было впервые. Наверное, можно было найти грибное мес¬то значительно ближе, но после многих вариантов, излюбленным местом стал лес вблизи Вереи.
С вечера Зинаида Николаевна готовила обильную еду — ведь уезжали еще затемно, а возвращались к осенним сумеркам. В ба¬гажник складывались большие корзины. Вел машину Леня. В тот раз ездили отец, Зинаида Николаевна, Татьяна Матвеевна и я. Разговаривать во время поездки было нельзя. Папа сидел впереди рядом с Леней и неотрывно смотрел на дорогу и по сторонам. Движущаяся окрестность требовала его неослабного внимания, это было как молитва, в его сосредоточенности чувствовалось ре¬лигиозное отношение к природе как воплощению Божию.
Ехали по Минскому шоссе, промеж густых лесов, въезд в ко¬торые был запрещен. С шоссе сворачивали влево у памятника Зое Космодемьянской и в конце концов выезжали на старую дорогу с канавами по обе стороны. Лес был еловый с примесью берез. Попадались осиновые рощицы. Папа собирал только белые, по¬досиновики и подберезовые, за остальными — не нагибался. Рас¬ходились в разные стороны, аукались. Леня давал сигнал клаксо¬ном, приглашая поесть. Папа облюбовал себе осиновый перелесок с густой травой и набрал почти полную корзину крепких и чистых красноголовых подосиновиков.
С опушки за большим полем были видны крыши окраинных домиков Вереи. Мы собрали сотни две боровиков разного возра¬ста и качества. Молодые потом Зинаида Николаевна сушила в ду¬ховке, а более старые вместе с лисичками и всеми прочими жари¬ла в сметане на огромной сковороде. Грибы ели несколько дней.
Как-то вскоре, вернувшись в Переделкино после работы, я застал Зинаиду Николаевну в полной растерянности и волнении. Папа заперся у себя наверху, не обедал и был самоубийственно мрачен. Я постучался, он меня впустил. На конторке лежали газе¬ты, в которых в холуйски-восторженных тонах сообщалось о по¬ездке Хрущева к Шолохову, в его поместье в станице Вешенской: фотографии, текст речей. Встреча была посвящена тому, что Хру¬щев стремился убедить Шолохова переписать конец «Поднятой целины».
— Что с тобой? — спросил я папу.
Он был чернее тучи и смотрел на меня с гневом и негодо¬ванием.
— Почему это так огорчает тебя, ведь это совершенно тебя не касается.
— Что? — почти закричал он на меня. — Глава государства едет к этому мерзавцу, чтобы уговорить его написать еще одну ложь. Какое неприличие, разнесенное на весь мир! Раньше расст¬реливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны бы¬ло все-таки не принято.
Я рассмеялся и стал говорить ему, что именно поэтому ему нет до этого никакого дела, точно так же, как к нему не имеют от¬ношения другие виды фиглярства и беспардонной лжи, даже на мировом уровне. Я говорил довольно долго. Отец постепенно от¬ходил, стал успокаиваться, надел сапоги и собрался на прогулку. Мы вышли вместе. Проходя через столовую, он улыбнулся Зина¬иде Николаевне и поцеловал ее. Уже темнело, когда мы подошли к трансформаторной будке, и он сказал:
— Иди домой и не беспокойся. — Потом добавил: — Но им придется еще сильно потратиться, чтобы ему дали Нобелевскую премию.
Вскоре мы перебрались в Москву, но Зинаида Николаевна приглашала нас приезжать к ним на выходные дни.
Как-то в один из таких приездов мы оказались невольными свидетелями семейной сцены. Зинаида Николаевна, посадив от¬ца за стол против себя, в столовой, а Леню со Стасиком по бокам от него, выговаривала отцу свои претензии. Мы были в малень¬кой рояльной комнате, запертые закрытой дверью в столовую. По-видимому, причиной разговора была необходимость покуп¬ки новой машины «Волги» вместо старой «Победы», деньги на которую папа принес вечером, видимо, от Ольги Всеволодовны. После разговора папа вышел серый и подавленный.
Через много лет, перебирая оставшиеся черновики и наброс¬ки пьесы «Слепая красавица», я наткнулся на запись, сделанную в те дни и датированную 14 октября. Выйдя тогда на террасу, отец увидел «бело-черную картину октябрьского вечера. Танцующий снег. Катя<тся> холодные несущиеся облака, луна <...>». Желая передать своей героине графине Елене Артемьевне то состояние униженности и тоски, которое им владело, — он хотел, чтобы она выглянула в окно, произнося «короткие реплики быстрого моно¬лога»: «И это тот человек, ради которого я пожертвовала…»
В своей пьесе папа к этому времени передвинул начало дей¬ствия в середину, и стал писать пролог, относящийся к 40-м го¬дам. Вскоре было найдено название — «Слепая красавица». Оно объяснялось судьбой крепостной девушки, ослепшей от осколков и пыли гипсовой головы, разбитой выстрелом. С другой сторо¬ны, — как рассказывал нам папа, — этот образ возник по анало¬гии со «спящей родиной — красавицей» у символистов, у Андрея Белого и Блока из «Возмездия».
Периодически отношения с Ольгой Всеволодовной созда¬вали отцу мучительные ситуации, особенно в те моменты, когда, по ее словам, она ставила вопрос ребром и требовала легализации их отношений. Ей казалось, что Борино имя защитит ее от арес-та. Уступая, отец достаточно открыто афишировал свою «двой¬ную жизнь» и называл ее Ларой своего романа.
Кто-то из доброхотов принес одну из таких публикаций Зина¬иде Николаевне.
— Как же так, Боря, ведь ты всегда говорил мне, что Лара — это я. И Комаровский — мой первый роман, мое глаженье, мое хозяйство, — спросила она.
Папа, на ходу, подымаясь по лестнице к себе наверх и не же¬лая заводить долгий разговор, спокойно ответил:— Ну, если это тебе льстит, Зинуша, то — ради Бога: Лара — это ты.
Тема была продолжена с нами уже у нее в комнате. Зинаида Николаевна вспоминала, как Боря у нее на глазах в течение мно¬гих лет истекал кровью сердца по первой жене, и считала, что ес¬ли бы она теперь собрала чемоданы и уехала из Переделкина, — этого расставания ему просто не пережить.
Мы поехали в Переделкино 10 февраля — хотели покатать¬ся на лыжах и поздравить папу с днем рождения. Постояли, по¬глядели на нарядный темно-коричневый дом с белыми рамами окон и решили, что приедем на следующий день — с цветами и подарками. На этот раз с нами была мамочка. Боря выглядел усталым и мрачноватым. Когда я стал расспрашивать, сказал, что вчера были гости, Рихтер и Мария Вениаминовна Юдина, прекрасно играли.
Он рассказал, что его беспокоят трения с Фельтринелли14, который как акула капитализма хочет получить права на все на¬писанное им — раннее и то, что он еще напишет. Однако издатель был очень недоволен, когда Боря попросил его послать неболь¬шие денежные подарки сестрам в Англию, своим переводчикам и другим друзьям за границей из своих заработков, и не торопил¬ся выполнять эту просьбу, объясняя тем, что на такие подарки уй¬дет половина гонорара.
— Бог с ним, — устало заключил он.
Папа совершенно не знал, сколько на самом деле там денег и не хотел знать, сказал, что знает только, что деньги Нобелев¬ской премии в связи с его отказом должны вернуться в Нобелев¬ский фонд.
Он показал нам прекрасное французское издание романа с иллюстрациями Алексеева. Некоторые сюжеты ему очень нра¬вились. Особенно начало, которое сделано как кинокадры дви¬жущейся похоронной процессии. Он рассказывал о технике Есгап d’epingle*, выдуманной Алексеевым, и специальной бумаге, че¬рез которую картинки не просвечивали и не мешали напечатан¬ному тексту.
О первых признаках заболевания отца мне стало известно только после 9 апреля, когда мы ходили на «Братьев Карамазо¬вых», где Ливанов играл Митеньку. Билеты передала нам Зинаида Николаевна по папиной просьбе. Сказала, что у папы боль в ле-вой лопатке и он не может пойти.
Потом я узнал, что папа хотел закончить намеченную часть работы и полежать несколько дней, показаться врачу. Он перепи¬сал набело отделанные сцены пьесы вскоре после Пасхи, превоз¬могая страшные боли в спине. Рассказывал, как ему приходилось время от времени ложиться, чтобы их унять, и снова садиться за переписывание. В конце апреля боли стали невыносимыми, и он сдег. Чтобы не подниматься по лестнице, он расположился на ди¬ванчике в рояльной.
Мы с Аленушкой были у него 2 мая. Он рассказывал нам о переписанной части пьесы, которую хочет прочесть, если попра¬вится. Его состояние не вызывало тогда особого беспокойства,
* Экран из иголок (фр.).
к нему, как обычно, приходили знакомые, и врач Самсонов нахо¬дил только отложение солей и велел больше двигаться. Но па¬па ясно предчувствовал свой скорый конец и сам поставил себе диагноз рака легких. Для убедительности он напомнил мне, как в Кремлевской больнице у его соседа были такие же боли в спи¬не, и ему так же говорили про отложение солей.
— Вчера приходила ко мне Катя Крашенинникова, — доба¬вил он, — и я ей исповедался, она приготовила меня к смерти.
Через несколько лет Екатерина Александровна нам рассказа¬ла, что попала в Переделкино в тот день совершенно случайно, по делам прописки одного монаха. Неожиданно для себя решила зайти к папе. Зинаида Николаевна встретила ее словами: «Борис Леонидович вас звал». Когда она вошла к папе в комнату, он ей сказал: «Я умираю».
Оказывается, он уже давно собирался пойти с нею в церковь, чтобы исповедаться и причаститься, но что-то мешало им встре¬титься. И тут он уже не мог более этого откладывать в предчув¬ствии близкой смерти, которую ждал с часу на час. Он просил ее вместе с ним пройти через таинство исповеди и стал читать наи¬зусть подряд все причастные молитвы с закрытыми глазами и пре¬образившимся, светлым лицом. Сила таинства и живое ощущение присутствия Христа были настолько поразительны, что даже нео¬жиданность его слов о близости смерти отошла на задний план.
Он сказал, что Зинаида Николаевна отказалась позвать к не¬му священника, и просил Катю взять на себя все, что касается его погребения. Он это говорил нарочно громким голосом и попро¬сил Катю открыть дверь, чтобы Зинаиде Николаевне было слыш¬но. Прощаясь, он поцеловал ее в глаза, Катя его перекрестила. Эту исповедь она потом сообщила священнику, своему духовни¬ку, и он дал разрешительную молитву.
— Так делали в лагерях, — закончила она свой рассказ.
В тот день папа сказал нам также, что хочет, чтобы его архив, за исключением начатой «Слепой красавицы», продолжение ко¬торой лежало у него в папке в рояльной комнате, был уничтожен. Он говорил, что у него в ящиках стола, кроме чистой бумаги и не¬которого запаса хорошей бечевки, нет ничего ценного, и просил Зинаиду Николаевну позвать для уничтожения его бумаг Костю Богатырева и Кому Иванова. Он объяснял это тем, что нам с Ленеч¬кой это будет слишком больно, а чужим мальчикам — все равно, и они сделают с легкостью. Вероятно, он помнил, как плохо я в свое время выполнил подобное поручение. Но Зинаида Нико¬лаевна, по его словам, наотрез отказалась звать Кому и Костю. Более того, она после этого ни того, ни другого просто не хотела к нему пускать.
В этом сказывалось папино желание,
