основ имел в виду Пастернак, когда в ответ на наше детски жаркое изъ¬явление любви ответил чуть задумчиво: «Это потому, что мы с ва¬ми любим одно и то же».

Доброе пожелание, сказанное мне, вслед за чудным мычани¬ем в телефонной трубке, было не только душевным порывом. Благодаря хлопотам Пастернака осуждению моего брата положен был конец. При пересмотре дела приговор был признан условным (судимость снята!). Борису Леонидовичу эти хлопоты действитель-но стоили немалых трудов. И семейных неприятностей: годом раньше, 23/IX1923 года, у них с Евгенией Владимировной родил¬ся сын Женя, и беготня отца семейства по недомашним делам могла выглядеть дома несвоевременной. Да еще когда Борис Ле-онидович зашел по тому же делу к друзьям, у которых ребенок бо¬лел корью, не побоявшись принести заразу домой! «И мне сильно нагорело!» — огорченно и сконфуженно признался он нам.

Но, как и его лейтенант Шмидт, он имел бы право сказать: «Сделано большое дело. — Это дело сделал я».

Шли месяцы, вырастая в годы. Мы с братом взрослели. Борис Леонидович, с которым мы продолжали видеться, оставаясь для нас старшим, мог теперь говорить с нами уже не как с полудетьми.

В 1925—26 годах он стал лечиться у меня как у дантиста. И между делом возникали разговоры и его рассказы о том, что его занимало в те дни.

В это время Борис Пастернак писал «Лейтенанта Шмидта» и нам передавал отдельные эпизоды. Помню, с каким оживлени¬ем цитировал он и объяснял, как в стремительно перебивающих друг друга ритмах изобразил быстрый спуск Шмидта и прислан¬ного за ним матроса по неровностям горы — к бухте, к ожидаю¬щей лодке (это было началом восстания в Черноморском флоте).

И в 1926-м от него впервые я услышала отрывки цветаевско¬го «Крысолова». Сонное пробуждение школьника: «Спит сурок, спит медведь… Спать не сметь, не сметь, не сметь!» И сквозь сон бормотанье заученного урока: «Плюс на минус выходит плюс… Цезарь немец… сейчас проснусь!»

Первый разговор о Марине Цветаевой был у Бориса Леони¬довича с нами еще летом 1922 года. Только что вышел сборник ее стихов (в изд-ве «Костры») — первый, после дореволюционных. Брат принес мне этот маленький сборник, и мы оба очень жарко его восприняли. Это были, после известных нам ранних, стихи совершенно иной силы и размаха. Мы спросили у Пастернака, читал лй он их.

— Поразительная книга. Я пошел прочесть из нее брату Шу¬ре, но не смог, у меня перехватило горло от волнения. Необычайно!

Теперь, после «Крысолова» и особенно «Поэмы Конца», Марина уже за границей впервые с головой окунулась в поэзию Пастернака, как он — в ее поэмы, оба были захвачены чувством равноценности («Ты единственный мне равносущ», — писала Цветаева в письме к Борису Пастернаку). Многое в огромности их дарований сближало их, несмотря на разность. И музыка сти¬ха, и само отношение к стиху, и бурная динамика его и выражае¬мого им чувства. Борис Леонидович говорил о Марине с востор¬гом. И о будущей встрече — вот он завершит все себе намечен¬ное — «и тогда я поеду к Марине».

В 1929 году вышли «Поверх барьеров» Пастернака, включив¬шие в себя стихи из ранних его книг. Стихи эти он подверг пере¬работке, желая убрать непонятные места и придавая новому вари¬анту как бы пояснительный характер. На наш взгляд, первона-чальный, целостно выплавленный образ стихотворения терялся при переделке. Поэзия частично заменялась рассудочностью, ее живое дыхание как бы прерывалось. И когда Борис Леонидович принес нам в подарок экземпляр только что вышедшего издания и мы услышали в его чтении давно любимые стихи в искаженном, новом обличье, мы оба были горько обижены за их, авторскую же, порчу.

Я, как более экспансивная, не выдержала:

— Борис Леонидович, нельзя переделывать то, что живет уже самостоятельной жизнью. Ну сделали бы второй вариант, не тро¬гая первого, если вам тот разонравился! Ну, а если сын ваш, Женя, подрастет и вам разонравится цвет его глаз, вы что же, будете ему глаза перекрашивать? А стихи ваши ведь тоже ваше живое творе¬ние! Оставили бы их жить и написали бы новую вариацию!

— Нет тем и вариаций. Есть единая тема! — ответил Пас¬тернак.

Не помню, что он еще возражал, что говорил. Но наш гость ушел огорченным. И мы, тоже огорчась, стали каяться друг другу: не следовало так резко выступать против того, что уже сделано, если автор и ошибся, на наш взгляд, в своем отношении к тому, над чем работает. И как мы могли быть так жестоки к дорогому, драгоценному человеку!

Ближайшим вечером мы собрались к нему. По дороге, на Те¬атральной (Свердловской) площади, мальчишка продавал розы. Я купила три темно-темно-красных, маленьких, каких-то осо¬бенно милых цветка.

Мы вошли не без робости, Борис Леонидович был один, — верно, Женя (я ее уже звала по имени) с Женечкой-сыном куда-то ушли. Он сидел за столом и встал, чтобы нас встретить. Я дер¬жала цветы сперва за спиной. Потом подала их хозяину, сказала тихонько:

— Это вам.

Как он сразу все понял! Как растроганно посмотрел на розы!

— Это вы, верно, думаете, что меня тогда обидели! Спасибо, спасибо!.. Совсем иначе будет писаться, когда такие три головки глядят на тебя.

Мы очень мирно посидели у него недолго — ведь он явно работал.

И, прощаясь, «целую вас очень за розы», — сказал он мне.

— Давайте поцелуемся… — И мы так же мирно поцелова¬лись в щеку.

Совсем тепло стало у нас с братом на душе, когда мы вышли радостные, как бы прощенные, из дома на Волхонке.

Вероятно, в то время мы стали больше вникать в семейные отношения супругов и понимать их. Евгения Владимировна пере¬стала для нас быть некой живой помехой в общении с Борисом Ле¬онидовичем. Мц старались понять и ее, и место ее в его жизни и жизни семьи. Нам ясно стало, что она недооценивает значение — или значительность — его как поэта, как личности исключитель¬ной, требующей к себе особого внимания, нуждающейся в заботе близких. Кажется, он не имел таковой и до женитьбы, кроме есте¬ственных забот старших в детстве. В юности он рано начал вести самостоятельную жизнь. Женитьба же только прибавила ему забот и ответственности, особенно после рождения сына. Вероятно, хо¬зяйственные хлопоты все же легли на молодую хозяйку, как на вся¬кую на ее месте. Но она была художница! Талантливая портретист¬ка. И ей вовсе не улыбалось пожертвовать своим призванием, как это сделала когда-то в подобных обстоятельствах мать Бориса, вы¬дающаяся пианистка Розалия Пастернак, став женой большого ху¬дожника, Леонида Осиповича Пастернака. Евгения Владимировна не поставила своего мужа-поэта «во главу угла» всей их общей жиз¬ни. 1лавное — не поставила внутренне, душевно.

Осуждать тут нельзя. Призвание говорило сильнее, чем лю¬бовь, чем сознание долга; не было понимания несоизмеримости их дарований. Так эти две дороги не слились воедино. Оба были людьми искусства. Оба нуждались в заботе, в освобождении от житейских тягот. И оба страдали.

Примечательно, что первым стихотворением Пастернака, сказавшим о его жене-художнице, стало «Годами, когда-нибудь в зале концертной…» из книги «Второе рождение». Именно здесь, в упоении нового и, как прибой, захлестнувшего чувства, Пастер¬нак с любованием дает портрет своей жены — накануне ухода к другой женщине:

Художницы робкой, как сон, крутолобость, С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб, Улыбкой огромной и светлой, как глобус, Художницы облик, улыбку и лоб.

В этом эскизе портрета схвачена та милая, особенная при¬влекательность Жени Лурье-Пастернак, которая делала ее схожей с итальянскими мадоннами кватроченто. Она походила на Симо-нетту, прототип женских образов Боттичелли. Может быть, ожи¬вившее его, сдунувшее пыль повседневности лето в Ирпене с но¬выми дружбами и новым чувством женской красоты оживило и потускневшее внимание к той тонкой прелести, которая при¬влекла его ранее к Евгении Владимировне.

В стихах не нашлось места ее голосу. Глубокий и сердечный, он выражал и внутреннюю ее человеческую притягательность. Мне приоткрылась она дважды, особенно запомнившись в годы посещений квартиры на Волхонке.

Впервые году в 1923-м. У домашней работницы Пастернаков, пожилой (может быть, няни), чем-то прихворнувшей, был перед моим приходом врач. И каким добрым сочувствием звучал голос Евгении Владимировны, рассказывавшей мужу и мне, как доволь¬на была врачом больная, как говорила она, что доктор «даже голо¬ву ее ослушал». Рассказывая, она повторяла эти слова с милым сердечным умилением, с той трогательной «улыбкой взахлеб», ко¬торую я встретила вновь в стихотворении.

А второй раз душевная доброта ее сказалась просто и неожи¬данно в одной только фразе, относившейся ко мне. Я посетила Пастернаков одна. Было это году в 1927-м, и меня тогда основа¬тельно утомляло и совсем не удовлетворяло мое ежедневное и це-лодневное занятие зубоврачеванием. Я начинала унывать. И тут пожаловалась на свою долю. Борис Леонидович, которому тогда самому было нелегко, заметил: «Ну, каждый из нас вертит какое-то свое колесо!»

— Да, но Евгения Филипповна вертит колесо бормаши¬ны, — тепло и сочувственно сказала Евгения Владимировна. И меня тронула глубокая сердечность ее понимания.

Когда мы с ней перешли на имена? Не помню. Но очень яв¬ственно помню сон, в котором я ее назвала «Женя». Явственно до подробностей.

…Я прихожу к Борису Леонидовичу. Семья в сборе. Чем за¬нята Евгения Владимировна, неясно. А сам он сидит и штопает чулочки сыну. Он, большой поэт! Разве его это дело? И с вели¬ким огорчением, и с великой за него обидой я обращаюсь к его жене:

— Женя! Когда-нибудь вы поймете, но будет поздно!

Несколько позже пошли слухи о том, что Борис Леонидович сблизился с Нейгаузами. Потом — что он расходится с женой. А Женя с Женечкой?

Но обо всем этом столько стихов, столько покаянных, влюб¬ленных, счастливых, грустных и утешающих и любящих стихов оставил сам поэт! «Две женщины как отблеск ламп «Светлана»».

Не мне об этом писать. Это было счастье, расцветшее на страдании.

И вот однажды пришел к нам Борис Леонидович — неожи¬данно, без предварительного звонка, часов в пять дня. Брат мой был еще на работе, и радость моя была омрачена его отсутствием.

Пастернак посидел, что-то рассказал, похохатывал. Очень хорошо он рассказал (может быть, в другой раз, впрочем), как Евгения Владимировна с трехлетним Женей возвращалась из-за границы. И он выехал на одну из промежуточных станций, что¬бы проехать с ними вместе оставшуюся часть пути, а маленький Женя, увидев его, сказал: «Сын едет к отцу, а отец приехал навст¬речу сыну!»

Но вот Борис Леонидович поднялся:

— Ну, я пойду!

— Борис Леонидович, посидите еще, пожалуйста! Юзя так огорчится, что вас не видал.

— Нет, мне пора.

Тут меня осенило (уж в этом ему будет неудобно отказать):

— Борис Леонидович, можно вам показать мои стихи?

— Ну-ну, давайте!

Кладу перед ним, на крышку рояля, машинопись. Начинает читать.

— .Очень мило.

— Это пустяки! Читайте дальше. Читает.