несправедливо и жестоко, шла травля Пастернака, которая привела его к преждевременному концу33.
6 мая 1959
Сегодня я узнал, что директору Гослитиздата Владыкину раз¬решили печатать произведения Пастернака. Вероятно, в первую очередь пойдет то, что было включено в план издательства. На те¬атральных афишах разрешено печатать полное имя Пастернака, когда пьеса идет в его переводе (Шекспир, Шиллер)34.
Осенью 1959 года, когда Борис Леонидович жил исключитель¬но у себя на даче в Переделкине, очень уединенно, наш общий зна¬комый Андрей Владимирович Звенигородский беспокоился о нем и, не имея возможности навестить его, просил меня не один раз уз¬нать, как здоровье Пастернака и как он себя чувствует. Я сам не бы¬вал в это время у Бориса Леонидовича на даче и потому справлял¬ся через его родных, которые поддерживали с ним связь. Через них я послал ему записку о Звенигородском и привет от него.
Борис Леонидович почему-то решил, что Звенигородский нуж¬дается в его помощи (только ему могла прийти в такое трудное для него время эта мысль, ему, который так многим помогал). Он написал Звенигородскому большое письмо, где упоминает и мое имя. Письмо хорошее и доброжелательное, такое типичное для Пастернака.
30 мая 1960
Сегодня ночью скончался Борис Пастернак. Умер у себя на даче, тихо. Догадывался, что скоро наступит конец. Подозревал, не рак ли у него. Просил похоронить его, но только не сжигать в крематории35.
У него оказался рак легкого и инфаркт миокарда.
Умер гениальный поэт, добрый и отзывчивый человек.
Я счастлив, что судьба свела меня с ним на долгие годы, что в свое время сделал довольно много его фотографий и что у меня остались его милые надписи на фото и на книгах.
2 июня 1960
Сегодня хоронят Бориса Пастернака в Переделкине. Я не могу туда поехать из-за почти полной потери зрения от глаукомы, которая началась у меня в конце Отечественной войны.
Единственное, что мне удалось сделать, — это поехать на такси на Ваганьковский рынок, где я купил большой букет лан¬дышей. На Гоголевском бульваре я еще застал дома Александра Леонидовича и Ирину Николаевну, передал им ландыши и про¬сил эти цветы положить на могилу Бориса Пастернака.
Ольга Петровская
ВОСПОМИНАНИЯ
О БОРИСЕ ЛЕОНИДОВИЧЕ ПАСТЕРНАКЕ
Осень. Год 1922-й. Комната Асеевых — на 9-м этаже дома ВХУТЕМАСа на Мясницкой улице, напротив Почтамта.
За тусклым серым окном мокрые крыши Москвы. Упрямый, бесконечный, несмолкаемый шум дождя. Клочья разорванных туч угрюмо проплывают на уровне глаз. Очень сердитое небо.
Но в комнате шумно, непринужденно, весело. Звенят моло¬дые голоса.
Совсем недавно по вызову Анатолия Васильевича Луначар¬ского в Москву из Читы приехала дальневосточная литературная группа «Творчество» За неимением постоянных квартир члены группы разбрелись по Москве — кто куда: к знакомым, к родст¬венникам. Мы с мужем (тоже члены группы «Творчество») при¬няли предложение Асеевых, приехавших из Читы несколькими месяцами раньше, пожить у них. Живем уже неделю.
День склоняется к вечеру. Асеев «в ударе». Весел. Остроумен. Подвижен. Хохочет, всех вовлекая в круг шуток, рассказывает уморительные небылицы. Оксана щебечет в унисон мужу.
В дверь постучали. Входят двое — он и она, молодые, улыба¬ются хозяевам, кинувшимся гостям навстречу.
Как только пришедший произнес несколько слов, я тотчас узнала его, хотя никогда раньше не видела и даже фото его мне не попадались. По темному блеску глаз, по стремительным движе¬ниям, по всему облику его, а в особенности по его голосу, так любовно и артистично изображаемому Асеевым прошлой зимой там — в далекой сибирской глухомани, — сразу вспомнились и зазвучали в голове те стихи, Асеевым читанные:
Приходил по ночам
В синеве ледника от Тамары,
Парой крыл намечал,
Где гудеть, где кончаться кошмару.
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, исхлестанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма…
Да, да… это они, те самые стихи из «Памяти Демона»… И вот пришел сам поэт. Он так и назвал себя, знакомясь, просто: Пас¬тернак. Он здесь.
Как непохожи были эти два человека. Два поэта. Светлый, звонкий, непоседливый Асеев и Пастернак, словно яркий прише¬лец с каких-то неведомых южных гор, — говорящий на каком-то своем особом наречии, сначала как будто и трудном, не вполне понятном, но в какое-то неуловимое мгновение его речь вдруг становится дивно и легко разрешимой, захватывающе интерес¬ной, наполненной ясным и глубоким смыслом.
Два поэта говорили о простом — не просто. О деловом — ув¬лекательно ясно и образно. То смеясь, то серьезно, то шутя. Дело шло о создании нового издательства; вдохновителем его был Ма¬яковский, во что бы то ни стало хотевший публиковать все новое, молодое, талантливое.
Асеев и Пастернак были вовлечены в это начинание. Идея занимала их, нравилась им, говорили о ней горячо, с азартом; об¬ращались и к нам, стараясь заинтересовать, втянуть в беседу, сде¬лать разговор общим.
Вместе с женой, Евгенией Владимировной, Пастернак, зай¬дя к Асеевым, куда-то торопился. Оправдывая свою поспешность неотложными делами, гости были недолго и ушли, оставив впе¬чатление сверкающей необычайности.
В то время имя поэта Бориса Пастернака было на устах у всех людей, близких к литературе, — молодых и немолодых, но¬ваторов и приверженцев классики. Естественно, что новое зна¬комство очень взбудоражило нас, подарив радостное удивление, граничившее с восхищением, — уж очень неожиданна была эта встреча.
Поэт ушел, а в ушах долго еще звучал его голос, схожий с густым, мелодичным гудением органа. Вспоминалось чередо¬вание высказанных им серьезных мыслей с неожиданной шут¬кой, нередко оборачивавшейся каламбуром, а то и парадоксом. Борис Леонидович в беседе был внимателен, самокритичен и смешлив. Временами задумчив, уходил в себя.
Потом, когда встречи участились, впечатление первоначаль¬ного удивления сгладилось, уступив место большому расположе¬нию. Отношения стали взаимно доброжелательными.
Живя у Асеевых, мы усиленно занялись подыскиванием квартиры. Но в то время снять комнату в Москве было просто не¬возможно. Недели на три мы переехали в Кусково, на дачу к зна¬комым, оставившим ее нам до истечения срока найма.
А потом на помощь пришел Владимир Владимирович Мая¬ковский. Он был удивительно отзывчив и добр. Узнав о нашей не¬устроенности, он очень деликатно, запросто предложил нам по¬селиться временно в квартире Бриков на Водопьяном «до приез¬да Лили Юрьевны», находившейся в то время в Берлине.
Предложение было с радостью принято. Переехали в Водо-пьяный, где в то время ежевечерне собиралось много интересней¬ших людей. Брик и Маяковский в роли хозяев были очень госте¬приимны.
Маяковский, обаятельный, остроумный, был исключитель¬но внимателен, для каждого находя шутку, доброе приветствие, азартно «резался» в карты с Асеевым или Крученых, одновремен¬но поддерживал оживление в разговоре с находящимися побли-зости. Он был неистощим в остротах, добродушных, незлых.
Вся группа «Творчество» была под опекой Маяковского и, конечно, старалась быть с ним, не пропуская ни одного вечера. Иногда бывали здесь: Луначарский, Эйзенштейн, художники Штеренберг, Родченко, совсем молодой Юткевич, Асеевы, Пас¬тернак, Каменский и много, много других, уже зрелых, а также и только начинающих поэтов и писателей.
Вскоре Брики, а затем и Маяковский уехали за границу. Некоторое время мы оставались в квартире одни с домработни¬цей Аннушкой. Комната в Москве для нас упорно не находи¬лась… Как вдруг почти накануне возвращения Бриков и Маяков-ского как с неба свалилась и работа, и комната на Арбате — пус¬тая, без отопления, с окнами, забитыми фанерой, но… посредине ее стоял чудесный рояль, который можно было оставить для «личного пользования на неопределенное время». В эту комнату потом часто приходили к нам люди, бывавшие на Водопьяном. Некоторые из них впоследствии стали нашими друзьями.
Переехав на Арбатскую площадь, мы оказались почти соседя¬ми с Пастернаками, жившими на Волхонке. Часто встречались. Однажды Евгения Владимировна призналась мне, что Борис Лео¬нидович сказал ей так: «Знаешь, Женя, мне хочется дружить с эти¬ми молодоженами. Мне нравится их юное непредвзятое любопыт¬ство к жизни, к людям, к искусству — ко всему». Вскоре мы подру¬жились семьями, наши встречи участились. Мы навещали друг дру¬га, вместе ходили в театр, в кино, в консерваторию на концерты.
Вскоре у Пастернаков родился сын Женечка. Когда Пастер¬наки переехали на дачу, мы часто приезжали к ним в Барвиху. Навстречу нам вместе с родителями выбегал милый рыженький мальчик в белой панамке, доверчиво лепеча что-то на своем дет-ском языке, интонацией и нежным гудением поразительно напо¬миная голос своего отца, Бориса Леонидовича.
Летом 1925 года Пастернак начал писать поэму «Девятьсот пятый год». В то время он вырвался из крута личных тем, легко и охотно занявшись разработкой социального сюжета, увлекше¬го его. Борис Леонидович углубился в разыскивание историчес¬ких материалов, необходимых для работы, очень радовался, если ему удавалось найти нужные сведения в старых журналах, в кни¬гах, в документах. Долгими днями засиживался он в библиоте¬ках, роясь в груде источников, забывая о времени, об усталости, обо всем.
Он надолго был озарен таким желанным для него вдохнове¬нием, отдавался ему самозабвенно. Ему нравилось все, состав¬лявшее канву для работы: эпоха, время, социальные истоки собы¬тий, послужившие стимулом для создания этого произведения.
Иногда в процессе работы Борис Леонидович зачитывал нам куски поэмы, казавшиеся ему удачными, или же другие, по его мнению недостаточно выразившие его замысел, — спорные, не вполне его удовлетворявшие. Он настаивал на откровенных высказываниях, просил отмечать все останавливающее внима¬ние; в особенности он хотел и ждал подробных разговоров о том, что могло бы не понравиться, вызвать осуждение у читателей.
Особенно радушно Борис Леонидович привечал моего мужа Владимира Александровича Силлова1, литературоведа, препода¬вателя литературы, поэта.
Борису Леонидовичу нравился Володя своим энтузиазмом, остротой ума, светлой жизнерадостностью. Привлекательны бы¬ли в совсем еще молодом человеке огромная осведомленность в области литературы, блестящая память, способность глубоко анализировать литературное произведение.
Разговоры их при встречах были нескончаемы.
К тому времени у нас уже составилась довольно большая библиотека, и Борис Леонидович нередко заходил к нам за жур¬налами «Былое» и за другими книгами, где он находил нужные ему исторические сведения для готовящейся поэмы.
В Евпатории я была недолго. Недели через три возвратилась домой в Москву, где встречи с Пастернаками продолжались. Если мы с Володей ехали к ним на дачу, то заранее было известно, что почти весь день будет проведен «в соснах».
Лес был рядом. Борис Леонидович выбирал подходящее мес¬то и предлагал расположиться на траве. Сколько стихов было чи¬тано тогда — и пастернаковских, и разных других! Стихи чередо¬вались с шутками, с «розыгрышами», с остротами. Б. Л. очень нра¬вилось «угощать» красивыми местами, щедро разбросанными природой в окрестностях. Стоит ли говорить о том, что все мы бы¬ли неутомимы в прогулках! Б. Л. не терпелось поделиться с гостя¬ми красотами окружающих мест. Найдя хорошее, он радовался, как ребенок конфете, торжествующе поглядывая на «горожан», как бы говоря: «А ну-ка, попробуйте сказать, что место плохое!»
На опушке леса была его любимая поляна, цветущая, души¬стая. Б. Л. нравилось лежать на ней, запрокинув руки за голову, и глядеть в высокую синь. Точь-в-точь как через много лет потом он сказал в стихотворении «Сосны»:
В траве меж
