и не распростра¬нять заранее билетов, где только мы могли. Опасения наши были, по правде говоря, наивны до курьеза: Борис Леонидович выступал крайне редко, а имя его, среди той же молодежи, уже имело гро¬мадную притягательную силу. Стихи из напечатанных и ненапеча¬танных сборников ходили по рукам, переписываемые друг у друга. И совсем не повредило отсутствие вступительного слова, которое нам так хотелось предоставить Валерию Брюсову — авторитетней¬шему тогда арбитру поэтических дел. И как было радостно напо¬ить чаем Бориса Леонидовича тут же, в читальном зале, чуть по¬одаль, у столика. И глядеть, с каким почтением окружали его на¬ши юные друзья — студенты ВЛХИ Борис Лапин, Теодор Левит и другие. И родителей своих мы уговорили прийти и познакоми¬ли их с нашим полубогом (скорее, воплощением божества). И ус¬лышать от него потом: «Что вы своих родителей мучаете?»

Может быть, эта фраза была отголоском того непонимания поэтического дара сына, с которым собственные родители встрети¬ли его уход в поэзию от других, более им понятных его дарований?

— Боря прекрасный музыкант, мог бы хорошо рисовать… Почему-то пишет стихи! — говорил, недоумевая, Леонид Осипо¬вич Пастернак (а я слышала это в передаче Сергея Павловича Бо¬брова, друга молодости Бориса).

— Боря глупостями занимается! — огорченно жаловался Л. О. своему сотруднику по Училищу живописи, ваяния и зодче¬ства, профессору В. М. Чаплину, ведшему курс отопления и вен¬тиляции, — брату моего мужа.

Тогда мы этого не знали. А если бы знали, нам конечно бы это показалось чудовищным.

Мы продолжали заходить на Волхонку и после окончания деловых свиданий. Ведь и раньше наши беседы делами не ограни¬чивались. О чем говорилось? Мы не записывали — слишком пол¬ны были непосредственно, всем существом воспринимаемым, сливая в этом восприятии голос, интонацию, выражение лица. Как это записать! Смысл слов был тогда для нас неотделим от це¬лого. Отдельные островки уцелели — те, что касались чего-то, ставшего особенно и самостоятельно значимым. Хотя бы слова о Жене Люверс, которую мы любили, как самое родное, нам вдруг открытое: «Я написал это о человеке, на десять верст к себе не подпускавшем… И оказалось — все правда».

Или: «Моя сестра — не «Сестра моя жизнь», а живая моя сес¬тра — Жоня…»

Как жаль, что я не записала и непростительно забыла, что бы¬ло сказано вслед за именем Жоня. Могла ли я знать, каким доро¬гим станет для меня это имя и его носительница. Что годы спустя мы услышим от того же С. П. Боброва о «Жонечке» как о самой близкой старшему брату и лучше других семейных его понимав¬шей. «Жонечка была такая прелесть, что в нее даже влюбиться бы¬ло невозможно», — говорил Бобров.

Бобров был первым нашим литературным «властителем дум». Таинственное общество, а реально издательство «Центри¬фуга», выпускавшее под водительством С.П.Б. (Сергей Павлович Бобров) книги Боброва, Пастернака, Асеева и других, называв¬ших себя футуристами, вошло осенью 1922 года в нашу фантасти¬ческую повесть (или роман) «Октаэдр».

А летом того же года мы спрашивали у Бориса Леонидовича, едучи с ним в полупустом трамвае литера «А» от Кропоткинских ворот к Кировским (тогда Мясницким): он, очевидно, в Водопья-ный переулок к Брикам и Маяковскому, мы — домой:

— Борис Леонидович, откуда взялось это название «Центри¬фуга»?

И, смеясь, он отвечает нам полушутливо, как полувзрослым-полудетям:

— А это когда у Боброва пошли круги перед глазами (говоря, он показал круги рукой перед лицом) — и вот он и выдумал это название.

А почему «Лирика» перешла в «Центрифугу»?

— Ну-у, «Лирика» была очень томным кружком — ручки да¬мам целовали и прочее. А в «Центрифугу» вошли те, кто бунтовал.

Мы подъезжали к Чистым прудам. Приходилось расставать¬ся. С очень веселым, но совсем неточным понятием о том, что та¬кое «Лирика» и «Центрифуга». Но схема была намечена.

Существенно было иное. Пастернаку с нами дружилось весе¬ло и легко. Возможно, отдыхалось от собственных сложностей беззаботней, чем с другими. Не этим ли объяснялось радостное:

— А-а, Кунины! — в телефонном его ответе на мои как стар¬шей из нас звонки. — Кунины? Дома, дома, заходите.

Иногда мы заставали его одного (что было счастьем!), ино¬гда, как в случае с «Центрифугой», он собирался куда-нибудь, и мы шли его провожать.

Раз, назначив брату свидание у подъезда дома № 14 на Вол¬хонке, я шла из университета Шереметьевским переулком и далее б. Антипьевским и встретила Бориса Леонидовича, шедшего в об¬ратном направлении. Сказала, что не хочу задерживать. Но он взял меня за локоток и повел обратно, к нему домой. И вдруг, пе-ресекая переулок, я увидела на Волхонке моего брата, медленно вышагивающего за углом и, как мне показалось, уставшего меня дожидаться и решившего идти домой.

— Ах, мой брат уходит! Вон он! — вскрикнула я, бросаясь вперед, вдогонку.

— Да стойте, куда вы, я его сейчас к вам приведу!

И Борис Леонидович, как мальчишка, кинулся, к моему ужа¬су и восхищению, во всю прыть наперерез моему брату.

Не помню, вошли ли мы втроем в подъезд и поднялись в квартиру или ограничились свиданием на улице, а вот бегущего по-мальчишески Бориса Леонидовича, такого молодого и юноше¬ски непосредственного, вижу, как запечатленного киносъемкой.

Иногда мы заставали дома их обоих — его и молоденькую жену его — Евгению Владимировну Лурье-Пастернак. Тонень¬кую, стройную, с прекрасным лбом, нежным, узким овалом лица, черными, откинутыми назад, в прическу, густыми волосами. В ней была замедленная грация — и в движениях, и в интонациях мелодического голоса, скорее меццо-сопранового тембра. Нами она, увы, воспринималась тогда больше всего как помеха к обще¬нию с ее мужем. Вдумыванье явилось к нам позже.

И вот — они уехали. За границу! В Берлин, где жили тогда ро¬дители Бориса Леонидовича. Надолго?

Это ощущалось нами как личная утрата. Мы даже отважи¬лись летом написать ему письмо: он ведь дал нам адрес! Ответа не было.

Но 9 февраля 1923 года мы получили почтовую бандероль: яр¬ко-фиолетовую книжку — «Темы и вариации», вышедшую только что в Берлине. С надписью, примешавшей к нашему благодарно¬му восторгу чувство горечи за него: «Куниным на добрую память от вовсе не веселого автора».

В деревне Звягино, под Москвой, где наша семья — отец, ма¬ма, няня Василиса — поселилась на лето 1922 года, мы с братом стали писать, уже после отъезда Бориса Леонидовича, фантасти¬ческий роман «Октаэдр». Друзья, посещавшие нас на даче, — Ле¬вит, Лапин, Адалис — да еще давно нами любимые издали Сергей Бобров и Константин Григорьевич Локс (он был моим учителем литературы в 6-м классе гимназии В. В. Потоцкой и другом моло¬дости Пастернака) — все они стали прототипами наших героев. В чем-то, в разной степени, были они узнаваемы, хотя и доста¬точно измененными и поставленными к тому же в совершенно вымышленные положения.

Самое название романа взято было из стихотворения Сергея Боброва:

Но хладный октаэдр вдохновенья Небо сводит души озеро…

Эти строки стали эпиграфом к нашему произведению, и каждая глава его предварялась каким-либо, чаще всего шутливо-ироничес¬ким, эпиграфом из стихов наших любимых современных поэтов, в основном «центрифугалов», то есть членов кружка «Центрифу¬га». Ирония и фантастика не мешали прототипам, в дружеском на-шем преобразовании, оставаться «живыми» людьми. Я упоминаю об «Октаэдре» именно потому, что под этой «парафразой» просве¬чивают реальные черты ушедших, в нем запечатленных наших современников. И еще потому, что позже, году в 1925—1926-м, мы однажды, чтобы развлечь грипповавшего Бориса Леонидовича, принесли ему почитать машинопись нашего романа.

С удовольствием вспоминается его устный отзыв: «Вы знаете, я честно взял карандаш, чтобы, читая, делать замечания, но так увлекся, что ничего не записал. Особенно мне понравилась вто¬рая часть, глава, где Лохинвар сидит у себя один. И я даже своих стихов не узнал сначала — там, где Гюй их все повторяет про себя».

(Это были строки из «Разрыва»: «Что — время. Что самоубийство ей не для чего. Что даже и это есть шаг черепаший».)

Я забежала вперед. В 1922 году, осенью, мы закончили «Ок¬таэдр», а в 1923—1924-м жизнь нашей семьи круто и сурово изме¬нилась.

Брат мой стал тем «невинно осужденным мальчиком», о ко¬тором упоминает Борис Леонидович в одном из писем к своей ленинградской кузине и «в хлопотах о котором он дошел дсЗ Кремля»3.

Не дожив до благополучного окончания этих хлопот, умерла на сорок шестом году жизни наша мать. Семья наша, не только ее бесконечно любившая, но буквально жившая ею и душевно и ма¬териально, пережила нечто сходное с солнечным затмением, при¬шедшим внезапно и затянувшимся навсегда.

Меня в этом затмении спасла необходимость немедленно за¬менить ее, хотя бы материально. Я ведь после гимназии, хоть и скрепя сердце, рвавшееся к литературе, к филологии, пошла в зубоврачебную школу, которую за шестнадцать лет до того окон-чила мама. Окончив эту школу, я часто заменяла маму во время приступа ее сердечной болезни, и ее больные с доверием отнес¬лись ко мне, ее заменившей. На следующий же день после похо¬рон матери я приняла первую пациентку, а далее их становилось все больше.

Брат же, после серьезной болезни, нуждался в срочной опе¬рации. Еще работал в Боткинской (тогда Солдатенковской) боль¬нице чудесный хирург, Владимир Николаевич Розанов, за восемь лет до того вырезавший долго болевший аппендикс у меня. Мы с папой повезли брата моего к нему. Я умолила доктора Розанова взять операцию в этой больнице на себя. И вот настало утро, ког¬да мы с отцом уже в пальто и шляпах собирались ехать, чтобы по¬быть с больным перед операцией и дождаться ее конца.

— Т-р-р-р! — зазвонил телефон. Я подбежала, взяла трубку:

— Слушаю!

И в ответ — милое-милое, сразу узнанное мычанье.

— М-м-м… Женя, Женя Кунина, как ваше отчество?!

— Борис Леонидович, дорогой! Зачем вам отчество? Я слу¬шаю вас.

— Женя, что с Юзей, скажите!

— Ему сегодня делают операцию аппендицита. Борис Лео¬нидович, мы с папой сейчас туда едем.

— Ну, хорошо. Счастливо вам! Потом позвоните.

— Да, спасибо, да, спасибо!

Трубка положена. Слезы благодарности у меня на глазах. Благодарности и надежды: если он позвонил — это счастливое предзнаменование. Солнце выглянуло!

Операция осложнилась и затянулась: предшествовавший при¬ступ и перитонит оставили следы. Начав с местной анестезии, вра¬чам пришлось перейти к наркозу, хотя больной терпел боль молча.

Мы с отцом ждали у дверей операционной. То, что вышед¬ший ассистент удивлялся «странному терпению» пациента, нас не обнадеживало…

Наконец двери распахнулись, брата моего пронесли на носил¬ках в палату. Я подошла к Розанову, вышедшему в коридор и при¬севшему в кресло: устал. Еле выговаривая слова, обратилась к нему:

— Владимир Николаевич, ну как?

— Голубушка, — ответил он спокойно, — в прежние времена сказал бы: надейтесь на Бога.

Добавил ли он что-нибудь еще — не помню. Я мысленно до¬бавила: «и на доброе предзнаменование — звонок Бориса Леони¬довича».

И не эту ли схожесть каких-то глубинных душевных