его рассказу Н. Я. Мандельштам и по¬том А. А. Ахматовой. Сравнивая разные поздние версии папиных рассказов об этом разговоре с тем, как он передавал это нам, я пришел к выводу, что первоначальная запись абсолютно точна.
За обедом на вопрос о переводе «Марии Стюарт» Словацко¬го папочка сказал, что он уже окончен и сдан, договор заключен, но денег не платят. Все в такой неопределенности, что пусть уж случилось бы самое страшное, но поскорей. Вероятно, от него ждут официального отречения от романа, но этого не будет. Вме¬сте с ним пострадал Кома Иванов, которого по доносу Корнелия Зелинского выгнали с работы из университета. Зелинский сказал на Московском собрании писателей, что сын Всеволода Иванова перестал подавать ему руку после его статьи о Пастернаке, и при-помнил к тому же, что Кома сводил внутреннюю эмиграцию с внешней, устроив во время приезда Романа Якобсона в Москву встречу с Пастернаком.
Мы приезжали к папе 10 февраля, когда справлялся день его рождения. За столом собрался весь круг его гостей: Г. Нейгауз, Тагеры, Ливановы, М. В. Юдина, Асмус, Галя Нейгауз со своей подругой и другие.
Удивительно было наблюдать папу на фоне этого общества. Казалось бы, все умные, значительные, блестяще образованные люди, но как они все тускнели и линяли перед ним! Молодая по¬рывистость движений словно подталкивала его и устремляла впе¬ред. Без малейшего напряжения его громкий гудящий голос на¬полнял дом и был слышен на улице. Он вел разговор за столом, давая ему свое направление, и о чем бы ни говорили — о музы¬ке, — Клайберне, о немецкой литературе или театре, все приобре¬тало в его устах особую полнокровность и существенность, поды¬маясь от плоскости отдельных наблюдений или фактов на высоту далеко идущих обобщений и всеобъемлющей глубины. Всегда на¬чиная со скромных признаний в некомпетентности и отказыва¬ясь высказывать свое мнение, он потом говорил так ярко, значи¬тельно и по существу, что все слова, только что сказанные умны¬ми и знающими людьми, рядом с ним сразу бледнели.
Зашел разговор о Томасе Манне, которым восхищался Ген¬рих Густавович, о «Докторе Фаустусе». Папа начинал с обязатель¬ной оговорки:
— Я, конечно, человек не начитанный и плохо разбираюсь в подобных материях, а вы все такие знатоки, как ты, Гарри, или ты, Женя, и все читаете и знаете. Наверное, вы правы, и я не могу с вами спорить, но я все-таки скажу, что не понимаю Томаса Ман¬на и когда пробовал его читать, — а меня все уверяли, что это ве¬ликолепно, — не мог продраться сквозь его описания и много¬численные подробности, ненужные, на мой взгляд, отвлекающие от существа, которое он хочет передать. Если он пишет, напри¬мер, об утре, что оно было серое, туманное, сырое, промозглое и так далее и тому подобное — на три страницы одних прилага¬тельных, — то мне это не нужно. Я вижу за этим просто неумение найти и выбрать то одно, необходимое определение, которое бы мне сказало все, что он хочет выразить, и которое единственно нужно — и больше никаких других. Целые ряды прилагательных вместо одного, ненайденного. Нужно найти именно его вместо всего перечисления, но он его не находит. И я не смог его чи¬тать, — несмотря на все рекомендации и чужие похвалы, — меня это раздражало, это — дилетантизм, неумение и беспомощность, мне это не нужно.
Я напомнил папе его старое восхищение «Будденброками» Манна, он согласился: так оно и было, но это был другой Манн, молодой, а тут — знаменитый писатель, который позволяет себе печатать черновики, зная, что его читатели все одобрят.
Потом зашла речь о Федине, о его последней трилогии. Папа говорил:
— Советская литература — очень хорошая литература, она опирается на прекрасные образцы, берет их в пример. Но печат¬ная машина все время ломается и против воли работает неточно, допускает ошибки, и все что-то не получается. Вот берут такую прекрасную вещь, как «Капитанская дочка», и печатают раз за ра¬зом — и все в порядке. Но когда машина выдает сначала «Капи¬танскую дочку», потом «Капитанского сына», потом «Генераль¬скую дочь», потом «Лейтенантского племянника», то это уже про¬сто неисправность и никуда не годится.
Папа быстро взбежал по лестнице к себе наверх и тут же ссы¬пался вниз с недавно полученными им переводами из Пушкина Рольфа Дитриха Кайля. Он очень хвалил их и стал читать на вы¬бор разные места из перевода «Евгения Онегина». Он задавал во-прос тем, кто не знал по-немецки — Гале Нейгауз и ее подруге, Зинаиде Николаевне и другим, — и просил угадывать, из какого места он читает, — так близко Кайль умел передать ритм и пуш¬кинскую мелодию фразы. Ему в ответ читали эти стихи по-рус-ски. Он по-детски радовался, по-видимому, он уже не первый раз пробовал эту игру, и всегда получалось. Папа также восхищался переводами Кайля своих собственных стихов и отметил, что Кайль прошел тот же путь в своем развитии, как и он сам: через Пушкина и Шекспира — к «Доктору Живаго».
Роскошный обед шел своим чередом: обильные закуски, горя¬чий суп, который папа неизменно проглатывал, обжигаясь и то¬ропясь, пока он не остыл, нашпигованные рябчики — весь кули¬нарный ассортимент Зинаиды Николаевны, любящей угостить. Гости, особенно Мария Вениаминовна Юдина, отдавали должное угощению, похваливая это «Божье даяние».
После обеда, когда гости разошлись, отец рассказывал нам, что некий испанец Хосе Вилалонга, желая заработать на нем пять миллионов долларов, организовывает его турне по Англии и Америке с циклом лекций о русской литературе. Я поинтере-совался:
— Как 6н добьется того, чтобы тебя выпустили заграницу?
Но папу более всего возмущало бесцеремонное распоряже¬ние его именем и намерениями, и он собирался решительно от¬казать испанцу.
Он говорил, что получает множество писем с просьбами денежной помощи — его во всем мире считают богатым чело¬веком, а он дожил до того, что должен занимать у знакомых. Жаловался:
— Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы на 70-м го¬ду быть не в состоянии обеспечить свою семью, и должен заново отыскивать средства к существованию.
Он сообщил нам, что ему уже делались недвусмысленные предложения помириться с Союзом писателей — они согласны вновь принять его.
— Наверное для этого надо принести публичные покаяния и отречься от романа, но они никогда от меня этого не дождутся.
История с Нобелевской премией глубоко сидела в нем. Осо¬бенно его мучило то, что он поддался испугу и жалости и опубли¬ковал письма в газете — пошел против своих убеждений. Но он не говорил об этом в открытую и никогда не жаловался, — это вос¬станавливалось из случайных обмолвок. Он ждал ответа на свои письма и возмущался элементарной невежливостью.
— Моему отцу в свое время великие князья письменно вы¬ражали благодарность по разным поводам, и даже жестокий Ста¬лин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заступничестве за арестованных, но куда им до нынешних и до их величия.
Как-то он заезжал ненадолго к нам на Дорогомиловскую и рассказал, что его обязали на время приезда в Москву премьер-министра Англии Макмиллана уехать куда-нибудь, чтобы избе¬жать встреч с журналистами. Это вызывало в нем бурное негодо¬вание по поводу бесцеремонного обращением с ним, ограниче¬ния его свободы и полного игнорирования его воли. Он видел в этом прямое оскорбление и насилие, которому становилось все труднее и труднее подчиняться. Это нарушало его рабочий распо¬рядок, привычные занятия и устоявшийся обиход, которые были для него совершенно необходимы в то время, и менять их в угоду чужим желаньям не представлялось возможным.
Папа был увлечен открывшимся ему широким миром обще¬ния, после Нобелевской премии его и без того обширная перепи¬ска возросла в несколько раз. В иные дни он получал до 50 писем и считал себя обязанным на каждое отвечать. Это занимало мно¬го времени, и ему пеняли на то, что он зря растрачивается. Но он и раньше не позволял себе оставлять без внимания проявление уважения или любви, тем более, что, — отвечал он на наши упре¬ки, — ему всю жизнь приходилось писать с оглядкой и потому многое из продуманного и насущного осталось ненаписанным. Только теперь он может высказать это тем, кому это интересно и нужно. Он не хотел ехать в Грузию, куда его звала Нина Табид¬зе, чтобы не накапливать письма и не увеличивать своей задол¬женности.
Мы увиделись лишь вскоре после его возвращения в середи¬не марта. Он рассказывал о полете на знаменитом тогда самолете ТУ—104 — перелет он перенес плохо, о своих прогулках с Нитой Табидзе по городу, о Прусте, которого там, наконец, прочел до конца. Он хотел узнать, что значит у Пруста найденное время, и понял, что это одновременное присутствие в каждом моменте настоящего двух времен, прошедшего и наличного, и через еже-мгновенно существующее просвечивает как воспоминание про¬шлое, связанное с происходящим невидимыми нитями ассоциа¬ций. Такое понимание всегда было близко ему самому, и он старал¬ся передать в своей прозе и стихах ощущение слитности и нерас¬членимого единства разновременных моментов существования.
Эти мысли должны были получить воплощение в его новой пьесе. В Грузии у него пробудилось желание написать об археоло¬гических раскопках, при которых жизнь давно прошедших веков переплетается с реальными судьбами современных людей. Его за¬интересовало время первого христианства в Грузии, апостольская деятельность Святой Нины и ее сподвижницы Сидонии. Он спра¬шивал, нет ли у нас каких-нибудь интересных книг по археологии.
С этими же просьбами он обращался к своим друзьям загра¬ницей, и через некоторое время получил в подарок прекрасную книгу про Кумранские рукописи10, о которых нам с увлечением потом рассказывал. Мы ничего не знали о них до того, и для не¬го, как и для нас, это было потрясающей новостью и открытием.
Через несколько дней отец снова неожиданно появился у нас и, взволнованный, сказал, что видел сейчас человека без шеи. Он вернулся от генерального прокурора Р. А. Руденко. Его останови¬ла на дороге, когда он гулял в Переделкине, черная машина и увез¬ла в Москву на допрос в прокуратуру. Руденко объявил ему, что против него заведено дело о государственной измене и потребовал прекратить всякие встречи с иностранцами. Причиной этого вызо¬ва стала публикация стихотворения «Нобелевская премия» в «Daily Mail». Папа отдал его молодому английскому корреспонденту Энто¬ни Брауну, аккредитованному в Париже, куда он возвращался на следующий день, и просил передать небольшую подборку своих последних стихотворений Жаклин де Пруайяр11. Но тот напе¬чатал «Нобелевскую премию» в газете, снабдив комментариями, в которых последняя строфа о вере в победу добра над подлостью и злобой трактовалась как ожидание антисоветского переворота.
Папа сказал, что он подписал обязательство не рассказывать никому о допросе и просит сохранить наш разговор в
