был тих, — Красивый, двадцатидвухлетний, Как предсказал твой тетраптих.
Ты спал, прижав к подушке щеку, Спал, — со всех ног, со всех лодыг Врезаясь вновь и вновь с наскоку В разряд преданий молодых.
В квартире какие-то люди. Знакомые и незнакомые. Многих я здесь раньше не видела. Ломая руки, входит… кажется, Уткин. На окне в столовой сидит Катанян и безостановочно говорит, го¬ворит, говорит. Из передней доносился голос Ольги Маяковской. На рыдании она кричит: «Скажите сестрам Люде и Оле, — ему уже некуда деться». Падая, удерживаемая чьими-то руками, она, шатаясь, входит…
Кто-то рядом произнес шепотом: «Сейчас приедет скульптор снимать маску с лица умершего. Надо спешить, чтобы черты его не изменились…»
Я не выдерживаю… Боюсь самой себя — вдруг закричу. Про¬шу Борю увезти меня.
Не забыть, не забыть никогда этот ужас. Он и теперь иногда снится мне тяжелыми бредовыми ночами…
Борис Леонидович Пастернак был добр. Но как непохожа была его доброта на доброту людей, открыто и широко дарящих другим блага своей души! Пастернак был застенчив; он старался скрыть свои добрые порывы, он боялся их выражения, затушевы¬вая их, пряча их от постороннего глаза. Но его поступки, порой неожиданные, внезапные, говорили сами за себя.
Борис Леонидович, по натуре своей гордый, но скромный, пускался на всякие выдумки, чтобы скрыть свою доброту. Помню, в 40-х годах, узнав о материальных затруднениях Ахматовой, он регулярно стал посылать ей деньги, но не от своего имени — он уговорил одного человека делать эти переводы якобы от себя.
Не мог Борис Леонидович безучастно пройти мимо страдаю¬щего человека, будь это мужчина, женщина или ребенок. Он ста¬рался найти способы незаметно облегчить чужое горе, помочь в беде, отвлечь от тяжелых переживаний и, сам нередко разделяя их, словно брал человека за руку и уводил его в другой мир — све¬та, тишины и спокойствия.
В один из майских дней 1930 года Борис Леонидович предло¬жил мне пойти послушать Шопена в исполнении Генриха Густа¬вовича Нейгауза, дававшего концерт в консерватории.
В то время я еще никуда не выходила. Скованная горем и не¬домоганием, чуждалась людей, общества, а музыки просто боя¬лась. В тот день сидела над работой, порученной мне Виктором Борисовичем Шкловским: надо было написать брошюру для из¬дательства «Молодая гвардия». Время по договору близилось к концу, и я углубилась в работу. А тут!.. Идти в консерваторию… слушать музыку там, где не так давно было столько радости, сча¬стья… Нет! Это невозможно.
Я наотрез отказалась.
Но Борис Леонидович настаивал, говоря:
— Оля, вы не правы. Идемте. Музыка — лучший сосед вся¬ким переживаниям. Не надо бояться музыки. Она вам поможет.
И стал убеждать меня в правоте своих настояний. Сопротив¬ляться стало трудно. Я согласилась. Как осторожно внимателен был Борис Леонидович в проявлении своего участия! Он в тот день как бы вовсе не замечал меня, целиком предоставив музыке. В антракте он ушел к Нейгаузу, оставив меня в зале, за что я была ему очень благодарна.
Как ненавязчиво было его внимание! Он умел хорошо мол¬чать, когда человеческому голосу звучать не следовало. Умные глаза и весь его облик были красноречивее всяких слов.
Вскоре я покинула Москву. Мы с родителями и четырехлет¬ним сыном переехали в Ленинград.
Борис Леонидович дал мне письма к ленинградским писате¬лям. В то время в Ленинграде жил и работал профессор Марк Константинович Азадовский — мой дорогой учитель еще по чи¬тинскому институту. Узнав о моем приезде, он предложил мне очень интересную работу в фольклорной секции Пушкинского Дома по переводу марийских и удмуртских песен и сказок.
Встречи с Пастернаком стали очень редкими. Мы обменива¬лись письмами.
Евгения Кунина
О ВСТРЕЧАХ
С БОРИСОМ ПАСТЕРНАКОМ
Весной 1922 года мы с братом1 познакомились с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Мы были тогда полудетьми, не¬правдоподобными домоседами, в которых дух семьи сохранил житейскую и жизненную неискушенность, даже наивность. Мы учились в 1-м МГУ и одновременно в Брюсовском Высшем лите-ратурно-художественном институте.
В предзакатный весенний час я шла из МГУ в Высший лите¬ратурно-художественный институт, с Моховой на Поварскую, т. е. с проспекта Маркса на улицу Воровского. Мы с братом поссори¬лись (случай не частый в нашей практике), и он ушел из универси¬тета домой, не сдав зачета. А я сдала и, гордая одержанной победой, направилась во второй, более поэтический вуз, решив продолжать совершенно самостоятельный образ жизни и, в частности, принять участие в семинаре, приходившемся на этот день (занятия в ВЛХИ велись в вечерние часы). На Поварской мне, однако, встретилась большая группа наших институтских студентов.
— Куда? — изумилась я.
— В «Дом печати», на вечер Пастернака.
Конечно же я пошла с ними — предстояло чудо: услышать стихи Пастернака в чтении автора. Конечно, оно и оказалось чудом.
Этот непередаваемо-особенный голос, глубокий, гудящий, полный какого-то морского гула. Завыванье? Пение? Нет, совсем не то. Но столь музыкальная фразировка, такая напевная и нима¬ло не нарочитая интонация, так органически текущие ритмы, та¬кая полная и захватывающая взволнованность! Чувство, мысль, картины природы, душевных переживаний — все это слитно пе¬реливалось через край.
Автор читал стихи из еще не опубликованной книги «Темы и вариации».
Я забыла обо всем — о зале, о товарищах, о том, что было и что будет.
Но чтение закончилось. И тогда страшная мысль прорвалась в мое восторженное оцепенение: брат! Брат, с которым мы всегда вместе впитывали все впечатления, — и он сейчас не слышал Па¬стернака, этих его стихов! Невозможно! Недопустимо! Надо, что¬бы он услышал… Надо повторить этот вечер! Во что бы то ни ста¬ло! И тут я мгновенно вспомнила, что в пользу Читальни имени Тургенева предполагалось устройство платных вечеров в ее поме¬щении. А я — друг Читальни, бывшая ее работница. Значит…
— Володя, — обращаюсь я к нашему с братом приятелю-со¬ученику, Владимиру Феферу, — давайте подойдем к Пастернаку, попросим повторить вечер. Вы ведь хотели бы еще раз послушать?
— Давайте, согласен, давайте!
Мы направились к Борису Леонидовичу. После стычки на эстраде с сердитым, ничего не понявшим поэтом Петром Ореши-ным («Мы и не таких мастеров видали! Мы Андрея Белого слуша¬ли!»), после очень тонкого разъяснительного выступления Сергея Павловича Боброва, напомнившего о преемственности только что прослушанных стихов, назвав имена Фета и Иннокентия Ан-ненского, Пастернак уже перешел в фойе. Он стоял, ведя с кем-то оживленный разговор.
Я выжидала чуть поодаль, пользуясь возможностью незамет¬но смотреть на него.
Не наружность — она для меня сливалась с общим обликом, как и голос и самые стихи, но, быть может, манера держаться — совершенно простая, юношеская, очень непосредственная, не¬скованная, полная и сердечности и достоинства — бросалась в глаза и успокаивала.
Мы с Фефером успели услышать фразу Пастернака, указав¬шего собеседнику на Константина Григорьевича Локса, его друга со студенческих лет: «Вот человек, который научил меня писать прозу». И, наконец дождавшись своей очереди, подошли.
— Борис Леонидович, у нас к вам просьба. Не можете ли вы повторить этот вечер в пользу Тургеневской читальни, в ее поме¬щении?
— А-а-а… Позвоните мне, пожалуйста, на днях, и мы сгово¬римся. Вот номер телефона.
Мы пожали друг другу руки и откланялись.
Так начался новый период знакомства с Пастернаком: после встречи с поэзией — встреча с ее творцом.
Через несколько дней в назначенное нам по телефону время мы с братом, взволнованные и готовые от робости пуститься вспять от самых дверей, стояли у квартиры № 9 на втором этаже дома 14 на Волхонке. От этого дома на углу Антипьевского пере¬улка долго еще оставался жалкий обрубок. Ампутирован был и подъезд, в котором жила семья Пастернаков в то время — Борис
Леонидович с молоденькой женой, Евгенией Владимировной, ху¬дожницей, и брат его Александр Леонидович. По сей день мне больно и неловко смотреть на это место, словно встречаешь доро¬гого человека, которого знал здоровяком, превращенного в калеку.
А тогда дом был как дом. Для нас все же он отличался реши¬тельно от всех других домов: в нем жил — нет, обитал Борис Пас¬тернак.
— Звонить? Страшно!
«Может быть, не поздно? Брось, брось!..» — эта строка из «Поверх барьеров» была прервана тут же. Борис Леонидович от¬крывает нам дверь.
С самого начала, с раздомашнего, чуть заспанного вида хозя¬ина, впустившего нас, — «у меня не прибрано, пойдемте в комна¬ту брата» — с этой его первой фразы исчезло наше парализующее, не дающее ни думать, ни говорить волнение. Просто нам стало хорошо. Разговор быстро вышел за деловые рамки, стал разгово¬ром вообще — то пересыпанным шутками, то касающимся очень серьезных вещей.
Только что вышла книга «Сестра моя жизнь», стихи из кото¬рой до того ходили в списках.
— Меня хвалят, даже как-то в центр ставят (он сказал это почти грустно), а у меня странное чувство. Будто я их загипноти¬зировал меня хвалить, и вот когда-нибудь обнаружится, что все это не так. Словно доверили кучу денег и вдруг — страх банкрот¬ства. Понимаете, чувство какой-то ответственности огромной…
— Как вы можете так думать?! — вспыхиваю я, забыв не только робость, но и сдержанность. — Да я ругаться с вами буду!
Ну, конечно, я не понимала тогда сути его слов, того, что им двигало. Сейчас — понимаю. Мысль об ответственности худож¬ника и перед обществом, и перед собственным творчеством, при¬сущая Пастернаку органически, в те дни особенно остро, особен¬но глубоко волновала его.
Впервые обозначилась тогда и так сразу ярко засияла его сла¬ва. Он не купался в ее лучах, не ослеплялся ею. Он принимал на себя ее бремя. И высказать тревожившую его мысль нам, едва знакомым юнцам, возможно, позволило ему сразу определивше¬еся доверие к нашей ничем не замутненной открытости, к нашей бескорыстной к нему любви. А в нем самом били через край горя¬чие ключи душевного и духовного богатства, стремящиеся из¬литься. Тем же полна была и его поэзия. И таким же заворажива¬ющим и чистым было его человеческое обаяние: ничего деланно¬го, ничего наносного, выставленного напоказ. Скорее, это была свобода, данная себе, выражать свою сущность со всем ее своеоб¬разием. Он говорил так же непросто, как писал, — потому что мысль его шла путем метафор, часто сложных, неожиданно сме¬нявших одна другую. Видимо, главное было в необычайном сво¬еобразии его мироощущения. И оттого, что естественным само¬выражением была для Бориса Пастернака первоначально музыка и только позже стало слово.
«Бушующее обожание молящихся вышине» — этими двумя строчками из «Поверх барьеров» можно было определить наше восторженное состояние. Пока шла весна 1922 года, жажда видеть и слышать Пастернака была чем-то овладевшим нами с первых же посещений его «на дому». Особенно после брошенной им, при прощании, фразы: «Да и помимо «Тургеневской» заходите!»
Вечер Пастернака состоялся 13-го апреля 1922 года2. К наше¬му удовольствию, зал был переполнен молодежью. Можно было бы нам и не беспокоиться о недоборе публики
