было странно, что его называют дека¬дентом. Для меня этот термин всегда связан с невероятно далекой, дореволюционной порой. Звучали такие слова, как «провокация», «возня», «клевета», «ненависть».
Самое же удивительное, — но тогда почти никому это уди¬вительным не казалось, — что большинство присутствующих не читало роман. С ним были знакомы только рабочие секретари и члены бывшей редколлегии «Нового мира». Некоторые вообще не могли уяснить смысл происходящего. Один седобородый акса¬кал воскликнул:
— Слушаю, слушаю и никак не могу понять — при чем здесь Швеция?!
Но ведь выступали, осуждали.
Неустоявшаяся какая-то была полоса. С одной стороны — такое событие, как реабилитация, следом оживление в литерату¬ре, появление альманахов, о которых я упоминал, настойчивое приглашение и возвращение Твардовского в «Новый мир», напе-чатание через какое-то время «Теркина на том свете», оправдан¬ные ожидания выхода ряда вещей Булгакова, Платонова, Мандель¬штама; и с другой — продолжающиеся гонения на генетику, ки¬бернетику или история с Пастернаком.
Известный стихотворец, выступая там, рассказал, что в кон¬це войны или вскоре после нее группе писателей, награжденных ранее, вручались медали «За оборону Москвы». В числе отмечен¬ных был и Пастернак.
…В воспоминаниях Я. Хелемского «Ожившая фреска» опи¬сывается, как рвался на фронт Пастернак и попал-таки в писа¬тельскую бригаду во главе с Серафимовичем, а до этого, в первый период, дежурил ночами на крыше в Лаврушинском, тушил не-мецкие «зажигалки».
С ним вместе смотрел в военное небо В. Казин, рядом стоя¬ли и другие, а начальником ПВО дома был И. Уткин.
Проходил Пастернак и занятия во Всевобуче. Однажды пи¬сателей повели в тир, на стрельбы. Самым метким оказался Борис Леонидович. Правда, тут же кто-то пустил слух, что другие ошиб¬лись и тоже стреляли по его мишени. Как бы там ни было, он вы¬глядел молодцом. Нелепы разговоры о его оторванности от жиз¬ни и народа…
Так вот, продолжал стихотворец, когда писателям вручались награды, Пастернак не явился, а прислал из Переделкина сына. «Как нужно было не уважать нас и наше общее дело», — закон¬чил он.
Да нет, думаю я сейчас, причина совсем другая, как раз об¬ратного свойства. Пастернак не мог всерьез считать себя участни¬ком войны, он наивно решил, что награждение — чистая фор¬мальность, и пожалел терять рабочий день.
Но ведь и это обернули против него.
Выступала прекрасная писательница, уважаемая, увенчан¬ная3. Она говорила резко, прямолинейно, неприязненно. Я не верил своим ушам. Впоследствии А. К. Гладков, человек поис¬тине замечательный, спросил ее — как она могла так по¬ступить? И зачем? Она ответила, что испугалась. Она решила, что начинается новый тридцать седьмой год, а она знает, что это такое. И что у нее большая семья, и всех их она очень лю¬бит. Вот так.
Я долго думал, называть ли поименно людей, осуждавших Пастернака, и решил, что не стоит. Кто-то и так поймет, догада¬ется, кому-то это и не нужно. Те люди сами наказали себя. Мы зна¬ем терзавшихся потом всю жизнь. Прошло много лет, большинст¬ва из них уже нет на свете. Другие очень изменились — к лучшему. А иные даже забыли, что это случилось с ними.
Объявили короткий перерыв, снова заседание однообразно продолжалось. Вдруг я увидел, что Твардовский поднялся и, заде¬вая колени сидящих, стал боком протискиваться к выходу. Через минуту-другую следом двинулся Рыленков. Проходя мимо, он ле¬гонько потянул меня за руку. Я тоже стал пробираться к дверям. В вестибюле было пустынно и прохладно. Мы закурили, кого-то поджидая. Тут появился из зала С. С. Смирнов. Они явно услови¬лись заранее. Мы двором прошли в нащ клуб — тогда еще не бы¬ло нового здания. Буфет уже работал, мы сидели за столиком, за¬кусывали, помню, крутыми яйцами.
Твардовский был мрачен, раздражен. Но мог ли он предпо¬ложить, что через одиннадцать лет его будут, — нет, в чуть иной форме, — нет, не исключать, но снимать с должности, причем уже во второй раз!
В моих опубликованных воспоминаниях о Твардовском есть такое место: «…когда я сказал к слову, что не знаком с Пастерна¬ком, Твардовский ответил веско: «Немного потеряли».
Думаю, что немало…»
Разговор происходил как раз в тот день, в буфете. Следом в моих воспоминаниях идет такая фраза: «Однако позднее, в од¬ной из своих статей, он сам назвал Пастернака «по-своему заме¬чательным поэтом…»»
Твардовский еще там сказал:
— Мы не против самой Нобелевской премии. Если бы ее по¬лучил Самуил Яковлевич Маршак, мы бы не возражали…
Минут через двадцать мы вернулись на заседание. Оно тяну¬лось чуть не весь день. Я, понятно, слышал не все выступления. Но два из слышанных мною были против исключения. Твардов¬ский напоминал, что есть мудрая русская пословица по поводу того, сколько раз нужно отмерять и сколько отрезать. А Грибачев без обиняков заявил, что исключение Пастернака повредит нам в международном плане.
Потом мы снова, уже сложившимся коллективом, посетили клуб.
Твардовский и Рыленков говорили на этот раз о женитьбе Исаковского (он овдовел три года назад). Новую его жену, их зем¬лячку, они давно знали. Потом мы снова вернулись в здание Союза, снова поднялись по ступеням, оставляя справа в нише статую Венеры, поочередно отразились в большом напольном зеркале и повернули налево. Там, у дальней стены, стоял диван, и над ним висела картина. Она висела там очень долго, и я не помню, была ли она уже снята к тому времени. На ней был изображен М. Горь¬кий, читающий членам правительства поэму «Девушка и смерть». Над столом светил уютный абажур, а в комнате находились Ста¬лин, Молотов, Ворошилов, кто-то еще. Эту картину неофициально называли: «Прием Горького в Союз советских писателей».
Мы сидели на диване под этим историческим полотном и ку¬рили. А заседание продолжалось своим чередом.
Дверь из зала отворилась, и появился прозаик, он же глав¬ный редактор4. Человек он был дисциплинированный, но вот тоже не выдержал, вышел поразмяться. Засунув руки в брючные карманы, он с независимым видом сделал круг по вестибюлю и остановился против нас, вернее, против Твардовского.
— Что же ты, Саша, — сказал он своим высоким, как бы ду¬рашливым голосом, — роман-то этот хотел напечатать?
Он болтал от нечего делать, — что называется, подначивал. Твардовский ответил почти брезгливо:
— Это было до меня, но и прежняя редколлегия не хотела. Ты знаешь.
— Хотел, хотел.
— А вот ты, коли на то пошло, стихи его печатал.
— Стихи? — переспросил тот. — Ерунда, пейзажики… Твардовский, видимо, жалел, что начал отвечать, связался.
— Знаешь что, — сказал он доверительно,— иди-ка ты отсюда.
— Потому что ты человек без чести и совести, — разъяснил Твардовский проникновенно.
Но собеседник все сопротивлялся:
— Почему это я человек без чести и совести? И тут Твардовскому надоело:
— Иди… — и он уточнил адрес.
Тот повернулся на каблуках, опять сделал круг по вестибюлю и удалился на заседание.
Никто по этому поводу не сказал ни слова. А редактор потом года два со мной еле здоровался, как со свидетелем диалога.
И вдруг из зала вышел Поликарпов. Вид у него был хмурый, озабоченный. Он повернул было направо, в глубь здания, но, уви¬дев нас, подошел и решительно попросил пройти с ним вместе — на несколько минут. Они поднялись, я остался, считая, что ко мне это не имеет отношения, но Поликарпов подтвердил:
— И вы, пожалуйста…
Он пошел впереди нас по узкому коридору, прямо в кабинет, который все еще называли фадеевским. Мы вошли, он притворил дверь и тут же, не приглашая садиться, спросил у Твардовского:
— Так нужно исключать или нет?
— Я уже сказал, — ответил Твардовский.
— Вы? — к Сергею Сергеевичу.
— Я того же мнения.
— Вы? — Рыленкову.
— Дмитрий Алексеевич, он такой лирик! — завосхищался тот…5 Я тоже сказал, что против исключения.
— Спасибо. — Поликарпов направился к столу, а мы вышли.
Твардовский много времени спустя объяснил мне как-то, что Поликарпов приехал в Союз контролировать исключение. Одна¬ко, опытный человек, он в какой-то момент засомневался в целе¬сообразности этого акта. Сам он, разумеется, не мог хотя бы при-остановить события и отправился звонить Суслову, пославшему его, а по дороге для большей уверенности поинтересовался мне¬нием еще нескольких писателей.
Суслова на месте не оказалось, Поликарпов вернулся в зал, где дело шло к концу.
А дозвонись он, может быть, сюжет бы изменился? Не знаю, но что-то не верится.
Теперь в зале сам собой установился определенный порядок: люди выступали просто подряд, один за другим, — как сидели. Когда моя очередь стала приближаться, я встал и вышел — будто покурить. Одновременно со мной вышли из зала Алигер и Арбу¬зов — из тех, кого я видел. Тут же я поехал домой.
На том заседании «отщепенец Пастернак» (так сказано в по¬становлении) был исключен из членов Союза писателей.
А через три дня состоялось общее собрание писателей горо¬да Москвы на эту же тему. Оно проходило напротив, через улицу, в тогдашнем Доме кино. Председательствовал С. С. Смирнов, он руководил тогда Московской писательской организацией. Он вел собрание спокойно, внимательно, порой увлеченно.
Народу пришло — уйма. Те, что присутствовали на предыду¬щем заседании, были уже сыты этим, болтались по фойе. Дело, по сути, было сделано.
Но в теперешней резолюции фигурировала еще и такая фор¬мулировка: «Собрание обращается к правительству с просьбой о лишении предателя Б. Пастернака советского гражданства». Известная поэтесса, старенькая, но еще вполне бодрая, востроно-сенькая, с белыми кудельками, вносила поправку из зала6. Смир¬нов не слышал, переспрашивал.
Она повышала голос:
— Там говорится, пускай он будет изгнанником. Но слово «изгнанник» звучит слишком жалостливо, сочувственно. Нужно жестче: пусть он будет изгоем…
Но это ладно. Хуже, что среди выступавших были люди, ко¬торых я любил и сейчас люблю, особенно те два поэта7, — с ними-то что случилось? И того и другого это мучило потом до конца.
Перед голосованием мы стояли в фойе, у раскрытых задних дверей, напротив сцены, — я, Трифонов, Винокуров и еще неболь-
шая толпа. И так у каждой двери. Мы были вне зала и таким об¬разом присутствовали, но не голосовали. Наивно, конечно, и не¬много стыдно даже, но так было. Тогда это казалось чуть ли не смелостью.
Зачитали резолюцию.
— Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? — и заклю¬чил: — Принято единогласно. На этом общее собрание писателей Москвы объявляется…
Тут одни повалили из зала, а другие, напротив, в зал, услы¬шав, что какая-то пожилая женщина закричала с места:
— Неправильно! Не единогласно. Я голосовала против… Сергей Сергеевич сначала делал вид, что не слышит ее,
но она приблизилась к сцене, и он вынужден был спуститься к ней. Но что значит — вынужден? Последующие литературные руководители вряд ли бы спустились.
Она горячо втолковывала ему что-то, он нагибался к ней, оп¬равдывался.
«Кто это?» — спрашивали кругом. «Аллилуева»8. — «Писа¬тельница?» — «Да, реабилитированная. Из той семьи…»
Потом я прочитал роман.
