в даренье.
Ни коммунизму, ни антикоммунизму в конце концов не уда¬лось превратить этот роман в яблоко раздора. Роман «Доктор Жи¬ваго» растворился в воздухе эпохи, так сблизив Запад и Россию, как не удалось никаким политикам, мерцая над Берлинской сте¬ной, над железным занавесом серебряной ниточкой мелодии Лары — самой знаменитой мелодии XX века, которую самому Пастернаку не удалось услышать. В романе есть и слабости, но не забудем, что Пастернак-новеллист был молодым писате-лем. Однако те, кто относится к роману с оттенком высокомер¬ной снисходительности, совершают ошибку, приятно льстящую их самолюбию. Я бы не назвал весь роман шедевром, но в нем, безусловно, есть страницы-шедевры. Вспомните хотя бы главу о мальчике на похоронах матери, смерть офицера, пристреленно¬го потому, что он стал смешным, когда вскочил на бочку с пла¬менной речью, но не удержал равновесия, или Юрия Живаго, целящегося в обугленное дерево, чтобы не попадать в людей, и все-таки нечаянно их убивающего…
Но самое главное в романе не столь его сюжет, сколь его осо¬бая религиозность, обращенная к людям, а не к иконам. Лара ста¬новится Богом для Юрия, Юрий становится Богом для Лары.
Когда-то Пастернак писал в «Высокой болезни»:
Всю жизнь я быть хотел как все, Но век в своей красе Сильнее моего нытья И хочет быть, как я…
Двадцатому веку не удалось быть таким, как Пастернак, под¬няться до вершин его духа, поэтому век его и распял — от завис¬ти. Удастся ли двадцать первому веку быть таким, как Пастернак?
Елена Чуковская
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
23. X. 58г. Сегодняшний день я должна описать для истории. Утром приехала Клара и сказала, что Борису Леонидовичу дали Нобелевскую премию. Я почувствовала такую радость, что кину¬лась ее обнимать и целовать. Он на хорошем взлете насыпал им соли на хвост. Клара рассказала, что в Союзе замешательство, все начальство разбежалось, несчастной секретарше звонят из Нью-Йорка и говорят, что хотят говорить с Пастернаком, а он на даче и там нет телефона.
Я говорю: «Дед, давай пошлем Борису Леонидовичу поздра¬вительную телеграмму». Он: «Зачем, мы лучше сами пойдем и по¬здравим его».
В час идем. У ворот две иностранные машины. Я предлагаю деду вернуться, т. к. не люблю незнакомого общества, и к самому-то Пастернаку насилу заставила себя идти, а тут еще гости.
— Как я ненавижу в тебе эту боязнь людей! Идем.
Входим. К нам навстречу поднимается Пастернак, веселый, победоносный. Целует деда и меня. Мы что-то бормочем. Кругом вспышки магния. В комнате находятся Зинаида Николаевна, не¬знакомая мне дама, трое мужчин, которых Пастернак представ¬ляет нам как корреспондентов «Пари матч», нью-йоркской газе¬ты и МИДа.
Пастернак увлекает нас в маленькую комнатку, где очень возбужденно рассказывает, что ни один из наших писателей, кро¬ме Ивановых, не поздравил его и не был у него, а что вчера при¬ходил Федин и сказал, что он даже не может поздравить Бориса Леонидовича, т. к. по поручению властей пришел предложить ему отказаться от премии. Пастернак отказался отказаться.
Входим в гостиную. Корреспонденты беспрерывно снимают деда с Пастернаком, как потом выясняется — для кино. Разговор странный. Вчера целый день у них были гости — французы, ита¬льянцы, англичане. Зинаида Николаевна вдруг начинает гово-рить что-то конфиденциально деду по-русски, махнув рукой на корреспондентов — мол, они ничего не понимают, хотя они пре¬красно говорят по-русски. Больше всего ее занимает вопрос, пус¬тят ли ее в Швецию, и она много раз к нему обращается: «Корней Иванович, как вы думаете — меня-то пустят? Ведь должны при¬гласить с женой».
Пастернак показывает пачку телеграмм — все из-за границы. Из Советского Союза — ни единой. 3. Н. несколько раз повторя¬ет, что Нобелевская премия это не за «Живаго» и не имеет поли¬тической окраски, так как ее хотели дать тогда, когда «Живаго» еще не был написан1.
Минут через пятнадцать, когда все уже ослеплены вспышка¬ми магния, корреспонденты благодарят и уходят. Мы сидим еще минут пятнадцать, пока Пастернак наверху пишет благодарность в Швецию и затем выходит опять.
— Зина, я когда говорю что-нибудь, то говорю метафизиче¬ски, а ты так прямо и брякаешь, так нельзя.
Оказывается, еще до нас корреспонденты спросили его, есть ли у него приветствие от Советского правительства, и он сказал, что вся корреспонденция идет на московскую квартиру и он еще не знает, а жена прямо ляпнула — ну конечно, нет, думаете, они нас поздравят!
Идем гулять. Борис Леонидович выходит с нами. Он говорит что-то об облаках, о том, что для него роман — это не политика, не выпады, а что-то совсем другое. Не хочет брать Зинаиду Нико¬лаевну с собой в Швецию. Расстаемся на углу. <...>
Брожу по аллее, как вдруг меня догоняет дед. Он идет к Фе-дину и просит зайти за ним минут через десять. Я отказываюсь. Все это происходит часов в пять вечера. Долго болтаюсь на улице, делать ничего не могу. Все время думаю, что будет дальше, и про¬изношу в уме разные речи.
Шесть часов, семь, восемь, девять. Деда нет. Так как еще ни разу за последние годы не было случая, чтобы он лег спать позже 9-ти часов и пришел домой позже восьми, то у нас дома страшное волнение. Катя звонит в разные места, разыскивая деда, мы с Са-шей идем к Федину. Там все заперто со всех сторон, и деда, по-ви¬димому, нет.
Приходим домой в смятении. Наконец около десяти он при¬ходит страшно возбужденный и сразу начинает рассказывать. Он зашел к Федину и стал его уговаривать: «Ведь у вас же есть лите¬ратурное имя, не пятнайте его, ставя свою подпись под таким до¬кументом» (Федин сообщил ему, что завтра Пастернака в 12 часов дня будут исключать из Союза писателей за нарушение Устава и опубликование своих произведений за рубежом). Федин сказал, что уже ничего нельзя сделать.
Дед предлагал ему завтра с утра ехать вместе к Фурцевой, но тот отказался.
Оказывается, против Пастернака уже страшное негодование, т. к. Поликарпов приезжал к Федину, и когда Федин пошел к Пас¬тернаку, то в это время Поликарпов ждал у него на даче ответа и самого Бориса Леонидовича, а тот либо не понял, либо не поже¬лал понять, но, в общем, не пришел разговаривать. Это перепол¬нило чашу терпения.
Узнав все это, дед пошел опять к Борису Леонидовичу и предло¬жил ему написать объяснительное письмо Фурцевой и изложил его примерный план. Пастернак взошел наверх и написал нечто обрат¬ное тому, что предлагал ему дед: что «нельзя рубить топором. Смире¬ние». Как сказал дед — гениально, но совершенно противоположно тому, что нужно. Дед сказал, что этого отправлять нельзя, и ушел.
Да, кроме того, за это время приходил Кома и сказал, что пре¬мия дана за Живаго и за продолжение традиций русских классиков.
Я доказывала, что если бы вместо истерических и подстрека¬тельских статей издали бы своевременно книжку стихов Пастер¬нака, то было бы гораздо больше пользы для России.
26.Х. В «Правде» продажная статья Заславского, от которой просто воняет. Говорят, что в городе демонстрации перед Союзом писателей: «Долой Иуду Пастернака». Люди, которые, как я уве¬рена, не читали его ни строчки и, во всяком случае, того романа, против которого они, вернее, их настроили. Мне омерзителен сам метод. Это и есть фашизм. Хлебников: «Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти»2.
Константин Ваншенкин
КАК ИСКЛЮЧАЛИ ПАСТЕРНАКА
Почти всю вторую половину октября пятьдесят восьмого го¬да я провел за городом: вернулся, помню, вечером и только во¬шел, как раздался телефонный звонок. Говорил К. В. Воронков, секретарь по оргвопросам Союза писателей СССР.
— Константин Яковлевич, завтра, в десять утра, срочное за¬седание правления. — И после короткой паузы: — По поводу Пас¬тернака. (Он сделал ударение на последнем слоге.) Все четко, де¬ловито — привычно уже.
Я ничего не знал, позвонил друзьям, выясняя. Утром — пошел.
Вестибюль старинного здания так называемого «большого Союза» гудел от голосов, как всегда бывает перед пленумами или съездами. Множество известных писателей, словно еще не вни¬кающих в причину случившегося, было собрано сюда буквально по тревоге. Съехались и слетелись из разных концов и, опять же как всегда, радостно обнимались, интересовались делами, здоро¬вьем близких. Говорили обо всем, кроме главного.
Набились в конференц-зал, едва уместившись в несколько рядов, вдоль длинного стола, окон и стен. Здесь и была офици¬ально объявлена суть дела.
Поэт Борис Пастернак написал роман в прозе — «Доктор Живаго». Роман клеветнический. Клевета — на революцию. Автор предложил свое произведение журналу «Новый мир», но роман был отвергнут. Это случилось еще в пятьдесят шестом году. (Как раз накануне моего приезда «Литературная газета» опубликовала то давнее уже, очень длинное письмо редколлегии «Нового ми¬ра» Пастернаку, начинавшееся сдержанным обращением: «Борис Леонидович!..»1 Потому-то Воронков и говорил со мной столь буднично — как о факте общеизвестном: «По поводу Пастер-нака…») Получив отказ, автор передал роман итальянскому из¬дательству, которое и выпустило его в свет отдельной книгой. Но и это еще не все. Только что роман получил Нобелевскую премию.
Необходимо, вероятно, сделать следующее уточнение. Исто¬рия с прохождением рукописи в «Новом мире» и возвращением ее автору происходила в бытность главным редактором журнала К. Симонова. Теперь Симонов с семьей уехал на длительное жи¬тельство в Ташкент, а в журнал вторично в своей жизни совсем недавно заступил главным А. Твардовский. Что называется, на кру¬ги своя. Он и новая редколлегия касательства к роману, естест¬венно, не имели.
На заседании кроме членов президиума (тогда это так назы¬валось) правления Союза писателей присутствовал заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Д. А. Поликарпов.
Началось обсуждение. Нужно сказать, что в последние го¬ды Пастернак опять стал печататься — в «Знамени», в альмана¬хах «День поэзии», «Литературная Москва». А до этого был боль-Щой перерыв. В 1946 году, после известных документов по поводу журналов «Звезда» и «Ленинград», зацепили и Пастернака. В вы¬пускавшейся тогда газете «Культура и жизнь» говорилось об апо¬литичных и безыдейных тенденциях в поэзии Б. Пастернака. Веро¬ятно, так, на всякий случай. Ведь очевидно, что ничего безыдей¬ного и аполитичного в его стихах нет.
С. А. Ермолинский рассказывал мне много лет спустя, как в день выхода газеты он встретил Бориса Леонидовича на Арбате и растерялся, не зная, как себя вести. Но Пастернак остановился и очень оживленно сказал, что, мол, нет худа без добра, что он зани¬мался составлением своей большой книги для Гослитиздата, а сей¬час она, конечно, не пойдет, и он сможет наконец закончить пере¬вод «Фауста». (Правда, в сорок восьмом в «Советском писателе» у него все же вышли «Избранные стихотворения».)2 Посмотрите также по датам, какие стихи написал он в ту пору. Какая сила, жиз¬нестойкость! Как это все не выбило его! И после нобелевской исто¬рии тоже. Страдало сердце поэта, но стих не пострадал. Напротив.
Итак, обсуждение. Мне
