пропускал его концертов. Большая дружба связывала Б. Л. с М. В. Юдиной, но отзыва о ней как о пи¬анистке я никогда от него не слышала.

У нас была большая библиотека, и, кроме того, Яша всегда был связан с разными библиотеками и мог достать книги. По¬этому Б. Л. часто обращался к Яше за книгами. В папке с бума¬гами, относящимися к Б. Л., лежит составленный Яшей список книг, которые он доставал для Б. Л. в период его работы над «1905 годом». Б. Л. и позже брал у нас разные книги. Где-то в мо¬ей старой записной книжке должен также быть список книг, но я его пока не нашла. Многие книги возвращались с каран¬дашными пометками. Мы их хранили; они, наверное, и сейчас у нас есть. Единственные, которые я помню, — две английские книги (обе с пометками): собрание сочинений Байрона (в одном томе)27 и «Ренессанс» Уолтера Патера (последняя сейчас у Сани Фейнберга)28.

В папке с рукописями Б. Л. лежит записка, по-видимому, Жени Пастернак, Яше в редакцию «Печати и революции» с пору¬чениями от Б. Л. из Берлина (просьба прислать номер «Печати и революции»; о возвращении аванса). Записка датирована 23.1.1923 и дает берлинский адрес Б. Л.: 41 Fasanenstrasse, Pension Fasanenech, Berlin, W.

Я совершенно не помню ничего об этом пребывании Б. Л. в Берлине. Оно было в самом начале нашего знакомства и, по-ви¬димому, недолгое.

Я нашла книгу «Стихотворения» Николая Бараташвили в пе¬реводе Пастернака 1946 г. На ней надпись мне, сделанная через год после начала моей болезни: «С пожеланием выздоровления!! Дорогой, бедной Елизавете Борисовне, которой-то единственно я и сочувствую, а не себе и товарищам. Б. Пастернак. 15 сент. 1946 г.».

27.11. 1964

Я нашла свою старую записную книжку. Но память меня подвела. Там нет списка книг с пометками Б. Л. Я в ней нашла только маленький листочек, на котором рукой Яши записан ряд книг (беллетристика начала 1920-х годов), взятых у нас Б. Л. Ли¬сток я вложила в папку с бумагами, связанными с Б. Л.29 <...>

27.Х. 1965

Разные поводы заставили меня последнее время просматри¬вать папку, еще Яшей озаглавленную «Пастернак» (Яша, не толь¬ко по привычке сохранять разные бумаги, но и ясно понимая значение и масштабы Пастернака, очень рано стал собирать все, относящееся к Б. Л.). Я продолжала эту традицию. В результате Женя, который брал все для микрофильмирования, сказал, что это третье по величине собрание документов об отце. Я этой пап¬ки не отдала в ЦГАЛИ (как весь архив Яши). В числе бумаг я пе-речитала немногочисленные письма Б. Л. к нам. Мне казалось, что я их помнила. Но оказалось, что я совершенно забыла пись¬мо из Киева, где Б. Л. пишет, что только теперь, увидев Киев, многое понял во мне и что долго говорил обо мне с Женей30. Меня охватило то же чувство, как и тогда, при получении пись¬ма: какой-то неправды, лжи с моей стороны, присвоения чужо¬го. Ведь я родилась и выросла не в Киеве, а в Витебске. Но, прав¬да, два с лишним года, прожитых в Киеве, очень значительны для меня. Политическая обстановка, Яша на фронте, его частые приезды, трудности быта, мое собственное возмужание, нако¬нец, музыка и Нейгауз. <...>

Анастасия Цветаева рассказывает…

Беседа А. К Цветаевой с М. К Фейнберг

М. Ф.: Анастасия Ивановна, когда Вы познакомились с Пас¬тернаком?

А. Ц.: Марина, уезжая к мужу в Чехию1, говорила мне: «Ася, о Павлике2 я тебе рассказала, Есенин, конечно, талантлив, но он на одной струне. Есть только один человек в России, один поэт, о котором не сказала тебе, я заметила его, я слышала его выступ¬ления, он и его стихи — замечательны, и он их прекрасно читает. Лицом он похож на Пушкина, ростом — выше. Вот его ты посмо¬три и послушай. Это Борис Пастернак». Сказала это она в начале лета 1922 года. Впервые я Бориса увидела в 1923 году. Он вышел ко мне с томиком Марининых стихов «Ремесло» — серенькой, скромной книжкой, долгие годы бывшей моей любимой.

Марина из Чехии Борису Пастернаку в Берлин передала для меня этот сборник. Борис был, помнится, в сером пальто, сняв се¬рое кепи, и из этого тускло-серебряного одеяния из-под темно-каштанового оперения на меня глядели светло-каштановые глаза с собачьим выражением преданности. Обласкивая, вглатывая, при¬глядываясь, познавая и проверяя («Понимаю, — сказала я себе, — проверяет сходство с Мариной»). Но он уже смеялся во всю пасть собачью, радостно, громко. Но смех Бориса — это другая тема.

М. Ф.: Вы часто виделись?

А. Ц.: Виделись мы с Борисом по-разному: то часто, то ред¬ко. Дни и его и мои были занятые, но родность наша, как его с Мариной, с первой встречи была так глубока, так органична, что и ко мне он, и я к нему входили как домой, точно мы некогда родились в одном доме — дети одной семьи, все было понятно без утверждения словом, взгляд (радостно — понял!), неуловимое движенье лица (что-то выслушав), веселый кивок навстречу ска¬занному, внезапное пожатие руки, его рука на моей, сгребшая мою, сверху, как бы в охапку, в знак братского понимания, кото¬рому немы — слова. Тот тихий восторг родственности, из которо¬го, может быть, и рождалась речь неудержная, исповеднически вскрывающая какой-то кусочек недр, и все глубже по лестнице вниз в тайники несказанное™, быть может, с детства молчавшей и вдруг вырвавшейся водопадом признаний. По лесенке вверх, как по нашей Трехпрудной лесенке, из темнот «черного хода» со¬знанья — в широту и свет верхних распахнутых комнат, где ды¬шится уже вольно, празднично предчувствием рождественских елочных украшений, жизни, общности всего и навек, где царст¬вует опять переход к молчанию…

Жил Борис тогда прямо рядом с папиным Музеем (Изящных, Изобразительных искусств), на Волхонке, 14, во втором этаже, думается, 2-этажного дома. Высокие потолки, высокие окна, ника¬кого воспоминания «обстановки». Но жили в этих комнатах боль¬шой письменный стол (его — помню), далеко отступив от окна — рояль (его — тоже), и, наверное, был и стол, где мы пили чай.

М. Ф.: Анастасия Ивановна, в 25-м году Вы подарили Пас¬тернаку стихи Рильке (эта книга сохранилась у Пастернака) с тре¬мя надписями. С дарственной: «Борису Пастернаку (его — Мари-ниного — моего — Rilke) — из Марининых книг (за Марину) [Ивсе-таки надо переставать любить Rilke, и Пастернака, и Мари¬ну, и себя.]

А. Ц.

1925, Москва».

Вторая надпись сделана после последнего стихотворения в прозе: «Но можно ли, Борис, так говорить о смерти? М. б. это все же не победа над ней, а только самая вершина игры с ней, ко¬торая дана человеку и ей, которой он пойман (ее игрой), мня ее не игрой? Подумайте об этом за себя, Rilke и нас с Мариной.

А. Ц.»

И последняя — Вы написали стихотворение М. Цветаевой: «Над спящим юнцом золотые шпоры…»

Вы не помните, как это было? Отзвуком каких разговоров были эти надписи?

А. Ц.: Нет, не помню. Я помню, что послала Борису книгу Бернхарда Келлермана «Туннель». Я прочла ее по-немецки и так плакала над ней, а ведь я не плаксива. Позвонила Борису: «Хочу Вам ее послать». Через несколько дней он мне позвонил и сказал: «Разливался рекой».

М. Ф.: Анастасия Ивановна, Вам Пастернак посвятил в пер¬вом отдельном издании 1929 года поэму «Высокая болезнь»3. По¬чему именно эту поэму о современных событиях, которую он на¬чал писать еще в 1923 году?

А. Ц.: Не помню, в каком году он прочел мне ее. Тою тональ¬ностью, которой дышала эпоха. Великолепным своим голосом, в котором гудели провода тех лет, накал трагедии, в которой би¬лась страна. Тем, что позднее назвал Павел Антокольский «Током высокого напряжения». Что-то во мне отозвалось Борису, и он посвятил мне свою «Высокую болезнь». В 1-м издании. В следую¬щих это посвящение повторено не было. Почему? Может быть, позабыл. Кто знает? Что заставило Марину снять в «Красном ко¬не» жаркое посвящение Евгению Ланну4 — и — что еще более странно — посвятить ее Анне Ахматовой? Этого я не знаю.

М. Ф.: Вы не виделись с Пастернаком больше 20 лет, с 1937-го, когда Вас арестовали, и до 1959-го. Он писал Вам?

А. Ц.: До 1945 года мне в лагерь писала только сестра мужа Марины Елизавета Яковлевна Эфрон и я никому не писала. Борис начал мне писать после капитуляции Германии и после Хироси¬мы — и тогда я отозвалась. Я написала ему, что чувствую, что ни¬когда уже писать не буду. Вот на это отозвавшись без промедле-нья, он ответил мне письмом утешенья — о том, что такое, по его опыту, процесс творчества (увы, письмо мною утрачено — но не так прочно, как многое утраченное еще в Москве, об этом пись¬ме у меня еще есть надежда его получить, чтобы его обнародо¬вать). Оно случайно, как множество моих писем, задержалось у моей племянницы, у Али Эфрон, и в момент ее скоропостиж¬ной смерти от инфаркта в больнице в Тарусе, с другими бумага¬ми и письмами, попало по уже ею сделанному завещанию в ее закрытый фонд в ЦГАЛИ*5. Это письмо очень помогло мне тог¬да. Пастернак мне писал, что чувство, меня обнявшее, он ис¬пытывает каждый раз, когда, что-то закончив, перестает пи¬сать. Сомнение в своих возможностях, ощущение, что талант смолк, органично писателю, но что (пишу его мысль своими словами, утратив его слова за 45 лет, но точно зная их смысл) лист бумаги, перо в руке, тишина в комнате, и в своем наедине с собой творчество продолжается, что я буду писать, у него нет в том сомненья (и он оказался прав — я начала писать в первую же весну 1957 года, поселясь у сына в Павлодаре, сев у окошка в палисадник хозяйки, где расцвела, — нет, ягодами, кистями ягод стояли круглые кусты бузины. Я начала мой первый том «Воспоминаний», с первых воспоминаний детства, все сначала, точно в первый раз взяв перо, проникаясь с каждой строкой в так называемое искусство пера, которое есть простое доверие данно-му тебе дару, прислушивание к тому, как рождается и сплетается с себе подобными — словами — в неизбежно — этот узор данной темы, от которой невозможно уйти вбок, путь един — даже если

* Ныне — РГАЛИ.

он идет нежданным поворотом, заворотом тем. Перо следует внутреннему приказу, а приказ идет из тех сфер, где способнос¬тям человека сопутствует чье-то доброжелательство, если только нет в человеке самоувлеченья (тогда человек пропадает, все глуб¬же с каждой строкой).

Я писала и отсылала начатое — в копиях — Пастернаку, и он ответил мне удивительным письмом6. В мои сибирские годы Борис писал мне,