часов по телефону. <...>
Родным казалось, что все не так уж безнадежно. Александр Леонидович продолжал меня «мучить» медицинскими разговора¬ми. После двух дней лечения температура опять спала. Но Борис Леонидович продолжал слабеть с каждым днем.
Когда я спрашивала о самочувствии, он говорил, что «круг возможностей становится все уже, но в этом кругу мне сейчас спокойно». На сердце он не жаловался… <...>
Борис Леонидович просил точно сообщать ему о предстоя¬щих манипуляциях. Вместе мы обсуждали очередность приема лекарств, срок лежания в кислородной палатке. <...>
Борис Леонидович тщательно следил за аккуратным выпол¬нением назначений. Получая облегчение, он радовался от души и тут же шутил над собой: «Как вся литература от меня далека, вся эта чепуха, важней всего, оказывается, ощущение покоя в животе».
Он часто просил оставлять его одного. Он не чувствовал себя свободно в нашем присутствии.
На мои предложения пригласить кого-либо из родных часто отвечал отказом. Временами спрашивал — приходил ли Федин. Но Федин не приходил.
К нему заходили Александр Леонидович, Зинаида Николаев¬на, Н. А. Табидзе, сыновья.
С вечера начинал беспокоиться — «как мы будем спать». Вырабатывали план чередования кислородной палатки с при¬емом валокордина.
Леня проверял исправность кислородной палатки и умение очередной медсестры управляться с ней. «Теперь я буду спать», — говорил он. Все уходили. Но Борис Леонидович не спал. По но¬чам его «окружали книги, которые говорили на разных языках» и «причиняли мучительную тяжесть».
Я находилась в соседней комнате. Туда доносились малейшие шорохи из комнаты Бориса Леонидовича. Заслышав их, я тихонько подходила к двери. Борис Леонидович это слышал и говорил де¬журной сестре: «Что-то Анне Наумовне не спится, пусть войдет ко мне».
Говорил, что напрасно я беспокоюсь, но, раз я уже здесь, «да¬вайте обсудим». И мы «обсуждали». Сестра уходила по всяким делам на кухню. Он закрывал глаза, но сон не приходил. Минут через 20 замечал, что я еще сижу, очень огорчался, просил изви-нения, что «создал мне такую жизнь».
По утрам, когда он просыпался после двух часов «блаженст¬ва и покоя» — в те считанные разы, когда мы давали ему наркоти¬ки (без его ведома), — Борис Леонидович расспрашивал, кто в до¬ме, чем занимаются. Иногда к нему заходила Н. А. Табидзе. Борис Леонидович приветствовал ее по-грузински, расспрашивал о до¬чери и ее семье, которые живут в Тбилиси, целовал руку, а «те¬перь, Ниночка, идите». Ни с кем, кроме медицинского персона¬ла, Борис Леонидович не говорил о своем страдании. С родными он говорил об их делах. У Зинаиды Николаевны просил проще-ния за то, что «разоряет» ее своей болезнью (постоянное дежурство медицинских сестер оплачивала Зинаида Николаевна). Обычно медицинская сестра и я присутствовали при посетителях. Очень редко Борис Леонидович просил оставить его наедине с Зинаидой Николаевной или Александром Леонидовичем.
Борис Леонидович знал, что у него язва желудка — осложне¬ние инфаркта, — и поэтому очень осторожен был, когда предла¬гали «непроверенные» блюда. Он выяснил, что самая опасная еда — с выраженными вкусовыми качествами. Он отказался от прежде любимого крепкого горячего чая. Настороженно относился к еде, приготовленной Таней, говоря, что «ее глупость в этом вопросе доходит до святости». Однажды Таня приготовила слишком слад¬кий мусс. Борис Леонидович отказался его есть и попросил в бу¬дущем «присматривать за Таней». «Что вы, Борис Леонидович, ведь Таня всю душу вкладывает, делая что-либо для вас». — «Душу она вкладывает, а грязь остается».
Ежедневно к даче подъезжали машины иностранных корре¬спондентов. Их не впускали во двор. Александр Леонидович вы¬ходил за калитку и говорил с ними. Я рассказывала об этом Бори¬су Леонидовичу, думая как-то развлечь. Но он очень равнодуш¬но выслушивал меня. Как-то днем я долго не заходила к Борису Леонидовичу. Читала в своей комнате статьи, присланные немец¬ким доктором, о лечении язвы желудка. Прислал их он вместе с коротеньким письмом, в котором выражал восхищение талан¬том Бориса Леонидовича, желал ему выздоровления и просил оз¬накомить лечащего врача с его статьями, в надежде на то, что рекомендации, предложенные в них, могут быть полезны Борису Леонидовичу.
Когда я вошла к Борису Леонидовичу, он спросил, что я де¬лала. «Наверно, вы все пишете историю моей болезни».
Я ему рассказала о статье и показала письмо. Борис Леонидо¬вич оживился. Попросил прочитать письмо. Это был единствен¬ный раз, когда Борис Леонидович заинтересовался корреспон¬денцией.
Из Голландии приехали люди с огромным букетом тюльпа¬нов. Борис Леонидович не стал их смотреть и просил не вносить в его комнату. Он никогда не рвал цветов и не любил их в вазах. Но любовался ими в саду, в поле (со слов родных).
Напротив комнаты, где лежал Борис Леонидович, росли вишневые деревья. Борис Леонидович часто спрашивал, цветут ли они. И вот когда появились цветы, я предложила принести ему веточку. Он быстро отказался, а потом все расспрашивал, как они цветут. Бориса Леонидовича раздражал яркий солнечный свет. «Я бы хотел, чтобы во время моей болезни было пасмурно». Он бе¬зошибочно предсказывал смену погоды и очень огорчался, пред¬чувствуя жаркий день.
18 мая ночью меня позвала дежурная сестра. <...>
Борис Леонидович заметно похудел. Его прекрасная муску¬латура и кожа начали терять упругость. <...>
Больше всех сестер Борис Леонидович полюбил Марфу Кузьминичну, старшую сестру, которая сочетала в себе искусство ухода за лежачими больными с непреклонным характером, не поддавалась уговорам больного. Дело в том, что Борис Леони¬дович по ночам просил не закрывать окно. Лежал он в легкой со¬рочке и не разрешал себя одевать теплее. Рядом с кроватью висел шерстяной жакет, но надеть его на Бориса Леонидовича было не¬возможно. Наши просьбы он считал «глупой прихотью» и в луч¬шем случае разрешал плотнее прикрыть себя одеялом. В ночь де-журства Марфы Кузьминичны я увидела Бориса Леонидовича, лежащего в жакете. Когда Марфа Кузьминична отвернулась, он показал глазами на нее, изобразил испуг и приложил палец к гу¬бам. Как-то утром, перед приходом смены, ночная сестра стала особенно тщательно все прибирать, разглаживать постель и ска¬зала, что ее сменит Марфа Кузьминична (старшая сестра, ее все побаивались). Когда я вошла, Борис Леонидович посмотрел на меня жалобно и сказал: «Ну, сегодня придет деспотичная сестра, будем держаться».
Как-то ночью медицинская сестра Марина прибежала ко мне, не зная, можно ли дать Борису Леонидовичу карандаш, который он попросил. Я разрешила. Утром она сказала, что он ничего не захотел писать.
Когда у нас окрепло подозрение, что у Бориса Леонидовича рак, я и Александр Леонидович часто предлагали ему позвать к нему, кого ему хочется видеть. Он отказывался. <...>
Я заметила, что настойчивые предложения кого-либо при¬гласить вызывали грусть у Бориса Леонидовича. Очевидно, в этом он почувствовал безнадежность своего положения.
С каждым днем Борис Леонидович все больше менялся. Это было очень страшно. Все трудней он переносил процедуры. <...>
18 мая ночью было резкое ухудшение. Аритмия, падение дав¬ления. К утру с этим удалось справиться. При обычном утреннем обслуживании я обнаружила над левой ключицей раковый узел. Осмотр несколько затянулся. Обсудили с медицинской сестрой все назначения, и я сказала, что иду звонить в поликлинику — уз¬нать результат анализов. Я всегда говорила Борису Леонидовичу, когда уходила; после того, как я не появлялась в его комнате не¬сколько часов, он забеспокоился — не уехала ли я в Москву.
Звонить я ходила на соседнюю дачу к Ивановым или Леня возил меня в Дом творчества, чтобы оградить от общения с ино¬странными корреспондентами, шнырявшими вокруг.
На этот раз я звонила В. Г. Попову. Он сказал, что приедет днем. Мое наблюдение не было для нас неожиданностью. Просто хотелось, чтоб было что-нибудь опровергающее наш диагноз. К сожалению, каждый день приносил нам обратное.
В мое отсутствие Бориса Леонидовича кормила Зинаида Нико¬лаевна, и он сказал, что у меня усталый вид и надо следить за мо¬им отдыхом. Не научилась, значит, я владеть собой.
Возвратившись, я сказала, что приедет В. Г. Попов. Его лю¬бил Борис Леонидович и вся его семья. Борис Леонидович попро¬сил, чтоб его побрили и привели в порядок к приезду профессора.
Сестры очень умело перестилали постель, почти не двигая Бориса Леонидовича. Обычно он старался помогать, а тут не смог. Когда туалет был закончен и я с сестрой налаживали кис¬лородную палатку, Борис Леонидович немного нервничал и ска¬зал: «Во что я превратился — в засушенный листок между стра¬ниц книги».
22 мая 1960 г. Резко упал гемоглобин в крови — картина ост¬рого лейкоза. Решено было пригласить профессоров Кассирско-го и Петрова. Вновь заговорили о необходимости госпитализа¬ции. Зинаида Николаевна очень встревожилась. Она считала, что Бориса Леонидовича нужно отвезти в больницу только в случае необходимости «оперировать язву», а все остальное можно орга¬низовать дома. Она настояла, чтоб был сделан снимок легких и же¬лудка на дому. Мы объяснили, что последнее — невозможно. Рентгенография легких была сделана 25 мая. Все организовала Е. Е. Тагер при помощи своего брата — рентгенолога проф. Тагера.
Борис Леонидович спокойно выслушал мое сообщение о том, что привезена рентгеновская установка. Когда все было сделано, Борис Леонидович сказал сестре: «Ну вот, теперь все узнают и все пойдет по-другому». Он очень устал после рентгена. Лежал в кис¬дородной палатке. Не захотел есть. К вечеру того же дня привез¬ли снимок и приехали профессора Кассирский и Петров.
Заключение проф. Тагера: бронхогенный рак (?) левого лег¬кого и метастазы в обоих легких.
Мы действительно узнали многое, но не все…
Кассирский понравился Борису Леонидовичу своей живос¬тью, меткостью речи. Сказал, что он внешне напоминает ему Ан¬дроникова…
В эти дни он был уже очень слаб…
На столике оставались часы с крупной секундной стрелкой, по которым я обычно считала пульс и дыхание, и кружка корич¬невого цвета с отбитой эмалью, служившая ему многие годы. Бори¬су Леонидовичу для определения времени часы были не нужны. Он безошибочно определял время по каким-то ему одному ведо¬мым приметам даже ночью, но последние два-три дня стал оши¬баться и очень огорчался этому.
Вечером того дня, когда был сделан снимок, он спросил, нет ли ответа. Я сказала, что должна его узнать на следующий день по телефону. После завтрака он сказал: «А теперь вы, наверно, пойде¬те звонить». Я ушла на 30-40 минут и вернувшись сказала, что на снимке подтвердился диагноз затяжной пневмонии. Он присталь¬но смотрел на меня, расспрашивая, что это за болезнь и как она протекает. Мне казалось, что он не верит. Днем приехал В. Е. Гил-лер — главный врач поликлиники Литфонда. Это было неожи¬данно для Бориса Леонидовича. Борис Леонидович очень об¬радовался. Потом говорил: «У вас, видно, толковый главный врач и внешне приятный, немного похож на Федина».
Приехать Гиллера я просила накануне, чтобы вместе с семь¬ей Бориса Леонидовича обсудить, как дальше вести больного. Когда родным стало известно, что у Бориса Леонидовича рак, они вначале хотели скрыть это от приходящих и прочих
