многократно высказы¬вавшееся нам ранее, уберечь нас с Леней от участия в его жизни, как от несвободы и тяжести, взятых на себя добровольно, но при¬носящих только огорчения. По его представлению, занимаясь его делами, мы обречем себя на вторичность, чего он сам всю жизнь всеми силами старался избегать. Начало этого лежит в подкупаю¬щей легкости вторичного, а в перспективе получается отказ от не¬обходимых для подлинной и первичной работы усилий и труда.

Папино состояние резко ухудшилось 6-9 мая. Я возил к не¬му кардиолога Татьяну Ивановну Бибикову и через день — кли¬нициста широкого профиля Нину Максимовну Кончаловскую. Они отмечали сильную стенокардию. Начиная с 8-го мая он не вставал с постели. Было установлено круглосуточное дежурство врача и сестер из Литфондовской поликлиники. Кардиограмма показала инфаркт. Я ездил в Переделкино почти каждый день. Когда зашла речь о госпитализации и приехала машина скорой помощи, чтобы везти его в Первую Градскую больницу, папа вы¬звал меня к себе и резко сказал, что категорически отказывается ехать в больницу.

— Ты знаешь, в чьи руки я там попаду. Я этого не хочу.

Зинаида Николаевна завернула машину обратно.

Ответственность теперь целиком ложилась на наши плечи, а папино состояние ухудшалось с каждым днем. Появились при¬знаки внутреннего кровотечения. По просьбе Зинаиды Никола¬евны в Переделкино переехал Шура. Он предлагал папочке поз¬вать к нему Ольгу Всеволодовну — по первому требованию. Зина¬ида Николаевна согласна была уйти на это время из дома. Но отец каждый раз отказывался, он писал и посылал ей каждый день за¬писки, уверяя в том, что ему действительно плохо и он, правда, не может с нею увидеться. Не хочу гадать, что это все значило, она звонила мне по телефону, и ее расспросы поражали наивностью и совершенным непониманием того, что происходит в действи¬тельности. Несмотря на сведения, регулярно получаемые от мед¬сестер, которых папа посылал к ней с записками, ей казалось, что все это — только предлог, чтобы не встречаться с ней. В ее инто¬нации звучала обида.

Диагнозы врачей менялись. Миша Поливанов с Еленой Ефи¬мовной Тагер привезли папе кислородную палатку.

По совету Нины Кончаловской я привез к отцу прекрасного кардиолога профессора Виталия Григорьевича Попова, который сразу заметил сходство картины заболевания с раком легкого и метастазом в сердце. Это нас всех очень напугало, но когда ве¬чером Нина Максимовна позвонила ему, он сказал, что это не ди¬агноз, а предположение, не подкрепленное исследованиями.

Началось катастрофическое падение гемоглобина, встала не¬обходимость переливания крови. Привезли ренгеновскую уста¬новку. Попов и Кассирский подтвердили диагноз рака левого лег¬кого с метастазом в сердце. Это было 26 мая.

Несмотря на тяжелое самочувствие и мучительные боли, па¬па мужественно и с неугасающим интересом относился ко всему происходящему. Он с пониманием и по существу разговаривал с врачами, которые старались скрыть от него серьезность положе¬ния, позволял обманывать себя и поддавался их уверениям, шу¬тил с сестрами. Живая непосредственность характера не оставля¬ла его до последних дней. Отцу было трудно отказаться от обще¬ния с людьми, но нас предупредили, что разговоры и волнения ему вредны, и мы отказывали Боре в его постоянном желании де¬литься своими наблюдениями и мыслями. Теперь, когда я знаю, что все предосторожности были излишни и он был обречен, осо¬бенно больно вспоминать об этом.

На следующий день после рентгена и окончательного диа¬гноза папа, почувствовав страшную слабость, позвал меня к себе.

— Как все неестественно. Этой ночью мне вдруг стало сов¬сем хорошо, — а оказалось, что это — плохо и опасно. Спешными уколами меня стали выводить из этого состояния и вывели. А те¬перь, вот пять минут тому назад, я сам стал звать врача, а оказа¬лось — чепуха, газы. И вообще я чувствую себя кругом в дерьме. Говорят, что надо есть, чтобы действовал желудок. А это мучитель¬но. И так же в литературе: признание, которое вовсе не призна¬ние, а неизвестность. Казалось бы, засыпало раз, и уже оконча¬тельно, хватит. Нет воспоминаний. Все по-разному испорченные отношения с людьми. Все отрывочно — нет цельных воспомина¬ний. Кругом в дерьме. И не только у нас, но повсюду, во всем ми¬ре. Вся жизнь была только единоборством с царствующей пошло¬стью за свободный и играющий человеческий талант. На это уш¬ла вся жизнь.

Я записал эти слова сразу по возвращении домой, взволно¬ванный и потрясенный разговором. Но теперь, по прошествии более чем тридцати лет, я вижу в них незнакомые мне ранее отча¬яние и безнадежность, которые с неуменьшающейся силой за¬ставляют меня по-прежнему страдать вместе с ним.

Мы со дня на день ждали приезда Лиды, а она сидела в совет¬ском посольстве в Лондоне и ждала визы. Мы с Леней отправили телеграмму Хрущеву, чтобы ей разрешили попрощаться с братом. Я старался вселить в папу силы и надежду на встречу с сестрой. Мама с Мишей Поливановым ездили во Внуково ее встречать.

На следующий день после моего разговора с папой ему дела¬ли переливание крови, и его общее состояние резко улучшилось. Когда я приехал в Переделкино, то с порога услышал его звонкий и бодрый голос. Он просил Шуру принести ему газетные вырезки и телеграммы и рассказать о новостях. Вечером я уехал несколько успокоенный. Но на следующее утро, 30 мая, снова стало плохо, папа терял сознание, а новое переливание крови врачи не решались делать до вечера. Оно не дало результата — кровь пошла горлом.

Через некоторое время папа позвал нас с Леней к себе и по¬просил оставить нас одних.

— Что же — давайте прощаться? — как бы спросил он. — Вы оба мои законные дети, — и кроме естественного горя и бо¬ли после моей смерти, кроме самой этой утраты, вам ничего не угрожает. Вы признаны законом.

Но есть другая сторона моего существования, незаконная. Она стала широко известна за границей. Это получилось так — из-за участия в моей судьбе, в моих делах, особенно в последнее время, в истории с Нобелевской премией… Когда приедет Лида, она этим займется. Она многое должна узнать не от вас. Лида все это устроит… Это — сторона незаконная, и ее никто не сможет за¬щитить после моей смерти. Поняли ли вы?

Я спросил:

— Ты хочешь сказать, что поручаешь нашей защите все, что ты оставляешь?

— Нет, совсем не то. Я хочу, чтобы вы были к этому безуча¬стны, и чтобы эта вынужденная безучастность не была вам обид¬на и в тягость.

Он дышал все реже и реже, пульса не было. Мучительно бы¬ло видеть движения его губ, как у рыбки, вытащенной из воды.

Почти как продолжение разговора с нами, но несколько громче, обращаясь к врачу и сестрам, он сказал:

— Какая у вас следующая процедура, — кислородная палат¬ка? Давайте кислородную палатку.

Минут через десять его не стало.

К маме я приехал только под утро, после телефонного разго¬вора с Оксфордом. Она не спала и горько пеняла мне за то, что я не дал ей присутствовать при папиных последних минутах.Наут-ро мы поехали с ней в Переделкино.

В ту ночь внезапно потеплело, и единым порывом в саду за¬цвели вишни. Та самая аллея, которую он сам когда-то посадил, теперь наполняла воздух умиротворяющим благоуханием.

Вечером мы присутствовали на отпевании, которое совер¬шал в той же маленькой комнате архимандрит Иосиф из Передел¬кинской церкви.

Евгений Евтушенко

БОГ СТАНОВИТСЯ ЧЕЛОВЕКОМ

Как говорится в одном Песнопении

на Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать

Адама Богом.

Борис Пастернак

1. ПОЧЕРК, ПОХОЖИЙ НА ЖУРАВЛЕЙ

На иконах-то Бога увидеть легко, а вот в людях — накладно…

Но есть люди, которые напоминают нам о существовании божественного, и они почему-то совсем не похожи на иконы. Та¬кая естественная божественность и в то же время неиконность были в Пушкине и в его грациозном правнуке — Пастернаке, в чьих глазах танцевали пушкинские солнечные зайчики.

Есть люди, счастливые по обстоятельствам, а есть счастли¬вые по характеру. Пастернака природа задумала как счастливого человека. Потом спохватилась, не позволила стать слишком сча¬стливым, но несчастным сделать так и не смогла.

Ахматова писала о Пастернаке так:

Он награжден каким-то вечным детством, Той щедростью и зоркостью светил, И вся земля была его наследством, А он ее со всеми разделил.

Великий художник только так и приходит в мир — наследни¬ком всего мира, его природы, его истории, его культуры. Но ис¬тинное величие состоит не только в том, чтобы унаследовать, а в том, чтобы разделить со всеми. Иначе самый высокообразо-ванный человек превращается в бальзаковского Гобсека, пряча сокровища своих знаний от других. Для образованной посредст¬венности обладание знаниями, которые он засекречивает внутри себя, — это наслаждение. Для гения — обладание знаниями, ко¬торые он еще не разделил с другими, — мучение. Вдохновение ди¬летантов — это танцевальная эйфория кузнечиков. Вдохновение гения — это страдальческий труд родов музыки внутри самих се¬бя, подвиг отдирания плоти от плоти своего опыта, ставшего не только твоей душой, но и телом внутри твоего тела. Пастернак ча¬сто сравнивал поэзию с губкой, которая всасывает жизнь лишь для того, чтобы быть выжатой, как он выразился, «во здравие жадной бумаги». В отличие от Маяковского, которого он сложно, но преданно любил, Пастернак считал, что поэт не должен вби-вать свои стихи, свое имя в сознание читателей при помощи ма¬нифестов и публичного самодемонстрирования. Пастернак писал о роли поэта совсем по-другому: «Быть знаменитым некрасиво», «Со мною люди без имен, деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, и только в том моя победа».

Тем не менее Пастернак, воспевающий подвиг «незамечен-ности», стал в мире, пожалуй, самым знаменитым русским по¬этом двадцатого века, превзойдя даже Маяковского. Почему же так случилось? Вся эта апология скромности не была далеко рас¬считанной калькуляцией Пастернака, с тем чтобы самоуничиже¬нием, которое паче гордости, в конце концов выжать из челове¬чества умиленное признание. Гениям не до скромности — они слишком заняты делами поважнее. Пастернак всегда знал себе цену как мастеру, но его больше интересовало само мастерство, чем массовые аплодисменты мастерству. Нобелевский комитет заметил Пастернака только в момент разгоревшегося политичес¬кого скандала, а ведь Пастернак заслуживал самой высокой пре¬мии за поэзию еще в тридцатых годах. «Доктор Живаго» — вовсе не лучшее из того, что было им написано, хотя роман и представ¬ляет собой этапное явление для истории русской и мировой лите¬ратуры. Сложные, запутанные взаимоотношения Лары и Юрия Живаго, когда перипетии революции и гражданской войны то со-единяли, то разъединяли их, в чем-то похожи на взаимоотноше¬ния Кати и Рощина в трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам», законченной задолго до «Доктора Живаго», в тридцатых годах. Но Толстой историю ставил выше истории любви, а Пас-тернак поставил историю любви выше истории, и в этом принци¬пиальное различие не только двух романов, но и