из этих людей (я думал о Марине Цветаевой) Боря отно¬сится иначе, чем я, — прямо говорил Боре, что боюсь для него гипнотического влияния, могущего и его втянуть в порочный круг безысходного духовного состояния. Поэтому, говорил я, ес¬ли только Боря знает, уверился в оседлости своей в нашей России, может он поехать без опасности для себя… (как для крупнейшего поэта России, как я при этом думал). Боря знает себя — жизнь воспитала в нем великое сознание своих прав, — я верю, что он еще вырастет на этой трудной полосе своей жизни, как он рос в течение этих двух лет, муштруя свой поэтический гений. Его одер¬жимость — лучший водитель, чем так называемая воля. (О «без¬вольности» — говорила мне Евгения Владимировна, жалуясь на «женскую стихию» — и капризы — Бориса.)24 Эта одержимость спасала его не раз и удержала на высоте поэтической непримири¬мости в эпоху поэтического распада, продажности и лжи поэтов.

Пусть поедет, ибо для всех нас наступят черные дни реак¬ции — расплаты за поражение на Востоке, на Востоке — ради ко¬торого мы и жили эти два года, как мы жили. Вся подавляемая ус¬талость и весь строй конечной нашей жизни были обращены на Восток — ради Востока, и вот теперь пораженье. Если он уедет — от этого он будет избавлен…

Боря говорил о том, что вернуться он думает в Петербург, не в Москву.

16 апреля 1927г.

* * *

28 апреля 1927 г. Борис Пастернак вернул ряд книг, из которых почерпнул немало материала для поэмы «Лейтенант Шмидт». Начиная еще со времени работы над «1905»25 Боря неоднократно обращался ко мне за теми или другими книгами, необходимыми ему по работе, иногда указывая лишь тему. К сожалению, немно¬гое сохранил я в памяти из того, что относится к 1905 году, — мно¬гие книги я доставлял ему в собственность, т. е. без необходимос¬ти возвратить, — из книг редакции или моих личных. Записываю здесь книги, им возвращенные вчера:

1) «Лейтенант Шмидт, воспоминания сестры». Редакц. Изд. Отдел Морского Комиссариата. Петроград, 1925. <...>

2) Дм. Сверчков. Проблески света. ГИЗ Украины, 1925. Стр. 185 (Из книги «На заре революции»), — взято Борисом для «1905 г.» Отметок нет.

3) «Пролетарская революция», журн. № 10 (22) за 1923 г. Ста¬тья В. Дробота «Севастопольское восстание 1905 г.» (окончание), — посылалось Боре начало. Тоже из редакции в собственность.

4) Савинков. «Конь бледный», — Боря предполагал писать о Каляеве или Сазонове. Ему были доставлены мной книги:

5) Письма Евг. Сазонова к родным. М., 1925, стр. 383.

6) «Каторга и ссылка», № 5,1922 (статья Пирогова: «Смерть Сазонова»).

7) № 9 (2), 1924 год, «Каторга и ссылка» (Статья Жуковско¬го-Жука о Мазурине).

Елизавета Черняк 29/1У1927г.

P. S. Это, конечно, только часть того, что было у Бори, — и небольшая часть.

PP. S. Он только что, легок на помине, звонил мне: справлял¬ся о здоровье моего сынишки, нежен и внимателен, как никто!

* * *

И первое слово: как когда-то, должно быть отдано Боре Па¬стернаку.

Несколько недель тому назад, 14 или 15 февраля Пастернак чи¬тал мне окончание «Охранной грамоты». Это то, что я всегда назы¬ваю «Волхонской хроникой» — так, как в самом начале думал оза¬главить эту повесть-автобиографию сам Пастернак. Она родилась из посвящения памяти Рильке; смерть его несколько лет тому назад до слез, до муки взволновала Пастернака — он и известие об этой смерти получил в минуты, когда мысленно был обращен к нему26.

Елизавета Черняк

ПАСТЕРНАК Из воспоминаний

Для него каждое слово

было образом, и ум его свободно

играл со звездами.

Рокуэлл Кент. «Курс Nby Е»

Сегодня я прочла в статье Альбера Камю слова «великий Пас¬тернак»1. И хотя всю жизнь Пастернак был для меня человеком не¬обыкновенным, камертоном, по которому я старалась настроить свой душевный лад, мне как-то трудно думать о нем как о «вели-ком». Близкая дружба Яши и Б. Л. в молодости и частые встречи с ним в десятилетие 1922—1932 сделали его для меня «Боречкой». Очень трудно писать о «великом» человеке, очень ответственно. Боюсь, что я этого не смогу. Постараюсь писать о «Боречке», как мне этого давно хотелось. Еще подтолкнул меня в этом направле¬нии один милый юноша, который говорил мне, что все важно знать о Б. Л. Даже то, что у него часто болели зубы. Попробую.

Всю жизнь у Яши была склонность увлекаться каким-нибудь одним человеком. Яша начинал его идеализировать, считал Учи¬телем (с большой буквы). Первый его кумир был Маяковский. Яша был одержим его поэзией. Встретившись с ним в жизни, он отнесся к нему восторженно. Смерть Маяковского потрясла Яшу глубоко. Но Учителем Маяковский для него не стал. Разве что в поэзии. Затем было несколько людей незначительных — ошиб¬ки Яши. Среди них Натан Венгеров, человек талантливый и ум¬ный, но мелкий. Затем в Яшиной жизни появился человек, несо-мненно оказавший на него величайшее влияние, сформировав¬ший его ум и душу, определивший ход его жизни, — это Михаил Осипович Гершензон. Но о нем надо сказать отдельно. Если могу, если успею, сделаю это обязательно.

Но вот в 1922 году (может быть, в конце 1921-го) Яше попа¬ли в руки стихи Б. Л. Пастернака, молодого, до того ему неведо¬мого поэта. Поэзия была Яшиной страстью, он сам в то время пи¬сал стихи. Стихи чужие чувствовал остро и тонко. Хорошие стихи приводили Яшу в состояние восторга, подъема, были для него счастьем. Для него не существовали «трудные» стихи. Сквозь сло¬ва и строчки он чувствовал, «видел» самую душу поэта, его мысли и чувства. В это примерно время Яша начал работать в журнале «Печать и революция». Первое, что он там напечатал, была ре-цензия на книгу стихов Б. Л. «Сестра моя жизнь». Рецензия по¬нравилась Пастернаку, и он пришел в редакцию. Так состоялось знакомство Яши с Б. Л.

Мне трудно выразить и рассказать, кем был для Яши Б. Л. Сколько было у него к нему любви, нежности. Не было тако¬го периода в жизни, самого сложного, самого трудного, когда он не думал о Б. Л. Каковы бы ни были их отношения, более прохладные примерно после 1932 года, первая мысль была всегда о Боречке. Когда началась война, Яша в первые же дни к нему пошел, не мог его не повидать. Когда заболел последней болезнью, попросил ме¬ня написать Б. Л. и как терзался, пока не отозвался Б. Л.

Но тогда, в юные годы (Яше было 24 года), все это еще толь¬ко зарождалось, возникало. Яша с Б. Л. где-то встречался, гово¬рил, но я очень ясно помню наш первый визит к Б. Л. ранним ле¬том 1922 года. Б. Л. жил тогда на Волхонке, 14, на втором этаже, в бывшей квартире своих родителей. Из прихожей была дверь в комнату, занимаемую братом, Александром Леонидовичем. Другая дверь вела в бывшую столовую. Комната, мне помнится, темноватая, длинная, с длинным столом. Позднее ее разделили занавеской, стол поставили круглый. На стенах висели эскизы и наброски отца Пастернака, Серова, других художников. Я по¬мню эскизы к картине Серова «Девочка с яблоками» и портрету «Мика Морозов». Кстати, М. Морозов, будущий шекспировед, был другом детства Пастернака2. Из столовой, выходившей во двор, одна или несколько дверей вели в комнаты, выходившие по фасаду. Я их смутно помню. Они были, кажется, большие, перего¬роженные и полупустые. Помню только, что, проходя в комнату Б. Л., заметила большое кресло с высокой резной спинкой черно¬го дерева. Почему-то это единственное, что мне отчетливо запом¬нилось. Комната Б. Л. была большая, тоже темноватая и полупус¬тая. Позднее ее тоже перегородили занавеской. Сразу у входа сто¬яло пианино. В течение вечера Б. Л. вдруг сел за рояль и начал импровизировать. Это был единственный раз, когда я видела Б. Л. за роялем. Около пианино стоял большой ящик. Говорили, что он полон нот, сочинениями Б. Л. Друзья его еще помнили, что он не только поэт, но и музыкант, помнили, какое блестящее будущее композитора предсказывали ему Скрябин и Рахмани¬нов, друзья его матери-пианистки.

Мы с Яшей пришли вместе с поэтом Дмитрием Петровским и его женой Марийкой (Мария Гонта)3. Они жили недалеко от нас, в Мертвом переулке. Странная это была пара. Петровский — неистовый поэт и человек. В гражданскую войну он примыкал к анархистам. Говорили — убил помещика, кажется, своего же дя¬дю. Был долговяз, и создавалось такое впечатление, будто ноги и руки у него некрепко прикреплены к туловищу, как у деревян¬ного паяца, которого дергают за веревочку. Стихи у него были иногда хорошие, но в некотором отношении он был графоман.

О чем шел тогда у Пастернака разговор, я не помню. Но по¬мню, что Б. Л. позвали к телефону и он, вернувшись, сообщил, что сейчас приедут Маяковский и Асеев. Действительно, вскоре приехали Асеев с женой и еще кто-то. Маяковский не приехал. Б. Л. стал готовить чай и только успел разлить его в чашки, как в открытое окно его окликнул женский голос. Б. Л. подошел к ок¬ну и стал уговаривать собеседницу подняться и не обращать вни¬мания на то, что она «в тапочках». Из разговора стало понятно, что она приехала из-за города. Она пришла, окинула комнату рев¬нивым взглядом и сказала: «А вы уже без меня устроились». Так мы познакомились с женой Б. Л., Женей. Что мне сказать о Же¬не? Гордое лицо с довольно крупными смелыми чертами, тонкий нос с своеобразным вырезом ноздрей, огромный, открытый ум¬ный лоб. Женя одна из самых умных, тонких и обаятельных жен¬щин, которых мне пришлось встретить. Так считал и Яша. Он всю жизнь относился к ней с нежностью и благоговением, так что по¬рою меня начинала грызть ревность, от которой я с трудом отде¬лывалась. Но характер у Жени был нелегкий. Она была очень рев¬нива, ревновала Б. Л. к друзьям, на что не раз жаловались тогдаш¬ние ближайшие друзья Б. Л. — Бобров и Локс. <...>

Она была одаренной художницей, отличной портретисткой, обладала безукоризненным вкусом. <...> Она была достойна Па¬стернака.

Чаще всего к нам они приходили втроем: Б. Л., Бобров и Локс (с Бобровым Б. Л. позднее резко порвал), и начинались многочасовые споры и разговоры о философии и литературе. Фи¬лософские термины, которыми пестрела их речь, были мне непо¬нятны. Забравшись с ногами на диван, я с напряжением вслуши¬валась, стараясь понять. Мне не хватало знаний, но все же было бесконечно интересно. Особенно я любила, когда говорил Б. Л. Сначала я мало могла понять. Но постепенно я научилась вникать в этот искрящийся недосягаемый поток образов. Б. Л. иначе мыслить и выражаться не умел. Один образ набегал на дру¬гой, вызываемый странным, только ему