— Очень мило!
И вдруг, дойдя до посвященного, по смыслу, ему:
— Очень мило… Мне?! Глупости какие! Спасибо большое! Я пошла его проводить к трамваю (брата он так и не дождался).
— Приятно видеть, когда стихи пишутся человеком в меру его способностей, — вот и все, что осталось в памяти, как резюме из сказанного по дороге.
Татьяна Толстая
Из дневниковых записей
В первый раз я была у Пастернака в 1926 году от журнала «30 дней» с просьбой дать статью, которую у меня просили в журнале. После долгих переговоров он согласился, пришлось ехать к нему (против храма Христа), хотя этого не хотелось. Пе-редняя — она же по московской тесноте и столовая, где на стене висит громадный портрет работы, верно, его отца. Сын его Же¬ня сидел подвязанный салфеточкой и что-то ел, было ему около двух лет. Сын поразил меня своим развитием — показал картин-ки каких-то диковинных рыб, не путая их названий и даже на¬чал угощать киселем. Мать смеялась. Вышел Б. Л., и меня пора¬зила его порывистая речь, исключительная экспансивность и умение сосредоточиваться на теме, когда говорит. Это же под-твердилось, когда его я видела у Чугуновых1. Его заставили слу¬шать композитора Сараджева2, и он слушал чрезвычайно добро¬совестно. Потом он сразу выразил в необычайно деликатной форме то, что мы все думали. Слышатся отдельные композито¬ры, местами Шопен, Бетховен, Шуман и странно, что одна тема переходит в другую, Чайковский в «Сон на Волге»3, и это изум¬ляет, однако, связи нет, потому что своего, сараджевского, не чувствуется.
В разговоре поразило его благородство по отношению к по¬этам и людям: он обо всех отзывался очень беспристрастно и бла¬гожелательно — у него нет дурной закваски и обиды к людям, хотя ему уже 32—33, и, верно, ему пришлось много претерпеть. В частности, он очень нуждается в деньгах, но и об этом говорит как-то по-философски.
О. П. Рунова сказала, что была и там, и там и слышала того и другого — Пастернак сказал: «А я нигде не бываю и не знаю многих, потому что иначе и работать нельзя».
Стихи он свои читал, затрудняясь, видно, не помнил их наи¬зусть, да и не знал, что станут просить — читал о лейтенанте Шмидте. После него читала какая-то девочка лет 16, потом Зуба-кин4, потом я — он добродушно похвалил девочку, одобрил Зуба-кина, а мне ничего не сказал. Когда уже уходили, я сказала — по¬чему же вы обо мне ни слова? Он сконфузился и громким голо¬сом — это у него, когда волнуется — заговорил: «Но ведь то же дилетанты, а вы профессионал. Я должен посмотреть ваши стихи, прежде чем высказываться окончательно. Но я вижу, что тут дело серьезное».
Спускались вместе с толпой гостей по черной лестнице, он опять подошел, начал говорить, но кто-то из знакомых подошел, он перестал.
22 апреля 1927 я шла по Тверской с Лидой от Алеши5, и обе были мокры от моросящего дождя. Пастернак в своем сером ве¬сеннем пальто остановил меня: «Я прочел Вашу книгу6. Как мно¬го в ней хорошего. Вы понимаете, что есть стихи, сделанные про¬сто так, а у вас кровинка есть».
1927, сентябрь?
Была у Артема Веселого7, в полумраке электрической лампы различила сразу длинный профиль Пастернака, склоненного над столом. Он молчал <...> в конце разошелся <...> и начал смотреть не киноартистку Солнцеву, сидевшую напротив него, она спросила:
— А что значит — «снег падал со вчера»8? Это нечаянно или нарочно?
— Ну конечно, нарочно! Я же умею говорить правильно. Но мне кажется, что вместо того, чтобы сказать «со вчерашнего дня», лучше, короче и выразительнее сказать. Вот, например, не¬давно один вузовец приставал, что надо переменить падеж в строчке «стекле и цемента» (или наоборот, не помню)9. Он прав, грамматически надо, но я не могу, мое ухо требует так.
Он вздохнул:
— А я-то думал, что это стихотворение стало классическим. А тут разговоры — «со вчера»! Да, конечно, я так и хотел сказать!
Разговор стал общим. Пастернак рассказывал:
— Потребность в ритмической речи у крестьян удивительна. Когда мы были на даче (он назвал подмосковную), то наша (не то хозяйка, не то прислуга) в какой-то праздник или святого позва¬ла нас всех. Поставила угощение — пряники, орехи и прочее, все мы сидели — тихо. Потом встосковалась: «Ох, как стихов хочет¬ся». Она сказала как-то проще — кажется, стишков. Она не знала, кто я, но попросила меня читать «Евгения Онегина» — я читал долго. Все слушали очень внимательно — потом начали играть на гармошке и прочее. — Пастернак смеялся губами.
Я попросила его надписать книгу.
— Сейчас.
Он вышел, потом сердился, что нет чернил у Артема, взял хи¬мический карандаш — надписал: «Настоящей Толстой — во имя существа». Спросил: «Вы понимаете, что это значит?» Потом не¬ожиданно поцеловал в левый угол рта. Тревожно спросил: «Мо-жет быть нельзя?» «Я ответила: «<Прекратите>, вам все можно».
15 декабря 1927
Надо получить подпись-рекомендацию для «Никитинских субботников». Накануне позвонила ему от Маруси10.
— Ведь вы же знаете, как я к вам отношусь, — и тогда я вам книгу надписал — это же недаром.
Подпись обещал дать с удовольствием — просил приехать за¬втра утром. Дети шумели, и слова его я слышала плохо. На следую¬щий день я долго тарахтела, пока открыли (живут они без звонка).
В передней комнате-кухне жарилось мясо. Прислуга позвала его. Он вышел из спальни — тоненький, в черной вязаной курточке — лицо смуглое, словно загорелое и исхудавшее, губы побледнели, волосы свисали, как обычно. Заинтересовался отзывом обо мне Вяч. Иванова:
— Постойте, покажите, мне интересно.
Читал внимательно, мгновенно подбираясь и сосредоточи¬ваясь, потом опять убежал подписывать, опять стучали, пришла соседка, потом его жена, все куда-то спешили, торопились и он сам метался. Рассказывал, что у сына воспаление почечных лоха¬нок, а у него болит рука, — мылся и неловко повернул, а летом, в первый раз растянул, когда пригибал орешник на даче. Улыб¬нулся смущенно своей «детскости».
— И вот так целый день суета, даже 10 минут в день не могу выбрать сделать гимнастику, а доктор сказал, что необходимо.
Жена сказала, что они собираются менять квартиру — с Вол¬хонки на Якиманку и только не могут разобрать, не сырая ли она? Хотя комнаты меньше, но у всех свой угол. Пастернак сказал, что он выйдет со мной, когда я уходила. Он бросил пальто жене, она поддержала, он с трудом, морщась, продел левую руку. Пальто старенькое, я была в грусти, так как он стеснялся его и смотрел растерянно. На улице рассказывал, что пишет для «Нового мира» статью о Рильке, немецком поэте11:
— Я ведь не знал, что он меня знает, а оказывается, знал, я написал тогда ему письмо — от ответил очень длинно и ласково благословил меня. Вскоре он умер. Это очень грустно — он ока¬зал на меня большое влияние.
Мы шли по тротуару, а когда переходили улицу, он неизменно легко подхватывал под локоть — привычкой воспитанного челове¬ка. Говорил еще, что очень собирается за границу поработать и по¬жить возможно подольше, а то в нынешних условиях тяжело что-то выжать из себя. Когда вокруг ходят и с утра надо вставать рано, спать не дают, а когда хочется работать, то телефон и тысячи раз¬ных дел. Видел, что я стесняюсь, поэтому говорил сам и манерой нежной внимательности наклонялся каждый раз, когда я говорила.
— Если бы возможно! Ох, если б было возможно, поехал бы во Францию, я разлюбил ее после войны и вообще послевоенно¬го времени, но Лафорг12 оказал на меня слишком глубокое впе¬чатление.
Подошли к трамваю. Он поцеловал руку, вдруг крикнул ласково:
— А почему вы меня удержали? Я бы вам дифирамб на¬писал!
Трамвай подошел, я стала на подножку и опять почувствова¬ла его руку, обернуться уже не было сил.
Все не то — когда видишь каждую жилочку, когда ощущаешь живое существо, из нескольких тысяч слов можно записать толь¬ко десятки — грустно.
Первый разговор о Пастернаке был с Вяч. Ивановым. Я ему принесла книжку «Сестра моя жизнь», был год 20-й13, книги ра¬зыскивались туго.
— Вот, мне нравится. Вяч. Иванов:
— Ну что же, мне давно уже нравится. Широкий масштаб, но автор молодой, иногда дает <срывы>. А почему «Сестра моя жизнь»?
— Франциск говорил: иду проповедовать сестрам моим рыбам.
— Сами вы рыба. Надо антитезой: сестра моя смерть — ска¬зал Франциск Ассизский. А имеет ли он право так называть свою книгу?
— Имеет. Блажен и тяжел.
— Тот попросил перед смертью миндального пирожного, а это попросит шампанского.
Вяч. Иванов смеялся:
— Все правильно, но надо говорить более академически.
Он был у нас в июле.
О Вяч. Иванове: «Мы с Балтрушайтисом спорили: неужели Вячеслав всегда говорит в напыщенном тоне? Спрятались как-то в кусты и начали кричать, как совы. Мы жили все на даче. Вяче¬слав в верхнем этаже — вышел он на балкон и говорит:
— Вера, ты знаешь, как будто кричит сова. А ты знаешь, что это мне напоминает? Грецию.
И тут же, на балконе объяснил ей приметы греков на этот счет. Мы сидели в кустах и было совестно и неловко пошевелить¬ся. Наконец выскочили и убежали. На следующий день за обе¬дом Вячеслав в точности повторил свои рассуждения, в еще бо-лее высокопарной форме. Так мы не дождались от него простого разговора14».
О Горьком. Эпизод с поездкой Аси и Зубакина. Горький ос¬тался недоволен, что к нему они приезжали, так как он не нашел в них ничего замечательного. Я ему написал: «Напрасно. Вы мо¬жете требовать от людей порядочности, честности, умения себя держать наконец, но одаренности Вы не имеете права требовать. По отношению к ним Вы были как бы рождественским дедом. Вы осчастливили людей, — достаточно и этого, если даже это и просто рядовые люди». Горький рассердился и написал, что мое письмо сплошная истерика и что нам не о чем переписываться15. Ну что же делать. Потом он тут меня увидел, ласково встретился, сказал, что следовало бы встретиться еще, но не назначил дня.
— Теперь, после болезни, я так исхудал, что губы мои еще больше выпятились; ну, словом, когда я просыпаюсь утром — гу¬бы мои лежат отдельно на подушке, и я их вижу.
Яков Черняк
ЗАПИСИ 20-х ГОДОВ 10 ноября 1923 года. Москва
Вчера в редакцию заходил Пастернак. Он несколько дней был нездоров. Все же он успел переделать начало своей поэмы и сдал его «ЛЕФу», несмотря на все свои сомнения1. Обещал на днях заглянуть ко мне. Мы с ним несколько минут поговорили. Просмотрев по моему предложению недавно присланную в ре¬дакцию К. Локсом статью «Современная проза. Критика псевдо¬реализма» («Круг» etc.), ушел.
