонить по телефону. Она была мрач¬на и выразила сомнение в том, что он сможет принять приехав¬шего к нему академика. С этими неутешительными сведениями я вернулся обратно, но вскоре сквозь летящие хлопья густого снега мы различили в свете фонаря папину фигуру, который шел не¬уверенной походкой и все время оглядывался назад. Я не сразу узнал его. Его лицо было серым и страшным. Я кинулся объяс¬нять ему, что привез Леонтовича, который хочет высказать свое участие и извиниться за физиков, но он отстранил меня рукой, сказав, что теперь это все уже не нужно, потому что он отказался от премии.
Подошли Леонтович с Мишей. Сначала папа просто не по¬нимал, о чем идет речь, потому что, конечно, не читал статьи и ни¬чего не знал о ней. Но вскоре между ним и академиком завязался разговор. Отец привел текст своей телеграммы в Стокгольм с от¬казом от премии, объясняя его тем значением, которое приобре¬ла эта награда в нашем обществе, — и переводил французские слова телеграммы на русский. Все вместе медленно дошли до во¬рот папиной дачи, где он извинился, что не может нас принять, потому что утром ездил в город и очень устал. Он попросил нас взять с собой в Москву дочку Ольги Всеволодовны, Ирочку Еме¬льянову, которая ждала под фонарем Фединской дачи.
До Москвы ехали молча. Снег залеплял стекла. Когда Ироч¬ка вылезла на площади Маяковского, я попытался загладить не¬ловкость и сказал Михаилу Александровичу, как неожиданно бы¬ло для меня папино состояние. Вчера еще я видел его таким бод-рым и стойким. Леонтович оборвал меня, сказав, что я дурак, его, напротив, поразило духовное величие Пастернака.
Дома я рассказал о поездке и папином отказе от премии. Я не мог понять, зачем он это сделал, — ведь никто не может оценить эту жертву, это уже лишнее и ничего не меняет. Мама заплакала и сказала:
— Боря должен был облегчить свою душу, иначе он не мог поступить.
Через шесть лет, когда Ольга Всеволодовна вернулась из ла¬геря, куда ее отправили вскоре после папиной смерти, и пришла к нам, она рассказала, что приехав в тот день в Москву, Боря зво¬нил ей по телефону. Встревоженная разговором в Гослитиздате, где ей отказались дать обещанный заказ на переводы, она в ответ на папины успокоительные слова, резко сказала:
— Да, конечно, тебе ничего не сделают, а от меня костей не соберешь.
Он бросил трубку и побежал на телеграф, где дал две теле¬граммы. Одну в Стокгольм, а другую в ЦК: «Дайте Ивинской ра¬боту в Гослитиздате, я отказался от премии».
У меня мороз пробежал по коже от этого рассказа, за откро¬венность которого я благодарен Ольге Всеволодовне. Я живо пред¬ставил себе папино состояние и шокирующую несопоставимость двух полюсов: переводов Ивинской из корейской поэзии и вы¬сокой чести первой литературной награды мира. В скобках надо сказать, что собственные заработки не были для нее основным источником доходов. Рассказывая нам этот эпизод, она видела в нем лишь сильнейшее доказательство Бориной любви.
Через день состоялось собрание Московской писательской организации, на котором были многие из наших знакомых. К нам пришел Миша Левин, и, чтобы не томиться тревогой дома, мы бродили с ним по улицам. Только неделя прошла с тех пор, как мы, счастливые, так же гуляли с Мишей, узнав о присуждении премии. И вот теперь, униженные, уничтоженные, мы думали о противоестественности этого идиотизма, переживая жгучий стыд и боль.
В воскресенье утром я пошел к Овадию Герцовичу Савичу7 посоветоваться, он предложил мне поехать с ним на Истру к толь¬ко что вернувшемуся из Швеции Эренбургу. Илья Григорьевич ез¬дил вручать премию мира Лундквисту8, но в Швеции страшный скандал в связи с делом Пастернака, квартет, приглашенный на церемонию, не пришел, и Лундквист отказался принять премию.
Эренбург рассказывал нам, что в Швеции все радио и все га¬зеты говорят с утра до вечера только о Пастернаке, и ему звонил по телефону один фермер и возмущался тем, что он разорится из-за этого — ему надо знать цены на зерно, долгосрочные про¬гнозы погоды и прочее, а все средства сообщения твердят только о Пастернаке.
Эренбург упрекал папу, считая, что тот делает все только себе во вред и даже от премии отказался совершенно не так, как нужно. Его прервал телефонный звонок Бориса Слуцкого, ко¬торый спросил его, говорил ли он что-нибудь в Швеции о Пас-тернаке.
— Я согласился поехать в Швецию, — ответил Эренбург, — только с условием, что ни слова не скажу о Пастернаке.
— Счастливец, — по словам Эренбурга, позавидовал ему Слуцкий, — а я не мог отказаться, и теперь мне не подают руки9.
Эренбург рассказал о заступничестве Джавахарлала Неру, об интервью Хемингуэя, который предлагал Пастернаку свой дом на Кубе, и Стейнбека, заявившего, что нисколько не беспокоится за судьбу Пастернака, но возмущен поведением советских писа¬телей, которые визжат и воют, как стервятники, впервые увидев¬шие вольный полет орла, о письмах Хрущеву от обоих Хаксли и разных Пен-клубов. Хрущеву, конечно, не было дела до этих писем, но когда ему позвонил по телефону Неру, то нашим по¬сольствам были даны распоряжения разослать официальные за¬верения в том, что жизнь, свобода и имущество Пастернака вне опасности.
Я спешил уехать, мне надо было пересказать все это папе. Я думал, что это его поддержит. Он был в своем черном выходном костюме и посреди моего рассказа побежал к Ивановым, чтобы внести какие-то исправления в составлявшийся Поликарповым текст письма. Он скоро вернулся и был радостно взволнован из-вестями о поддержке Хемингуэя, Хаксли и Стейнбека.
В тот день было напечатано его письмо к Хрущеву. Я ни о чем не расспрашивал и понимал, как тяжело ему было подчиняться насилию. Публикация сопровождалась иезуитским сообщением ТАСС о том, что Пастернаку не будут чинить препятствий в вы¬езде заграницу. Папа был этим встревожен и спросил меня, поеду ли я с ним в таком случае. Я с горячностью ответил:
— Конечно, с большой радостью, — в любом случае и куда угодно.
Он поблагодарил меня и грустно добавил:
— А вот Зинаида Николаевна и Ленечка сказали, что не мо¬гут покинуть родину. Ведь неизвестно, пустят ли меня обратно.
Он рассказал, что его снова вызывал к себе Поликарпов и в ответ на папин вопрос, чем тот еще его порадует, потребовал, чтобы он помирился с народом.
— Ведь вы — умный человек, Дмитрий Алексеевич, — пере¬давал нам папа свой разговор. — Как вы можете употреблять та¬кие слова. Народ — это огромное, страшное слово, а вы его вы¬таскиваете, словно из штанов, когда вам понадобится.Приехав к папе в следующее воскресение, уже после публикации второго письма, мы оказались невольными свидетелями того, как по до¬рожке сада один за другим стали приходить друзья — большей ча¬стью немолодые интеллигентные дамы. Они заходили — нена-долго и с опаской — выразить внимание, узнать, как и что. Папа некоторое время отсутствовал, разговаривали с Зинаидой Нико¬лаевной. Страшной печатью времени была боязнь тайных осведо¬мителей и всеобщая подозрительность друг к другу. Каждая из пришедших считала своим долгом предупредить хозяйку, что не¬давно ушедшая — несомненный доносчик, и с ней надо быть ос¬торожнее и ничего при ней не говорить. Не хочется ни называть их имена, ни, чтобы мои слова теперь, по прошествии стольких лет и при нынешней моде на разоблачения, могли служить мате¬риалом обвинений, но не могу без грустного смеха не вспомнить об этом. Когда пришел папа, гости по одиночке поднимались на несколько минут к нему наверх и, оглядываясь по сторонам, не¬заметно исчезали.
Но мы совершенно напрасно смеялись над папиными гостя¬ми, потому что, действительно, эти визиты строго контролирова¬лись, и теперь мы встречаем их имена в документах шефа КГБ Шелепина, представлявшихся в то время в ЦК. Слава Богу, никто из них не пострадал.
К концу декабря жизнь потихоньку вошла в прежнюю колею, и Новый год встречали тесной компанией. Мы приехали к папе 1 января часам к двум, зная, что в три обычно обедают. Но оказа¬лось, что обед запаздывал, так как все поздно встали после встречи Нового года.
Мы сидели с папой в маленькой гостиной. В его словах скво¬зило мучительное чувство неуверенности и неустойчивости его положения, выбитость из работы. Рассыпан набор «Марии Стю¬арт» Шиллера в «Искусстве», из юбилейного собрания Шекспира выкинули все его переводы, и «Генриха IV» заказали переводить заново. Упоминание его имени в чужих статьях ведет к их запре¬ту, в театрах сняты спектакли по его переводам.
Очень болезненно он воспринял мелькнувшее в западной прессе упоминание о том, что он не защитил Мандельштама пе¬ред Сталиным.
— Откуда могла взяться такая чепуха? Ведь о разговоре со Сталиным по телефону известно только с моих слов — то, что я рассказывал, — ведь не Сталин же распространял эти сведения.
И папа стал рассказывать нам о том, как Мандельштам читал ему свое стихотворение о кремлевском горце, которое очень ис¬пугало отца, и он, рассердившись на Осипа Эмильевича, сказал, что это не литература, а самоубийство, и он не хочет принимать в этом участия и ничего не слышал. Велел его никому больше не читать.
При передаче своего разговора со Сталиным папа особенно старался нам объяснить, как его смутило отсутствие логики в во¬просах. Сталин спрашивал, почему он не заступался за Мандель¬штама, — в то время, как он потому и позвонил ему, что узнал че¬рез Бухарина о его заступничестве. Суть дела — что с Мандельш¬тамом будет все в порядке — была высказана Сталиным в первых словах, так зачем же дальнейшие вопросы. Отец внезапно почув¬ствовал за этим желание выпытать, насколько широко разошлось стихотворение Мандельштама. Боясь проговориться, он поста¬рался как можно быстрее перевести разговор на другую тему и ска¬зал, что хотел бы поговорить о жизни и смерти, после чего Сталин сразу повесил трубку.
Я не буду воспроизводить этот разговор, он был еще в 1930-х годах дословно записан по
