а когда был очень уж занят — мне писала за него Зина, жена его, неизменно добрая ко мне. Борис помогал мне, слал деньги, и ни он, ни я не знали, когда мы увидимся и увидимся ли. В эти годы я получила от него письмо7, после продолжительного молчания, о том, что у него был инфаркт, он был при смерти, и как это было прекрасно, в промежутке меж болей и даже через боль, сознавать, что ты жил, долго жил и вот теперь умираешь, и как он благодарил Творца за жизнь, какой это восторг — итог жизни с верой в осмысленность жизни. Он это писал, поправляясь, но в необычайности этих признаний — еще неугасшее чувство радости, пастернаковской радости по¬знавать всем собой, весомо, ответственно, — тяжкое — как род¬ное чувство благодарности за тяжесть, поднятую, которая осве¬щает все…
М. Ф.: Как произошла Ваша встреча после такой долгой раз¬луки?
А. Ц.: Был июнь 1959 года. Я приехала для реабилитации из Павлодара в Москву, остановилась у друзей моих С. И. и Ю. М. Ка¬ган8 и собиралась увидеться с Пастернаком. Ему, да и мне было удобнее не в Переделкине назначить встречу, а в Москве, и была она 29 июня у Ольги Всеволодовны Ивинской. Я поехала с моей внуч-кой Ритой и Юдей Каган.
Мы с Борисом встретились на ходу в чем-то вроде коридора или передней, обнялись, и я услыхала знакомый густой звук его слов — его первого впечатления: «Цветаевский голос», — сказал он приветственно-радостно. Две вещи меня поразили в Борисе — его молодость и белизна его волос.
За столом Борис рассказывал о своих последних годах, когда болел непонятной врачам болезнью, и в манере его рассказа — «с птичьего полета» это передавая, полушутливо, был широкий размах иронии говорить так о серьезном, а я слушала и глядела на его седую — белую! — голову — вместо той, 22 года назад, кашта¬новой, и старалась постичь, что сейчас в нем под этой шуткой, к которой он всех нас присоединяя, умело и весело единит, не¬знакомых, — точно иначе и нельзя говорить о жизни, и все мы с этим, конечно, согласны. И, мучась уже над ним, вновь и вновь понимала, как нелегок его путь, его соотношения с людьми — все эти тропинки общенья, долженствующие облегчить встречу. Я не помню момента прощания с Борисом, ни он, ни я не ощущали, что это прощание настоящее. Но он сходил, помнится, с лестни¬цы. И я глядела вслед. Через 10 месяцев его не стало. М. Ф.: Вы были на похоронах?
А. Ц.: Нет, я должна была возвращаться в Павлодар, но 31 мая я была в Переделкине, куда ехало множество народу, услыхавших о смерти Бориса Пастернака. Мы (я была с Каганами) подходили к дому, когда навстречу нам вышел Шура Пастернак, младший его брат — Александр Леонидович. Он узнал меня, хотя мы не виде¬лись с ним, вероятно, с 1937 года.
Борис лежал, помнится, на узком диване, в темном. Седые волосы его лили свет на спокойное, успокоившееся лицо с никог¬да дотоле не виденными без взгляда глазами, и в опущенных ве¬ках был мир. Нельзя было наглядеться на это лицо, вглядываясь и не отрываясь, продолжая глядеть в лицо, в котором было — не¬смотря на покой — столько выражений, как будто оно еще про¬должало жить. Не было в нем следов страданья. Оно было, все по¬мнят, совершенный покой.
М. Ф.: Анастасия Ивановна, какая основная черта была, как Вам кажется, в характере Пастернака?
А. Ц.: Невероятная непосредственность была его основной чертой. Безудержность выразить себя, какое-то свое чувство, и полное отсутствие игры и позы. Он не поддался никакому ис¬пытанию. Он был таким, каким человек был задуман.
Фриц Брюгель
С БОРИСОМ ПАСТЕРНАКОМ
Какое необыкновенное лицо у этого поэта, или лучше ска¬зать — сколько у него лиц, подвижных, изменчивых, с чертами прекрасно неправильными и неправильно прекрасными, никогда не застывающих, вновь и вновь преображающихся. Говорит не только рот, говорит все лицо поэта, и его руки подчеркивают каж¬дое слово. Глядя на эти руки, представляешь себе скорее скульп¬тора, чем лирика, — эти ладные, сильные руки умеют цепко схва¬тить и крепко держать все, за что бы ни взялись. Часто они кажут¬ся более нервными, чем это им присуще на самом деле, — такое ощущение длится секунды, а потом они лежат на столе спокойно, словно переводя дух после величайшего напряжения. Это руки лирика и вместе с тем архитектора, серьезно и строго возводяще¬го ассоциации своих стихов, это лицо таинственного и почти ми-стического поэта, весьма реально живущего в весьма реальном мире Советского Союза.
Мы сидим друг против друга и говорим о переводах Йозефа Горы из лирики Пастернака1. Эти переводы доставили поэту глу¬бокую радость; он вновь и вновь берет листы корректуры, вновь и вновь просит прочесть ему стихи и сам пытается их декламиро¬вать. Он приносит русские оригиналы, и мы сравниваем. Неожи¬данно Пастернак прерывает чтение:
— В чешской речи для меня есть что-то необычное — я ме¬рю ее русской, польской и украинской. Этот феномен природы опьяняет меня своей абсолютной свежестью. Славянские рече¬вые элементы ощущаются в нем живее, чем в других языках. Чеш¬ская речь архаична и притом настолько современна, что в ней до¬статочно простора и выразительных возможностей для тончай¬ших нюансов.
Поэт вновь перелистывает переводы Горы.
— По этим стихам я чувствую, что они пришли из самого за¬падного славянского государства, с того «аванпоста» славянства, где так удивительно переплетаются Восток и Запад. Переводы Горы меня глубоко взволновали. Когда я стал записывать это ощущение взволнованности в своем дневнике, совсем непривыч¬но и неожиданно для меня получилась запись в стихах2. Ах, это еще не стихи, которые можно было бы опубликовать, но когда-ни¬будь они встанут ладно и прочно, воссоздавая то глубокое впечат¬ление, какое произвели на меня переводы Горы. Многое в стихах Горы звучит как фразы из древних русских летописей, в которых рассказывается, как в нашу страну пришли стародавние варяги, чтобы проложить торговый путь к грекам3. Само по себе это, ра¬зумеется, еще не выражает всего моего впечатления. Я должен проникнуть в него глубже, абстрагироваться от локальности чеш¬ской речи. Ее непосредственность, поразившая меня в переводах Горы, настолько меня захватила, что возникло впечатление, буд¬то передо мной первоначальная форма собственных моих стихов.
Лицо Пастернака совсем проясняется и наполняется дыхани¬ем почти детской улыбки: «Я словно бы стою перед самим собой».
Невозможно говорить о каком-нибудь переводе с большим уважением, чем это делает Пастернак, говоря о переводах Горы. Затем он спрашивает меня об издании своей прозаической книги «Охранная грамота», которая тогда должна была выйти в изда¬тельстве «Манес» в «великолепном переводе д-ра Славаты Пир-ковой-Якобсоновой» и теперь уже тоже вышла.
Но Прага пробуждает в Борисе Пастернаке еще и иные ассо¬циации, ассоциации, связанные с Райнером Мария Рильке, в первых книгах которого есть пражские стихотворения4. Пас¬тернаку, который перевел на русский язык «Реквием» Рильке, этот поэт особенно близок. Пастернак рассказывает, как позна¬комился с ним. Случилось это в поезде близ Ясной Поляны. Пастернаку было тогда девять лет. Господин в лоденовом пальто и охотничьей шляпе подошел к мальчику и спросил, не может ли он сказать машинисту, что нужно остановить поезд в Ясной Поляне5. «В то время так делалось», — поясняет Пастернак. Гос¬подин в лоденовом пальто и охотничьей шляпе был Рильке, и Пастернак навсегда запомнил лицо и голос поэта. Прошло не¬сколько лет, и мальчик уже перестал думать об этой встрече в по¬езде. Однажды он рылся в мастерской своего отца, и в руки ему попала тоненькая фиолетовая книжечка — первые стихи Рильке, уже предвещавшие его будущее величие6 и ныне опубликован¬ные в собрании сочинений поэта.
— Когда идешь по улицам старой Праги, вероятно, нельзя не подумать о Рильке? — спрашивает Пастернак.
Он хочет знать все о жизни Рильке, о влиянии его творчества на других и говорит о пятидесятилетии поэта, о том, как он напи¬сал Рильке и тот ответил ему благодарностью и благословением7.
— Рильке был у нас живым поэтом и в годы революции, — рассказывает Пастернак. — Огромные сугробы лежали на улицах, люди были заняты более важными делами — тут не до уборки сне¬га. Жизнь в Москве неистово полыхала. На нашей улице, теперь обычной оживленной магистрали большого города, в которой нет ничего особенного, — на этой улице была тогда одна из казарм революционных матросов. Приятель, встретившийся мне на ули¬це, попросил проводить его до того дома, который они занимали. Я пошел, чтобы взглянуть в переменчивое лицо революции. Странно — среди матросов была женщина. Я не разобрал ее име¬ни, но когда она заговорила, сразу понял, что передо мной удиви¬тельная женщина. Это была Лариса Рейснер8. Она, которой нуж¬но было бы остаться в живых, умерла. За несколько месяцев до незабываемого дня, приведшего меня в матросскую казарму, Ла-риса Рейснер напечатала в одном ленинградском литературном журнале статью о Рильке9. Узнав наконец, что моя собеседница Лариса Рейснер, я завел разговор о Рильке. С улиц в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, про¬бивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наи¬зусть стихи Рильке. Это был особенный час. Незабываемый час. Ныне они мертвы — Рильке и Лариса Рейснер, а должны были бы оба жить.
Мы помолчали.
Пастернак опять берет в руки книгу переводов Горы, опять перелистывает ее и принимается сравнивать перевод с оригина¬лом: «Этими переводами Гора приблизил ко мне эстетическое явление чешской речи. И Гора, работая над ними, должен был переживать нечто подобное при соприкосновении с русской ре¬чью. Я хорошо знаю, как это бывает, когда переводишь. Послед¬няя моя книга — антология переводов из грузинской поэзии». Пастернак берет свою книгу грузинских стихов. «Какая это ве-ликая поэзия! Ее тоже следовало бы сделать доступной чехам, которые так чутки к лирике вообще. В грузинских стихах таится великая мифология. В них — потрясающая жизненность. Они совершенно современны, и все же каждый из моих грузинских поэтических друзей, как бы ни был он актуален и как бы твердо ни стоял на почве настоящего, несет в своем сознании все раз¬витие грузинской поэзии. Цепь традиции не прервана. В этом есть нечто великое».
Пастернак отводит взгляд от стихов грузинских поэтов, поднимает голову, лицо его серьезно, на минуту он умолкает, потом говорит: «Лирики — особенные люди, это почти секта, они понимают друг друга с полуслова. Гора понял меня, несмот¬ря на огромное расстояние, разделявшее нас. И вот теперь мы сидим здесь, русский и немец из Австрии, и соединяют нас не¬сколько стихотворений — чешских стихотворений,
