ответил на вопросы иронически.
21 января 1926
Сегодня опять был у Пастернака и принес ему книги немец¬ких поэтов, которые он отобрал по списку. Он меня познакомил со своим гостем — это был американец Ланц9, профессор русской литературы. По-русски он говорил с трудом.
Неожиданно пришел Алексей Крученых10, сразу же вытащил из кармана несколько экземпляров своей новой брошюры о Есе¬нине и раздал нам. Потом он читал свои стихи металлическим, пронзительным голосом.
Борис Леонидович, который не стеснялся Крученых, от ду¬ши хохотал, слушая его, а Ланц старался отнестись серьезно, в первый раз узнав этого поэта, и пытался уяснить и правильно понять теорию заумного стиха.
Мы все собрались уходить и уже одевались, но в дверь посту¬чал неожиданный гость — поэт Дмитрий Петровский11. Видя, что мы уходим, он все же вытащил из кармана какие-то листки, свер¬нутые в трубочку, и со свойственной ему одержимостью, стоя в дверях, начал читать свои новые стихи. Ланцу все это было в ди¬ковинку, но бедного Бориса Леонидовича мне было жаль.
Пользуясь его мягким и гостеприимным характером, к нему постоянно являлись разные молодые поэты, из которых некото¬рые были настойчивы и утомительны.
Нам пришлось еще долго стоять в передней, так как снова начал говорить Крученых своим высоким голосом и скороговор¬кой. Он решил вспомнить о 1913 годе, о том, как был напечатан сборник «Пощечина общественному вкусу».
Он рассказал, какой талант убеждать и уговаривать кого угодно был у Давида Бурлюка12. Эта организаторская способ¬ность была его почти дипломатической должностью среди «футу¬ристической братии», и в «Пощечине» Давид Бурлюк был глав¬ным инициатором «бросить Пушкина за борт современности».
«Теперь, по слухам, в Америке, — сказал Крученых, — его энергия уходит на все, что попадется ему под руку. Говорят, что, когда туда приехал художник Судейкин13, он не знал, с чего на¬чать. Хотел устроить свою выставку. За это дело взялся Бурлюк, и через неделю Судейкина будет знать вся Америка, будет рекла¬ма, и на выставку пойдут толпы народа».
22 января 1926
Я всегда ходил с Балчуга на Кропоткинскую в ГАХН пешком по Волхонке. Поэтому, возвращаясь с работы, я часто заходил по дороге к Пастернаку или занести книгу, или что-нибудь сооб¬щить. Так было и сегодня. Оказалось, что Борис Леонидович только что звонил мне на работу и не застал меня там. Пастернак рассказал мне, что получил из Парижа письмо от Марины Цвета¬евой. Она просит его прислать ей все, что можно найти среди пе¬чатных изданий о Сергее Есенине, особенно о его последних днях. Я обещал ему помочь. Московские журналы и другие изда¬ния мне отыскать было нетрудно, а все, что напечатано в ленин¬градских журналах и газетах, я надеялся получить через поэта Павла Лукницкого14.
Я всегда был счастлив, когда Пастернак просил меня в чем-нибудь ему помочь. Для меня это была большая радость. И как можно было отказать ему, такому чуткому и отзывчивому ко всем человеку.
23 января 1926
Наш выставочный комитет привлек для работы в англо-аме¬риканском отделе выставки молодого и подающего большие на¬дежды специалиста по этой литературе Ивана Александровича Кашкина15. Рыжий, близорукий и потому в очках, рассеянный и всегда очень милый и симпатичный, Кашкин сегодня, когда я был у него по делам выставки, расспрашивал меня, что у нас но¬вого и какие английские книги получены за последнее время. Кстати, я рассказал ему, что встретил у Пастернака профессора Ланца. Кашкин о нем не слышал, но очень заинтересовался им и спросил, нельзя ли через Ланца получить какие-нибудь матери¬алы о новейшей англо-американской литературе. Это та область, в которой работает Кашкин в настоящее время. Я сказал, что не знаю, и дал ему телефон Пастернака. При этом я напомнил Каш-кину, что главный редактор «Востока и Запада» Николай Тихонов заказал Пастернаку переводы немецких поэтов, и попросил уз¬нать, не может ли Пастернак получить аванс под эти переводы, так как он сейчас нуждается. 1 февраля 1926
Утром получил по почте от Павла Лукницкого пакет с есе¬нинским материалом. Торопился на работу, взял пакет с собой. Вечером был у Пастернака.
Вместе читали присланные вырезки из газет и журналов, ста¬тьи Н. Тихонова, Б. Лавренева и письмо самого Лукницкого о по¬следних днях Есенина. Пастернак очень заинтересовался этими материалами. Там удивительно много ценного. Говорили о том, как переслать вырезки Цветаевой. Пастернак хочет посоветовать¬ся с профессором П. С. Коганом или еще с кем-нибудь. Борис Леонидович сказал мне: «Есенин так недружески относился ко мне, что я не мог строить свое отношение к нему, не основываясь на этом». После этих слов, произнесенных в раздумье, Пастернак, вероятно, вспомнил свои последние столкновения с Есениным и продолжал: «И тем не менее смерть его поразила меня, чувствую какое-то оцепенение, будто у самого петля на шее. — И доба¬вил: — Вчера ко мне заходил Мандельштам. Говорили о Есенине. У него такое же чувство, как у Тихонова в этих вырезках».
12 февраля 1926
Был у Пастернака и сегодня. Застал его в большом расстрой¬стве. Он меня встретил восклицанием: «Ну, сейчас будет воде¬виль!» Выяснилось, что сегодня в Колонном зале Дома союзов диспут «Современная Россия», посвященный литературе сего-дняшнего дня, наболевшему вопросу об отсутствии читателя: что нужно, чтобы установить с ним связь, что нужно писать, читать и тому подобное.
Борис Леонидович вышел, чтобы написать записку на случай приезда представителя от организаторов диспута о том, что он бо¬лен. Но вместе с тем он волновался, говорил, что ему неудобно, что, если будут настаивать, он не выдержит и согласится. А ехать ему не хотелось. «Конечно, это очень интересная и близкая тема, и как раз мы с вами вчера говорили об этом. Но как это можно на¬чать говорить об этом на эстраде, так сразу — с кондачка, перед публикой», — говорил он, обращаясь ко мне.
Сегодня он познакомил меня со своим братом Александром Леонидовичем, архитектором, недавно приехавшим от отца из
Берлина. Туг же была и жена брата Ирина Николаевна16, красивая и симпатичная. Александр Леонидович, здороваясь со мной, ска¬зал: «Очень рад с вами познакомиться, Боря мне уже говорил о вас».
Мы сели пить чай. Борис Леонидович временами хватался за голову и говорил: «Как это можно спокойно пить чай, хотя бы и холодный, как этот, когда каждую минуту могут приехать за мной». А рядом на стене висела злополучная афиша с именами участников диспута.
За чаем зашел разговор о только что открывшейся в IAXHe выставке скульптора-анималиста Василия Алексеевича Ватаги-на17. Евгения Владимировна спросила Бориса, не будет ли он на выставке их «Общества молодых художников» (ОБМОХу), и ког¬да он сказал, что не будет, она, как бы обидевшись, но улыбаясь, бросила ему: «Собака!» Пастернак засмеялся.
Мы остались с Борисом Леонидовичем одни в столовой, по¬тому что его брат с Ириной Николаевной перешли в соседнюю комнату играть в шахматы. В это время из кухни известили, что кто-то приехал, спрашивает Пастернака. Борис Леонидович по-бежал просить брата снести записку и ни за что не хотел идти сам, хотя приехавший относительно диспута едва ли знал его в лицо.
Я принес с собой кое-что из моего Гумилева. Он с жадностью набросился на «Отравленную тунику» (трагедия в стихах на ан¬тичную тему) и на сборник стихов «К синей звезде».
«Это мне напоминает детство. Я сам отошел в историю. Теперь стихи стали баснями. И вот, читая это, я почувствовал, что кон¬чился», — говорил он. «Вы для меня не кончались. Наоборот, я жду от вас очень многого». Тут он принес показать и прочел мне продолжение «Спекторского», строк сто, которыми он заканчи¬вает первую часть: разговор с приехавшей сестрой и проводы ее на поезд. Говорил, что будет писать дальше.
Так мы просидели и проговорили до первого часа ночи. Я уже надевал пальто и снова садился, снова вставал, но разговор опять продолжался. Говорили о Мандельштаме и об Ахматовой, о Куз-мине и вообще о Петербурге. Я рассказывал о себе.
Вероятно, отталкиваясь от «Спекторского», Пастернак заго¬ворил о роли биографии в литературе, думая, что я буду возра¬жать, придерживаясь гумилевского взгляда на поэзию, отчужден¬ную от жизни. Я объяснил, что и у Гумилева это было больше на словах, и привел ему примеры и согласился с ним относительно «Вертера». «Ведь лучшие произведения хранят в себе биографиче¬скую основу, но все это важно для их создания, а мы должны при¬нимать готовое как оно есть, не допытываться и не искать при¬чин». — «Нуда, нуда», — соглашался Пастернак.
И снова он возвращался к себе, говорил, что он сейчас не ну¬жен, что здесь он не нашел ни одного отзыва ни о «Спекторском», ни о рассказах, и это характерно. А за границей появилось кое-что о нем. «Отец пишет, жалуется, что я не отвечаю, что до него околь¬ными путями, опять-таки там, доходят слухи о том же «Спектор¬ском», а я не могу…» — и он отмахивался рукой.
«Какая замечательная вещь эта «История графа Калиост¬ро», — заговорил он снова, возвращаясь к Кузмину. — Я не знаю, читают ли Кузмина сейчас, вероятно, нет». Я, конечно, соглашал¬ся с ним в оценке, говорили о «Плавающих и путешествующих» и о другой неоконченной прозе Кузмина.
Узнав, что я не был в Петербурге, он издал что-то вроде крика отчаяния, рассыпался в восторженной похвале городу и повеселел. Говорил о широте, которая открывается из-за угла, о Казанском соборе, открывающем площадь, о призрачности архитектуры, ко¬торую надо обязательно видеть самому, о сходстве ее с Италией, с Венецией.
И рассказывал о Венеции, говорил о туристах, которые но¬сятся со дня приезда и осматривают, осматривают до одурения, менее требовательные катаются в гондолах. Говорил, что какой-нибудь англичанин, уложив все вещи и оплатив счета, выходит к поданной гондоле, старается охватить глазами окружающее и, в отчаянии махнув рукой, бросается в гондолу. «Там все это сжато в одно пространство, все какого-то маленького размера, войдет в карман. А на пьяцце чувствуешь себя как дома. Из дома выхо¬дишь, не переступая порога. Играет оркестр посредине площади, и толпятся танцующие. Так же привязываешься и к Петербургу и, как расставаясь с любимой женщиной, хочется прийти в послед¬ний раз и сказать то, что говорил раньше, повторить, как по шаб¬лону, — так и уезжая оттуда, хочется обойти и осмотреть, как в пер¬вый раз. Нет, вам обязательно надо поехать туда, ну что вам стоит. Билет, кажется, девять рублей». — «Не уговаривайте меня, я это слишком хорошо знаю и помню, об этом думаю все эти годы», — сказал я, прощаясь наконец. Он не знает, что мне это не так просто, не так много я получаю за свою работу, и все уходит на жизнь.
19 февраля 1926
Сегодня Борис Леонидович возвратил мне мой альбомчик
