на противоположное. Папе приходилось все время жить, преодолевая страх. Как-то раз, возвращаясь после прогулки, он грустно сказал мне, указывая на свою дачу:
— Раньше я думал, что здесь повесят доску: «Дом Живаго», а теперь понял, что этого никогда не будет.
Зинаида Николаевна с Ленечкой и Ниной Табидзе вернулись числа 8—9 августа, но нас оставили пожить еще на месяц, — до хо¬лодов. — Пока тепло, сказала Зинаида Николаевна, они с Ниной будут жить на террасе, и «лесная» комната им не нужна. В доме теперь все время звучала музыка. Играл Ленечка. Папа с гордос¬тью объяснял нам, что он самоучкой, почти без помощи препода¬вателя, одолевает настоящие, серьезные вещи. Зинаида Никола¬евна с утра отправлялась на огород — полоть, и оттуда раздавался равномерный звон ее маленького совочка, у которого оторвался от ручки металлический кружок и мелодично звенел при каждом движении.
Регулярно приходила Зоя Афанасьевна Масленикова лепить папин портрет. Ее работа теперь стояла в маленькой комнате при гараже, куда папа иногда заходил «постоять» для нее. Мы с дядей Шурой помогали ей поставить станок, смотрели ее работу.
Как-то за обедом, — разговор затеяла Зинаида Николаев¬на, — я спросил отца, почему он отказался подписаться под Сток¬гольмским воззванием за мир. Он не ответил мне тогда, но вече¬ром сам продолжил эту тему и сказал, что борьба за мир с помо¬щью прокламаций — глупость и бессмыслица, и если он не сделал ничего в этом направлении тем, что он написал в течение жизни, то грош цена и его подписи. Его несколько часов уговаривал Ираклий Андроников, Зинаида Николаевна объясняла, что это не 37-й год, чтобы отказываться от подписи, что все подписыва¬ются, потому что хотят мира. Но Боря говорил, что и без воззва¬ния все знают, что мир хорош, а война страшна. Подписываться под этим бессмысленно, но надо уметь сделать так, чтобы укре¬пить в человеке любовь к жизни, веру в то, что жизнь стоит того, чтобы жить. Надо сделать жизнь человека дороже, — чтобы было жалко ее лишиться. А когда жизнь — копейка и гроша ломаного не стоит, ее не жаль потерять, отдать ни за что. Тогда человек готов на все, и на войну тоже. Искусство — та сила, которая придает жизни большую ценность, делает ее краше, дороже, и тем противостоит разрушительным, самоубийственным тенденциям, то есть войне.
Я плохо себе представлял, что происходило тогда с отцом. Мне казалось, что я не выспрашиваю его из деликатности. Но, мо¬жет быть, это был мой эгоизм и самопогруженность — привыч¬ка, — так ведь было всю жизнь. И меня больно поразили его сло¬ва, как-то сказанные о домашних:
— Ты знаешь, если я на их глазах буду в пруду тонуть, — и он сделал движение головой в сторону соседней комнаты, — то ни¬кто на помощь не кинется, пока я не позову. — И прибавил: — Это я сам их так приучил.
Так вот — и я был тоже так приучен, точнее так получилось по удаленности нашей раздельной жизни.
Как-то во время очередного ухода отца к Ольге Всеволодов¬не Татьяна Матвеевна сказала:
— Если бы дома ему хоть чуточку ласки, да кто бы ему еще был нужен, никуда бы он искать не пошел. Я спросил — А Ольга Всеволодовна?
— А та? Та его к смерти готовит.
Стихотворение «Ева» я в то время связывал с папиным разго¬вором с одной южно-американской поэтессой. Она спросила его, почему он не касается в романе и своей поэзии душевных частно¬стей интимной жизни, вообще, почему лирика остается отгоро¬женной от «прелести обнажения». С сожалением, как о чем-то упущенном, он сказал ей, что это осталось для него в прошлом, он в молодости думал об этом, и у него был плодотворный опыт. Но он не стал его развивать, потому что ничего такого в нашей литературе нельзя было себе представить, а теперь его интересу¬ют более широкие планы.
Эта поэтесса была Надя Вербино, которая приезжала к нему по поручению Сузанны Сока, издававшей в Монтевидео в своем журнале «La Licorne» папину Автобиографию. Отец рассказывал нам, что она спрашивала его также, почему он пишет классичес¬кими размерами, которые теперь в западной литературе считают¬ся совершенно устаревшими, так как сковывают мысль, а поиски рифмы навязывают лишние слова. Отец сказал, что пробовал vers libre в молодости и решительно отказался от него. Он считал, что славянским языкам свободный стих несвойствен, а формальная несвобода в стихотворении, напротив, —- напрягает мысль и сло¬во, заставляет их быть более точными и лаконичными и не дает ложному глубокомыслию заполнять страницы водой.
Мы смотрели по телевидению кинофильм «Последний дюйм», где несколько раз повторялась удивительная песня, кото¬рую пел женский высокий голос на фоне хорового сопровожде¬ния. Боря как раз проходил через столовую, где мы сидели и, по-слушав и взглянув на экран, сказал, что на него всегда с неотрази¬мой силой действует женский сольный альт над хором. Я спросил его, не фольклорная ли это песня. — Нет, что ты, — возразил он, —- конечно, авторская, и хорошего композитора.
На титрах потом мы увидели фамилию Метека Вайнберга13, мужа Талочки Михоэлс.
21 августа мы с папой были приглашены к Ивановым на Ко-мин день рожденья. Ему исполнилось 30 лет. Боря пришел только около 10 часов. Когда он появился в дверях, поднялся спор, где ему сесть. Его сажали в центре стола — рядом с Анной Андреев¬ной Ахматовой, он хотел с краю, был внутренне напряжен и не соглашался на роль свадебного генерала, которую ему навязывали. В результате они с Анной Андреевной сидели друг против друга.
Анну Андреевну спросили о ее публикациях и издательских предложениях. Она сказала, что как раз недавно получила заказ от «Правды». В то время в газету по воскресеньям вкладывалась дополнительная литературная страница, для которой и требо¬вались ее стихи. Она послала, но «Правда» не напечатала. Анну Андреевну попросили прочесть эти стихи и она прочла:
Я к розам хочу в тот единственный сад, Где лучшая в мире стоит из оград…
Про Летний сад, статуи и лебедей, про шествие теней про¬шлого, освещенных переливами перламутра.
После чтения возникло молчание, которое нарушил папа, сказав, что если бы «Правда» напечатала это стихотворение, она должна была бы совершенно перемениться с этого дня, а литера¬турная страница — выходить в кружевных оборках или вся розо¬вая и т. п. Анна Андреевна обиженно промолчала, комплименты задели ее.
Стали просить ее еще что-нибудь прочесть. Она выбрала «Из тайны ремесла», но перед этим спросила, знают ли присутствую¬щие, что такое lime lite и объяснила, что это театральная рампа. Мне показалось, что стихотворение обращено к Пастернаку как продол¬жение разговора. В чтении слышались раздраженные интонации:
И рампа торчит под ногами, Все мертвенно, пусто, светло, Лайм-лайта холодное пламя Его заклеймило чело.
Потом были стихотворения «Работа», «Муза» и что-то еще, после чего Анна Андреевна попросила почитать Борю. Он сказал, что ничего не пишет сейчас и занят только перепиской. Рассказал об огромном интересе к России во всем мире, вызванном спутни¬ками. Одна французская девочка прислала ему стихи:
О, Laika,tu es la victime de la science…*
С большой неохотой, после настойчивых просьб Симы Мар¬киша, папа прочел «Снег идет» и «Золотую осень».
В начале сентября мы еще были в Переделкине, когда папа, как-то вернувшись после прогулки, неожиданно сказал, что к ве¬черу приедут американский дирижер Леонард Бернстайн с же¬ной. Он встретил ее на дороге и пригласил их обоих к себе. Когда гости приехали, то г-жа Бернстайн рассказала, что сегодня вось¬мая годовщина их свадьбы, и она решила доставить себе удоволь¬ствие, наугад поехала в Переделкино и встретила Пастернака.
Пока готовился ужин, Бернстайн в маленькой гостиной иг¬рал на рояле мелодии из своей «Вестсайдской истории», показы-
вая пальцами левой руки на крышке рояля, как танцуют герои. Потом, уже за столом, он рассказал о своем вчерашнем концерте, где дирижировал одно произведение американского композитора из Кентукки Чарлза Айвза и «Весну Священную» Стравинского. Перед началом концерта Бернстайн сказал несколько слов об их удивительном музыкальном родстве, хотя и взаимной уда¬ленности — географической и культурной. После слов о том, что оба произведения не известны советским слушателям, из прави¬тельственной ложи раздался крик министра культуры Михайло¬ва: «Это ложь!» На следующий день в газете объяснялось, что дирижер позволил себе клеветнические выступления, потому что «Весна Священная» Стравинского исполнялась в России в каком-то клубе в начале революции. Бернстайн кинулся в редакцию с требованием опубликовать письменное опровержение, посколь-ку он хотел сказать всего лишь, что сидящие в зале не знакомы с музыкой, которую он привез. Но газета отказалась его печатать, и он был взбешен.
— Как вы можете жить с такими министрами! — восклик¬нул он.
Папа улыбнулся и порывисто возразил:
— Что вы говорите, причем тут министры. Художник разго¬варивает с Господом Богом и для него пишет свои вещи. А тот ста¬вит ему спектакли с разными персонажами, которые исполняют разные роли, чтобы художнику было что писать. Это может быть трагедия, может быть фарс — как в вашем случае. Но это уже вто-ростепенно.
Бернстайн был в восторге.
В следующее воскресенье, 12 сентября, к обеду, как обыч¬но, съехались гости, Зинаида Николаевна пригласила Ливано¬вых. Их ждали, затягивая начало обеда, но они все не приезжали.
Борис Николаевич появился только к концу обеда. Он был сильно пьян. Оказывается, они сегодня поссорились с женой — и тут по ее адресу полилась грубая брань, разносимая его громким актерским голосом по всему дому. Еле удалось переключить его на другую тему. Ливанов привез с собой двух незнакомых людей странного вида и, представив их как своих друзей и замечатель¬ных людей, объяснил, что сегодня познакомился с ними в ресто¬ране «Националь» и обещал им показать Пастернака.
За столом происходила перетасовка, находили места новым гостям, пересаживались, искали чистые приборы. Ливанов по¬требовал, чтобы спутники произнесли тост в честь гениального
Пастернака; преодолевая страх, косноязычие и хмель, они что-то по очереди пытались выжать из себя и называли папу «известным переводчиком». Я знал, как должны были подействовать на него такие похвалы. Это было, как красная тряпка для быка. Папа тер¬пел, терпел и наконец взорвался, наговорил Ливанову резкостей и попросил его уехать и увезти своих собутыльников.
Обед был испорчен, все подавлены некрасивой сценой, папу страшно мучило, что он сорвался, Зинаида Николаевна защища¬ла своего любимца Ливанова.
В какой-то из дней начала сентября мы ездили на машине за грибами. Такие поездки были ежегодной традицией. Для папочки это была встреча с настоящим лесом, далекое путешествие — поч¬ти за 100 верст, тема стихотворения, издавна существовавшая в его жизни и недавно нашедшая свое новое выражение. Для ме¬ня это
