в черном переплете, куда он вписал четыре стихотворения из книг «Сестра моя, жизнь» и «Темы и вариации». Вот эти стихи:
«Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе…», «Весна, я с улицы, где тополь удивлен…», «Мчались звезды, в море мылись мысы…», «Мефистофель».
Пастернак попросил меня дать ему статьи Гумилева и сказал, что хочет писать о его поэзии в связи с нашими разговорами.
1 марта 1926
Сегодня в ГАХНе был устроен литературно-художественный вечер с благотворительной целью для помощи поэту Максимили¬ану Волошину.
Михаил Булгаков прочел по рукописи «Похождения Чичи¬кова», как бы добавление к «Мертвым душам». Писатель Юрий Слезкин прочел свой рассказ «Бандит». Борис Пастернак читал два отрывка из поэмы «1905 год»: «В студии отца» и «Броненосец «Потемкин»».
Поэт Сергей Шервинский прочел четыре стихотворения из цикла «Киммерийские сонеты».
Павел Антокольский прочел несколько своих стихотворений.
Пианист и композитор Самуил Фейнберг18 играл свои фор¬тепианные произведения.
Актер Московского камерного театра Александр Румнев ис¬полнил в танце «Гавот» Сергея Прокофьева в своей балетной по¬становке.
Писатель В. Вересаев прочел отрывки из своей автобиогра¬фической повести. 8 марта 1926
Сегодня утром мне на работу в ГАХН позвонил Пастернак. Он сказал, что в Москву приехала Анна Ахматова, что он виделся с ней и что она хочет встретиться со мной и просит меня зайти. До сих пор я был с ней знаком только заочно и переписывался че¬рез Лукницкого. Пастернак сообщил мне, что Ахматова остано-вилась в комнате своего бывшего мужа Владимира Казимировича Шилейко19. Борис Леонидович объяснил мне, что я найду Анну Андреевну в Морозовском особняке (на Кропоткинской, 21), где развернут музей «Новой западной живописи».
25 марта 1926
Борис Леонидович просил меня помочь ему продать журналы «The Studio», говорил, что лишние книги — обуза и нельзя быть врагом книг, складывая их по углам. Что это ему мешает жить и чувствовать себя свободным. Но вместе с тем говорил, как быва¬ет легко терять книги. Он рассказал, что в 1915 году служил гувер-нером в немецкой семье Филиппов на Пречистенке в доме № 1020.
Имея отдельную комнату с полным обслуживанием, он держал там и свои книги, но лишился всего этого во время погрома немцев. Сюртук его уцелел благодаря тому, что попал в дворницкую.
4 апреля 1926
Вернувшись из Ленинграда, вечером зашел к Борису Леони¬довичу на Волхонку в д. 14. Его не было дома, но я оставил для него фото Ахматовой, на котором она изображена лежащей в по¬зе сфинкса на пьедестале. Она дала мне это фото с надписью в Ленинграде для передачи Пастернаку.
5 апреля 1926
Сегодня вечером я снова отправился к Борису Пастернаку, принес ему обещанные книги, остался у него и рассказывал о мо¬ей поездке в Ленинград и о встречах с Ахматовой.
Борис Леонидович сказал, что хочет написать Анне Андреев¬не о выходе из печати антологии «Новая Москва».
В Берлине в издательстве «Петрополис» вышли три книжеч¬ки Гумилева — «Колчан», «К синей звезде» и «Французские на¬родные песни». Я попросил Бориса Леонидовича достать их для меня, может быть, через его сестер.
В это время пришел поэт Сергей Павлович Бобров, и я про¬стился с Пастернаком.
6 апреля 1926
Вечером отнес Пастернаку акварель Волошина, окантован¬ную мной.
11 апреля 1926
У Пастернака разбирал журнал «The Studio» вместе с ним по годам.
Маленького Женю я в первый раз увидел в 1925 году, когда ему было года два. И вот теперь, когда он подрос на год, он по-прежне¬му был удивительно тихим ребенком. Не помню, чтобы во время моих, хотя бы и недолгих, заходов к Пастернаку он когда-нибудь шумел, плакал, приставал к взрослым или мешал при разговоре. Взрослые жили своей жизнью, он — своей. Обычно он сидел в ком¬нате Бориса Леонидовича под обеденным столом, у окна, где были собраны все его игрушки, и самостоятельно играл с ними.
8 мая 1926
Забежал между делом к Пастернаку. Говорили с ним об анг¬лийской забастовке. 8 июня 1926
Написал Лукницкому о том, что Пастернак заканчивает по¬эму «Лейтенант Шмидт» и одновременно работает над поэмой
«1905 год». Борис Леонидович набрал еще много всякой перевод¬ческой работы, чтобы иметь возможность отправить на время же¬ну и сына к Леониду Пастернаку в Берлин. 18 февраля 1929
Сегодня по совету Пастернака поехал к Алексею Крученых за «Неизданным Хлебниковым»21. Поднялся без лифта на вось¬мой этаж жилого дома во дворе ВХУТЕМАСа. Позвонил. Долго никакого ответа. Потом шаги. Потом голос Крученых. Не сразу открыв дверь, он предстал передо мной в одном нижнем белье, это в пятом-то часу дня. Он провел меня в комнату и предложил сесть на ворох книг на диване и начал приводить себя в порядок. В это время мы разговаривали. Увидав у меня в руках газету, он спросил, не лежит ли у меня в ней что-нибудь интересное. Потом начал выискивать из-под бумаг нужные мне выпуски Хлебнико¬ва, перелистывая, давал объяснения и присоединил еще «Турнир поэтов» и «Литературные шутки» по той же цене. Наконец, пода¬рил мне «Записную книжку Велимира Хлебникова» и «15 лет фу¬туризма». Я взял лишний экземпляр «Завещания» Хлебникова для Лукницкого и, расплатившись с Крученых, собрался уходить. Провожал он меня более разговорчиво, чем встретил. Мне редко приходилось сталкиваться с Крученых, тем более с глазу на глаз, и впервые в его домашней обстановке. В его обществе я всегда чувствовал себя неловко. Потому я почувствовал некоторое об¬легчение, когда его металлический голос замолк, дверь захлопну¬лась, и я начал спускаться в бездну лестничной клетки. Лифт не работал. Но в руках у меня был Хлебников, и это было приятно.
21 апреля 1929
Вышла «Охранная грамота» Пастернака. В первый раз про¬чел. Очень хорошо. 30 октября 1929
Я пришел к Пастернаку, и он прочел мне конец поэмы «Спекторский». 2 декабря 1929
После службы пошел к Пастернаку. Узнал от него, что рукопись «Спекторского» послана в Ленгиз, но Медведев22 ответил оттуда, что есть какие-то затруднения с печатанием из-за редакционных неувязок. Борис Леонидович смущен: «Переделывать невозмож¬но…» Кроме того, он очень рассчитывал на получение гонорара.
Замечательно интересно говорить с Борисом Леонидовичем, и легко, и приятно, но разговор всегда до того импрессионистичен, что после трудно вспоминать подробности, если не записать их сразу.
Он сказал, между прочим, что когда после написания первых глав он перечитывал рукопись, то «Спекторский» представлялся ему как вещь с реальной фабулой. Но в процессе работы все ос¬ложнилось. Думая о конце поэмы, он предполагал, что все устро¬ится, как нужно. «Сейчас же творится такое, что нельзя связать ничего». Он сказал далее, что в 13-м году он ломал себя, переде¬лывал всего и не думал, что все это окажется ни к чему. Он и те¬перь считал, что сможет связать конец «Спекторского» с задуман¬ным планом, например, определить героя на службу и пр., но что «это противоречит всему».
«Есть люди, пишущие радостно, но не все же. Для Гоголя всякое писание было трагедией. Я пишу только от несчастья. И так было всегда. Я понимаю, что если смотреть с точки зрения современных требований абсолютно трезво и рассудочно, то все мои писания — бред. Ранние вещи более понятны».
Пастернак сказал далее: «Я хотел бы надолго уйти от всего, если бы был обеспечен. Не стал бы печатать сейчас конец «Спек¬торского», дал бы ему отлежаться и переделал бы его. При втором издании «Из двух книг», перечитывая свои стихи в корректуре, я пришел от них в ужас. Футуризм отжил. Для меня живут только стихи, переделанные позднее. Маяковский и Асеев перемени¬лись, и я не могу оставаться самим собой. Впрочем, увидев стихи напечатанными, я успокоился.
Я не живу сейчас. Дома, когда ко мне приходят, я в ужасе, так как сам не чувствую себя дома, все временно. Убрал со стен мно¬гие произведения отца. Спокойнее только в гостях…»
Борис Леонидович рассказал, что к первому изданию книги стихов «Сестра моя, жизнь» художник Конашевич нарисовал об¬ложку из разных узорчиков. Когда Пастернак увидел ее, ему по¬казалось, что обложка напоминает кружевное «dessous»*. Ее стали бы сравнивать с женским названием книги, было бы иное вос¬приятие. Теперь же, при четвертом издании книги, можно было бы дать любую обложку. «Сестра» была бы видна сквозь всякие кружевные панталоны. Тогда же он побежал к издателю Гржеби-ну, обещал сам заплатить Конашевичу и умолял снять рисунок обложки.
Ко второму изданию книги стихов «Поверх барьеров» ему также показали обложку, где обе строки (автор и название книги) были переломлены пополам посреди слов. Пастернак упросил
* Дамское белье (фр.). 83
Гольцева сделать на синем фоне желтые буквы в прямую линию и даже не смотрел в корректуре и остался доволен обложкой. Кона-шевич же, вероятно, зол на него за ту обложку к «Сестре».
Вспомнив о недавно состоявшемся в Доме ученых литера¬турном юбилее Юрия Верховского23, Пастернак сказал, что жале¬ет, что не был на нем.
Мне надписал две книжки «Из двух книг» и «Сестра моя, жизнь».
14 апреля 1930
Сергей Шервинский сообщил мне о самоубийстве Маяков¬ского. Это меня поразило как громом, до такой степени это было неожиданно. Трудно было поверить.
После работы с Пречистенки, 32, я сразу пошел на Волхонку к Борису Леонидовичу.
Он совершенно убит случившимся. Говоря о Маяковском, вспомнил о разговоре о нем с Ахматовой.
Сказал, что уже пишет о Маяковском в газету, вероятно, в «Известия». Рассказал, что видал Маяковского, лежавшего в гро¬бу в Союзе писателей. «Он лежит совсем молодой, красивый, двад¬цатидвухлетний».
(Между прочим, в первые годы нашего общения, кажется, в 1925-1926 годах, у себя дома Пастернак раза два-три сказал мне: «Как вы мне напоминаете молодого Маяковского».)
15 января 1931
Сегодня был концерт В. В. Софроницкого24 в Большом зале Консерватории. Среди публики столкнулся с Пастернаком и Евге¬нией Владимировной. Борис Леонидович сказал, что скоро выйдет отдельной книжкой «Спекторский».
28 марта 1931
Сегодня в ФОСПе (Федеративное Объединение советских писателей) Борис Пастернак читает свою поэму «Спекторский» и стихи.
18 августа 1931
Вместе с Александром Леонидовичем я фотографировал из окна квартиры Пастернака на Волхонке храм Христа Спасителя, приготовленный для взрыва.
Золото с купола уже снято, и остался только огромный ме¬таллический каркас.
11 января 1932
Встретил художника Леонида Евгеньевича Фейнберга25 на улице. Он затащил меня к себе, в свою квартиру на Маросейке.
Оказалось, что у его старшего брата, Самуила Евгеньевича, музыканта, в гостях Борис Пастернак. Он пришел попросить пар¬титуру опер Вагнера «Кольцо Нибелунгов», будет переводить за¬ново текст либретто на русский язык.
Встречей со мной был смущен, извинился, что не ответил на мое недавнее письмо, и сознался, что не сделал ничего относи¬тельно моей просьбы. Я утешал его, а Леонид Евгеньевич шутя сказал: «Это нехорошо — не отвечать на письма!» За чаем Пастер¬нак был, как всегда, хорош и обаятелен. Говорил хаотично, пере¬скакивал с одной темы на другую.
10 мая 1932
Сегодня, когда шел к Александру Соломоновичу Шору (главному настройщику Московской Консерватории и храните¬лю всех
