интересую-щихся здоровьем Бориса Леонидовича. Только Леня справедли¬во заметил, что скрывать будет очень сложно, так как вокруг да¬чи почти постоянно торчали иностранные корреспонденты, все пронюхивающие. <...>

Надо было срочно достать трипанозу и пригласить проф. Минца и Попова. Они приехали в тот же день к вечеру. Отметили крайне тяжелое состояние больного, подтвердили диагноз…

27 мая в 4 часа утра исчез пульс, сознание было спутанным. После активной терапии пульс постепенно восстановился. Борис Леонидович открыл глаза, удивленно посмотрел на нас. «Почему вы суетитесь?» «Что вы без конца щупаете пульс? Мне было так хорошо. Я ничего не чувствовал, а вы своими уколами вернули мне беспокойство».

Должна признаться, что у меня лицо было в слезах. Борис Леонидович внимательно смотрел на меня и ни о чем не спраши¬вал. Марфа Кузьминична выглядела не лучше меня, но быстро повернулась спиной, разбирая шприцы, — у меня положение бы¬ло безвыходным, и я начала объяснять, что проснулась из-за кота Мишки, который влез в окно моей комнаты, раскрыл дверь и ус¬троил сквозняк. Обвинила я бедного кота потому, что Борис Лео¬нидович, зная его повадки, по вечерам просил найти кота и запе¬реть на кухне. «Ну как же так. Вы должны были встать, выбросить Мишку. Закрыть все».

Я не выпускала руку Бориса Леонидовича, а он продолжал гово¬рить о том, что напрасно мы его колем, что ему было хорошо, а те¬перь «опять беспокойство и мысли», что «жизнь была хороша», что, если она продлится, он ее посвятит только «борьбе с пошлостью в литературе мировой и у нас», что «пишут обо всем не теми слова¬ми». Это были его последние слова о литературе, которые слышала я.

Днем он спросил, жив ли Олеша, который заболел раньше Бориса Леонидовича и умер в начале мая. Медицинская сест¬ра, не знавшая Олешу и не читавшая газет, вполне чистосердечно сказала, что если б он умер, то в «Литературной газете» было бы объявление, а она этого не видела.

Позже, когда я с Зинаидой Николаевной были у Бориса Лео¬нидовича, он задал тот же вопрос. Зинаида Николаевна немного расстроилась, но я ее выручила, сказав, что, судя по всему, он уже не болен. Мы предупредили остальных членов семьи, и не зря, так как Борис Леонидович об этом говорил и с Александром Лео¬нидовичем.

Борис Леонидович несколько раз повторял, как ночью ему было хорошо, когда «все ушло», и сказал, что «если так умирают, то это совсем не страшно».

Вечером приехали В. Г. Попов и доктор из института имени Склифосовского, и медицинская сестра О. А. Тараскина. Они при¬везли все необходимое для переливания крови, вплоть до штати¬ва для ампулы. Определили группу крови. Борис Леонидович ска¬зал, что во время Отечественной войны был донором.

Переливание прошло очень хорошо. Борис Леонидович за¬метно оживился, немного поднялось артериальное давление, не¬уклонно падавшее последние дни.

Когда вынули иглу из вены, на постель и на доктора брызну¬ла кровь. Борис Леонидович критически посмотрел на все это и сказал: «Кровавая картина».

Вскоре он уснул. Ночь прошла спокойно…

Я была допущена, когда Борис Леонидович был «в полном порядке». Глаза оживленно блестели, он громко разговаривал, выражал неудовольствие, что мы делаем много инъекций. К не¬му зашла Н. А. Табидзе. Передала привет от дочери и зятя, вра¬ча из Тбилиси. «А что Алик говорит о моей болезни?» — спро¬сил он. До этого у меня с Борисом Леонидовичем был серьез¬ный разговор. После рентгена легких он с напряженным инте¬ресом прислушивался к моим распоряжениям и, увидев, что лечение не прекращается, а, наоборот, усилилось, спросил, ча¬сто ли мне приходилось лечить больных с инфарктом, проте¬кающим с такими осложнениями, как у него. Я ответила утвер¬дительно. «Они выздоровели?» — «Да». — «Назовите их». Я на¬звала.

Спросил, что ему делают для рассасывания пневмонии, — я ответила.

Оказывается, задолго до болезни Борис Леонидович время от времени говорил, что у него рак легкого, и, очевидно, все вре¬мя болезни думал об этом, но никому ничего не говорил. Наше поведение после рентгена как будто бы рассеяло эти мысли. Мне кажется, Борис Леонидович позволил себя убедить: просто ин¬фаркт миокарда с тяжелыми осложнениями. Хочется в это ве¬рить. <...>

Все сестры очень привязались к Борису Леонидовичу и гово¬рили, что готовы дни и ночи быть возле него без всякой оплаты, только бы поправился, что такого благородного человека они не встречали, что не видели тяжелых больных, которые были на¬столько внимательны и заботливы к другим.

Борис Леонидович следил, чтоб сестры вовремя ели, чтоб одевались на ночь теплее, проверял, приготовлена ли теплая одеж¬да. Как-то одна из сестер вздремнула ночью, но быстро очнулась и извинилась. Борис Леонидович сказал: ничего, у вас это хорошо получается. После ночи на 27-е Борис Леонидович просил, чтобы дежурила Марфа Кузьминична.

После приезда Минца мы с Борисом Леонидовичем, как обычно после консультаций, делились впечатлениями. Я расска¬зала, что Минц недавно перенес инфаркт и еще не приступил к работе. Приглашение застало его накануне отъезда на дачу после больницы. Борис Леонидович удивился: «Такой молодой и уже после инфаркта», «Он похож на шекспировского могиль¬щика густой темно-рыжей шевелюрой и бровями, а лицо у него очень приятное».

Как-то Борис Леонидович задремал. Открыл глаза и молча осмотрелся, сказал, что, несколько раз просыпаясь, думал, что находится в больнице. «Когда б ни открыл глаза, вижу около себя белые халаты». Я сказала об этом родным и просила их чаще захо¬дить к Борису Леонидовичу. Но он к этому не стремился.

Однажды я предложила Борису Леонидовичу почитать вслух. «Я ведь сам пишу книги, что же мне читать чужие», — ответил он с некоторым раздражением. Он отказывался слушать музыку, чи¬тать. Большую часть времени молчал.

Примерно на 6-й день болезни, когда Борису Леонидовичу стало хуже, утром, в то время, когда все завтракали, а с больным была Таня, я увидела, что она вышла в слезах и позвала Зинаиду Николаевну и Александра Леонидовича. Я оставалась за столом. Сестра зашла к больному. Вскоре пришла в столовую и сказала, со слов Тани, якобы Борис Леонидович хочет причаститься. Потом об этом говорил Александр Леонидович, но Борис Леонидович не повторил своего желания.

После 27 мая Борису Леонидовичу стало особенно плохо… Было жарко. Мы часто меняли простыни, подтягивали Бориса Леонидовича повыше, и как-то он сказал мне: «Ведь вы всё пони¬маете. Зачем же на таких гужах тянете меня в жизнь? Посмотрите на дно своей души. Жизнь была хороша, очень хороша. Но и уми¬рать когда-нибудь надо». Он говорил: «С каждым днем сужается круг возможностей — уже почти ничего не остается».

28 мая было первое переливание крови.

29 мая состояние было улучшено на день.

Вечером упало давление, пульс с перебоями, усилилась одышка. Решено было 30 мая снова перелить кровь. С утра Борис Леонидович нетерпеливо ждал этого. Силы Бориса Леонидовича с каждым часом убывали. <...> Он лежал, откинув одеяло, двери и окна были распахнуты, и все время жаловался на духоту. В этот день Борис Леонидович разговаривал совсем мало. Его очень бес¬покоило присутствие людей в комнате, и дежурная сестра находи¬лась возле двери в коридоре, а я у окна его комнаты со стороны террасы. Когда дыхание становилось неровным, мы входили, дела¬ли инъекции, давали кислород. Это было каждые два часа. Это бы¬ло в первой половине дня. С обеда мы не выходили из комнаты…

Утром он позвал Леню. Попросил побрить его и наладить па¬латку. Спросил, как занятия, порадовался, узнав, что он сдал эк¬замен. Долго смотрел на сына.

Время тянулось медленно. От инъекции до инъекции. Нам ка¬залось, что мы теряем Бориса Леонидовича. Во второй половине дня приехал Женя. Он был в издательстве, узнал, что выходит пе¬ревод Бориса Леонидовича. Я сказала ему об этом и предложила позвать Женю. Вначале Борис Леонидович отказался: «Все это чепуха, какое это имеет значение». И все-таки позвал Женю. Я и се¬стра вышли из комнаты. Вскоре к Борису Леонидовичу вошел Александр Леонидович и быстро вышел, сказав, что Борис Лео-нидович ничего не говорит.

Мы с сестрой принялись за инъекции, ненадолго выклю¬чили кислородную палатку, так как в ней Борису Леонидовичу было тяжко, и Станислав Нейгауз давал ему кислород прямо из шланга.

В 21 час привезли кровь. В. Г. Попов помрачнел, увидев больного…

Было ясно, что часы Бориса Леонидовича сочтены. Дыхание становилось все более прерывистым. Борис Леонидович позвал Зинаиду Николаевну.

Примерно в 23 часа взгляд Бориса Леонидовича начал зату¬маниваться. Позвали сыновей. Вскоре позвали меня и мед. сест¬ру. Женя громко сказал: «Боренька, скоро приедет Лида, она уже в пути. Продержись еще немного». Он открыл глаза. Утвердительно кивнул головой. «Лида — это хорошо», — сказал Борис Леонидо¬вич и попросил всех, кроме детей, выйти из комнаты*.

Приехала она в четверг, после похорон Бориса Леонидовича.

Когда я и сестра вошли, пульса не было. Сознание еле тепли¬лось. Жизнь сосредоточилась в судорожных вдохах, которые ста¬новились все реже.

В 23.20 Бориса Леонидовича не стало.

* Только дня за 4 до конца он сказал, что хотел бы по¬говорить с сестрой Лидой, живущей в Лондоне. Сейчас же сыновья отправили телеграмму в Лондон. Это было в пятницу. В субботу пришел ответ, что начаты хлопоты о визе. В понедельник пришла еще одна телеграмма, а вслед за тем — был телефонный разговор о том, что Лида вылетает. Вечером в понедельник сыновья поеха¬ли на аэродром, но Лида не прилетела, так как ей не бы¬ла выдана виза.

Сразу же я по телефону сообщила об этом в поликлинику Гиллеру. <...>

Около дачи находилась машина иностранной марки. Ночью корреспонденты пытались войти во двор, но это увидел Алек¬сандр Леонидович и выгнал их прочь.

Остаток ночи я и медицинская сестра провели на даче — род¬ные просили нас не уезжать. Никто не спал. Разговаривали тихо.

В 6 часов утра во дворе появилась расстроенная, плачущая женщина, громко кричавшая: «Теперь вы можете меня пустить, теперь меня бояться нечего».

Никто не вышел ей навстречу.

Она прошла к Борису Леонидовичу.

Часов в 11 приехала машина из поликлиники, на которой Арий Давидович Ратницкий привез бланк свидетельства о смер¬ти. Заполнив его, я завершила круг своих обязанностей и поста¬ралась незаметно уехать.

КОММЕНТАРИИ

Тексты воспоминаний, если специально не оговорено, печатаются по изданию: Воспоминания о Борисе Пас¬тернаке. Слово/Slovo. Москва, 1993.

А. Пастернак

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Александр Леонидович Пастернак (1893-1982) — архитектор. Автор книги «Воспоминания», с сокращениями вышла в Мюнхене (по-русски; 1983), а в 1984 году в Оксфорде на английском, иллюстрированная рисун¬ками Л. О. Пастернака; полностью: М., «Прогресс-традиция», 2002.

1 Леонид Осипович Пастернак (1862—1945) в сентябре 1921 года с же¬ной и дочерьми Жозефиной и Лидией уехал в Германию, жил в Берлине. В 1938 году семья перебралась в Англию. С 1940 года, после смерти жены, Л. Пастернак, жил в Оксфорде. Его воспоминания «Записи