Рассказывал о трудностях, с какими ему приходится встречаться при получении его книг из-за грани¬цы. Книги долго лежали в подвале 3. И. Гржебина в Берлине. 3. Г. (представитель Наркомпроса в Берлине) обещал лично просле¬дить за отправкой их в Россию. Прошло восемь месяцев. Теперь Пастернак эти книги получает — расползшиеся, размытые сыро¬стью и водой, отсыревшие и разбухшие2. «Когда я их увидал, у меня слезы подступили к горлу… и не потому, что это мои книги, жалко и т. п., нет… ведь это просто больно, когда так обращаются… Часть книг находится в цензуре. Цензор их забрал, что называет¬ся, на вес». Безобразие и анекдот. Им забраны книги с пометкой Р. Ц.3, изданные во время революции в России, увезенные Пас-тернаком из России года полтора тому назад и возвращающиеся теперь. Среди книг, задержанных цензором, например, русский старый перевод Диккенса, современные немецкие революцион¬ные издания и пр. Пастернак пристыдил цензора, и тот, кажется, на днях выдаст ему все. По поводу этого Пастернак говорит: «Цензор меня знает, заявляет: вы человек известный, вам все бу¬дет выдано, — а что, — прибавляет Пастернак, — если бы я был менее известен, не получить мне тогда книг?» 19 ноября

<...> Вчера был у К. Локса; виделся там с Пастернаком. Боря в унынии. Говорит, что «знает теперь — вещь его неудачна»… В «ЛЕФе» организовали «комиссию» для оценки этой вещи. (Ка¬ково! — это товарищи по группе и художественному единомыс-лию; это Третьяков будет судьей Пастернака, поэт, которого сами лефовцы квалифицируют как «опытного (!) вульгаризатора»? А роль Асеева в этом деле!.. Руками разведешь на эту «теплую компанию».) Жмутся насчет того, чтобы напечатать ее4. Я гово¬рил Пастернаку, что мое мнение незыблемо — на их слова в этот раз внимания не обращать никакого. Они нынче в жару охоты за деньгами и выгодными «платформами» — «походкою гиены».

29 ноября

В редакции перебывала за эти дни масса народу. Заходил В. Брюсов, как всегда подтянутый, напрягшийся, как свернутая пружина. Жесткий и вежливый. Я его всегда тепло встречаю в ре¬дакции, и он, очевидно, не может себе объяснить, отчего это про-исходит. Наш разговор вертелся главным образом вокруг его оче¬редных для нашего журнала работ, но не лишены интереса для его характеристики и сторонние его замечания. Так, например, любо¬пытен его ответ относительно чистки студентов в его литературном институте. История возмутительная. Из института выброшены около 200 человек; из них, по словам Брюсова, около 150 «мертвых душ», т. е. фактически не занимавшихся, остальные либо малоус¬пешны, либо «политически и социально неприемлемы». На мой вопрос о причинах исключения Вильмонта — талантливого моло¬дого поэта5 — Брюсов говорит: «Да, тут академических причин нет (ему осталось всего полгода до окончания курса), но он идеа¬лист, участвует во всех оппозиционных кружках студентов, в его стихах молитвы, иконы, Бог… он держится вызывающе… Я, — го¬ворит Брюсов, — на одном заседании его отстоял, но на следую¬щем вопрос был пересмотрен и его исключили». Замечательно, что это решается говорить человек и поэт, через несколько недель вступающий в 51-й год жизни, и изо всех 50 лет едва ли 5 им от¬даны не «идеализму», не молитве, не Богу или Сатане, черт его знает! Историю с исключением рассказал мне К. Локс, послед¬ний в совершенном отчаянии от всего этого. Б. Пастернак, воз¬мущенный, написал письмо П. С. Когану — а этот плоский чело¬век наверное отмолчится6. 4 декабря

<...> Третьего дня были у Петровского Д. В.7 — поэта, слуша¬ли стихи Варвары Мониной8 и Дм. Петровского, присутствовали К. Локс, Ю. Анисимов (пришел к концу), Б. Пастернак и не¬сколько женщин — «жены». Стихи Мониной — милы. Петров¬ского — плохи. В общем, впечатление незначительное.

19 декабря

<...> Воскресенье и понедельник 16-17 декабря литератур¬ный мир чествовал Валерия Брюсова. Конечно, не весь литера¬турный мир. Не было в этом чествовании ни единодушия, ни искренности, ни любви. Вокруг этого юбилея много толков — возмущения одних, хлестаковщины других. Валерий Брюсов при мне говорит: «Я принципиально не принимаю никакого участия во всем, что связано с подготовлением юбилейных чест¬вований». Однако Брюсов не мог не знать, как это делается. М<ихаил> 0<сипович>9 мне рассказывал, что «сверху» было ска¬зано некоему лицу (фамилии М. О. не назвал) — «надо устроить!». Приказание было передано по инстанциям. «Фактотумы» поста¬рались. Был образован Комитет по чествованию, и дальше все по¬шло как по машине. В результате — в воскресенье 16-го его чест¬вовала Академия художественных наук под председательствова-нием А. Луначарского (а после перерыва — М. Н. Покровского), состоялось заседание при общем стечении публики. Были прочи¬таны доклады: П. Сакулиным—«Классик символизма», Л. Гросс¬маном «Брюсов и французские поэты», Г. Рачинским «Брюсов и литературный институт», С. Шервинским «Брюсов и Рим», Цявловским «Брюсов — пушкинист». Доклады — напыщенные и лживые, как Сакулина, или даже не очень грамотные — как Гроссмана, но весьма витийственные — уже явственно собой обо-значили линию фальши, по которой должно было бы идти все остальное. Так и было действительно. Много разговоров вызвало в литературных кругах предположенное награждение Брюсова званием «народного поэта». Однако, к счастью, «грамота Рабоче-крестьянского правительства поэту Валерию Брюсову» ограничи¬лась лишь выражением «благодарности». Нет сомнения, если б не воздержались они от предполагаемого шага, все чествование сра¬зу бы выдало свой одиозный характер и великое превратилось бы в смешное. Полонский очень метко сказал, что Брюсов «вовремя попал». Писатель крупный, известный, весь в буржуазной литера¬туре, своим вступлением в 19-м году в коммунистическую партию сумел выделить себя и противопоставить всем своим сверстникам. Немудрено, что ему «благодарны». Полонский, улыбаясь, цитирует:

И ходят их головы кругом,

Князь Курбский стал нашим другом…10

Политическая демонстрация в этом чествовании — едва ли не З/4 его содержания. В чествовании принимают участие много¬численные литературные и всевозможные ученые ассоциации. Но как холодно все, как пышно-торжественно в ложноклассиче-ском стиле. Эти адреса, свернутые в скрипучие свитки — на голу¬бом шелку с кистями на серебряных шнурках, — гроб глазето¬вый, — видно было из партера, где мы благодаря М. О. с Елизаве¬той Борисовной находились, как треугольный каменный Брюсов (он весь в треугольниках: лицо — треугольник, вниз обращенный, а лоб — такой же треугольник, чуть только круче и вверх. Глаза его — маленькие треугольники и скулы острые и угловатые тоже. В черном сюртуке, молчащий и как автомат кланяющийся и по¬жимающий руки, он был страшен и жалок) смотрел на колеблю¬щиеся кисти, пока читали монотонными голосами стереотипные адреса. Ни одного сверстника! Ни одного сотоварища по действи¬тельным литературным связям. Ни одного искреннего поздравле¬ния, горячего привета. Один лишь раз повеяло теплом, когда ар¬мянские народные певцы чествовали его по народным обычаям Армении. Он их сазандари. К ногам народного поэта после про¬петой ему песни кладет народный армянский певец свое тари (инструмент — вроде нашей мандолины). Театр единственный раз аплодировал по-настоящему. Брюсов чуть-чуть растерялся. Жал руку певцу и явственно растрогался.

Так проходила официальная часть чествования в понедель¬ник 17 декабря в Большом театре. За несколько дней до того Па¬стернак советовался со мною: можно ли, должно ли принять уча¬стие в чествовании? Маяковский и Асеев в нем не приняли ника¬кого участия. Ив. Аксенов мне рассказал, что с «черного хода» они забежали в ложу к Брюсову (левая ложа у сцены — царская бывшая или великокняжеская) и поздравляли его «частным обра¬зом» Среди поэтов, написавших стихи, посвященные Валерию Брюсову, нет никого из сверстников, если не считать Рукавишни¬кова11. Остальные — чуждые Брюсову до конца. Я горячо говорил Борису, что нет нужды становиться в этот день в позиции литера¬турной борьбы, оппозиции и т. д. Пастернак написал Брюсову. Стихи удивительные. Там есть такие строчки:

Вас чествуют! Чуть-чуть страшит обряд, 1де Вас, как вещь, со всех сторон покажут И золото судьбы посеребрят, И, может, серебрить в ответ обяжут!

И еще:

Ломиться в двери пошлых аксиом, Где лгут слова и красноречье храмлет? О, весь Шекспир, быть может, только в том, Что запросто болтает с тенью Гамлет. Так запросто же! Дни рожденья есть. Скажи мне, тень, что ты к нему желала б

…………………………..снесть12

Пережитого слышащихся жалоб, —

так стихотворение кончается. В середине есть строфа, поразив¬шая меня:

Что Вы дисциплинировали взмах Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной

………………………….13

И дьяволом недетской дисциплины…

Теперь мне вспоминаются еще его строки:

Что мне сказать? Что Брюсова горька Широко разбежавшаяся участь, Что ум черствеет в царстве дурака, Что трудно улыбаться мучась…14

Читал я и стихи И. Аксенова — эти: торжественная речь и па¬фос их, пожалуй, выдержан хорошо, но это все не по-моему. Единственными я считал стихи Бориса. <...>

Однако возвращаюсь к чествованию. Среди телеграмм и адре¬сов упоминались все республики Союза, университеты, театры, академические общества и т. д. 1де-то даже в Берлине в тот же день тоже устраивалось «чествование», — шутя мы говорили: в Торговом представительстве — очевидно!.. Адресов в папках и без папок, в виде свитков и просто на листах — завален целый стол. Камер¬ный театр преподносит макет «Федры». Госиздательство — кожа¬ную папку с адресом. Литературный институт получает название: «имени Брюсова»… остального даже нечего упоминать — включая сюда путаную речь (о, как красноречиво!) А. В. Луначарского15. 10 января 1924 г.

…Еще в декабре познакомился с Е. Лундбергом16 — С. Бобров, Б. Пастернак, К. Локс, какая-то поэтесса Феррари17, врач, фами¬лии которого я не помню, — вот компания, которая собралась в Ба-ховском биохимическом институте у химика Збарского вечером 19 декабря. Я был приглашен Б. П.18 с Сер. Павл.19 <...> Лундберг не показался мне слишком значительным, однако я понял, что в этом человеке вызывает у всякого чувство настороженности и недове¬рия. Он — человек большого, жестокого и, я сказал бы, развратно¬го честолюбия. Посмотрим, оправдает ли ближайшее время эту уга¬данную мной, кажется, правильно грунд-черту характера.

Записи на отдельных листках

Н. Асеев говорил Боре: смотри осторожнее: был Гоголь в хо¬рошем настроении — уехал и вышел отец Матфей…20

Получил рукопись от Бориса Леонидовича 15-го апреля 1927 года21 вечером, когда Борис Леонидович пришел, чтоб пого¬ворить о своей поездке за границу. Пришел он после прощания с Владимиром Владимировичем Маяковским, уезжающим на месяц в Варшаву и Берлин (кажется)22. Мы говорили о вечере, проведенном накануне у Григория Яковлевича Сокольникова23, о людях, его окружающих, о смысле событий, поставивших под удар судьбы китайской революции, а вместе с тем и наши судьбы. Мы (я и Елизавета) советовали Боре очень осторожно решить во¬прос о поездке. Я же предостерегал его от безысходного порочно¬го круга зарубежных людей, не способных ни надеяться, ни лю¬бить, ни оплакивать, ибо они давно уже по отношению к России живут мертвою, автоматическою жизнью, — и, зная, что к неко¬торым