созданных Горой из моих русских, и — не станем забывать — еще воспоми¬нания о Рильке. Это братская семья; она должна остаться в нас живой».
Мы молчим и расстаемся.
Перевод с чешского О. Малевича
Анатолий Тарасенков
Черновые записи. 1934—1939
Первая встреча и знакомство с Борисом Леонидовичем — в редакции «Красной нови» литфронтовским летом 1930 года. Содержания разговора, который происходил уже на улице, не по¬мню. Помню только, что мною в это время была задумана статья о творчестве Б. Л. в форме открытого письма к нему. О замысле этой статьи я рассказал Б. Л. Он был всерьез испуган, ибо считал, что раз статья будет написана в форме открытого письма, — ему придется отвечать. Испуг этот был вызван не содержанием ста¬тьи1 (я о нем и не говорил Б. Л.), а самим фактом того, что, может, придется отвечать.
Дальнейшие встречи — вплоть до вечера Яхонтова, посвя¬щенного Маяковскому (кажется, в 1932 г.), в Малом зале консер¬ватории, — малопримечательны и неинтересны. Они не запомни¬лись почти.
На этом же вечере Яхонтова, выйдя с Борисом Леонидови¬чем во время перерыва в курительную комнату, мы сразу вступи¬ли в горячий, взволнованный разговор о Маяковском. Б. Л. рас¬сказывал, как до революции он явился однажды к Маяковскому в Питере в номер гостиницы, где он тогда жил. Дело было утром. Маяковский вставал с постели и, одеваясь, вслух читал «Облако в штанах» (куски из которого только что прочел Яхонтов, что и навело Б. Л. на это воспоминание)2. Горячая, не сдерживаемая ничем любовь к Маяковскому как к поэту и человеку наполня¬ла все фразы Пастернака. В конце концов он расплакался как ребенок…
Значительно раньше, примерно в 1929 г., — первый разговор с Б. Л. по телефону. Я писал заметку о нем в МСЭ и просил по те¬лефону дать его библиографию. Б. Л. нелепо извинялся за то, что ему надо на минуту отойти от трубки для того, чтобы снять трубу с перекипающего самовара. Потом он долго и подробно перечис¬лял свои книги и статьи о себе. Я спросил, не может ли он дать мне прочесть «Близнец в тучах», которого я нигде не мог достать. Б. Л. просил меня вообще не читать этой книжки, ибо он не счи¬тает ее сколько-либо заслуживающей внимания.
Возвращаюсь к более или менее связной хронологической последовательности.
Небезынтересно поведение Б. Л. на двух вечерах в клубе ФО-СПа, в 1932 г., где он читал стихи из «Второго рождения»3. Горячая взволнованность, прерывание ораторов репликами, стремление донести до аудитории и оппонента понимание содержания своих стихов… Горячая, взволнованная читка стихов, при которой ряд строк варьировался по сравнению с печатавшимся тогда в журна¬лах текстом (вариации эти были, вероятно, импровизационными).
Вскоре на повторение этого вечера в Политехнический музей П. И. Лавут4 пригласил меня сделать вступительное слово. Я со¬гласился. Когда, подготовившись, я пришел «за кулисы» аудито¬рии Политехнички, Б. Л. был очень удивлен, что будет какое-то вступительное слово, и довольно решительно отказался от этой части программы вечера. Мне пришлось смутиться, уступить сло¬во председателю вечера К. Л. Зелинскому5, который начал что-то бормотать о своей просьбе к аудитории сообщить ему, Зелинско¬му, в письменной форме впечатления от стихов Пастернака, — это, дескать, необходимо ему для критической работы о поэте… — и сесть на сцену в качестве слушателя-гостя.
Январь 1934 г. (или февраль!). По моей инициативе в кабине¬те Каменева в изд. «Academia» — совещание по вопросу об изда¬нии полн. собр. стихов только что умершего А. Белого. Я сделал сообщение о предполагаемом мною плане издания, настаивая на том, чтобы за основу принять тексты первых изданий «Золота в лазури», «Урны» и «Пепла», а последующие редакции поэта дать в примечании. Так — полагал я — будет дан исторический ракурс развития поэта. Мнения участников совещания (Л. Б. Каменев, Б. Пильняк, Г. Санников, К. Локс, Зайцев, Эльсберг, Пастернак и др.) разделились. Многие стояли за принятие основного текста в редакции позднейших пореволюционных годов (для «Пепла» и «Золота в лазури»). Я тогда задал публично вопрос Пастернаку: «Вот Вы, Б. Л., выпустили книгу «Поверх барьеров» в 1917 и 1929 гг. в разных вариантах. Какой вариант Вы считали бы наиболее до¬стойным для своего будущего соб. сочинений?»
Б. Л. страшно заволновался, сказал, что очень трудно решить этот вопрос, что в конечном счете обе редакции имеют право на существование, а под конец заявил, что поэзия вообще страшна своей ответственностью перед читателем и что он мечтал бы о та¬ком положении вещей, при котором можно было бы писать стихи, продавать их издательству, но с обязательством последнего, что оно опубликует их лишь после смерти поэта. Все это было сказа¬но, конечно, лишь гипотетически, но отнюдь не в шутку…
Ряд встреч и разговоров дальше в 1934 г. Во-первых, — после опубликования первых «грузинских» переводов Б. Л. в «Извести¬ях»6. Встреча у памятника Пушкину на бульваре. Я сказал, что пе¬реводы эти прекрасны, но, пожалуй, это больше Пастернак, чем Грузины. Пастернак сначала поддакивал, а потом заявил, что, когда появится больше переводов разных грузинских поэтов (а они уже частично готовы), я увижу их индивидуальные лица, их несхожесть, а следовательно, частично сниму свое обвинение в субъективности переводов.
Летом 1934 года — сцена в садике Дома Герцена. Маленький (лет 13—14) сын Б. Л.7 ссорится и дерется с мальчиком меньше его по возрасту. Увидя это, Б. Л. стал трагическим и взволнованным голосом умолять прекратить сына драку. Он вмешивался, разни¬мал дерущихся и страшно волновался, хотя эта драка ребят, соб-ственно, носила почти шутливый характер.
Примерно в это же время звонок Б. Л. ко мне и благодар¬ность за предисловие к книге его «Избранных стихов», вышедших в ГИХЛе8. Б. Л. сказал мне, что, по его мнению, никто о нем еще не писал так «взросло», никто еще его так, как я, — хорошо — не понял (между прочим, впервые увидел и прочел Б. Л. это предис¬ловие лишь после выхода книги).
Все это, конечно, записано с малой верой в объективность суждений Б. Л. и отнюдь не для характеристики хорошего ко мне со стороны Б. Л. отношения, а просто потому, что характеризует его неуравновешенную, экзальтированную восторженность. Кста¬ти, по этому же поводу припоминаются еще два случая: примерно в конце 1930 года у Л. В. Варпаховского по моей инициативе была устроена читка поэмы А. Т. Твардовского «Путь социализма» (бы¬ли Б. Л. с женой, Асмус с женой, Д. Рабинович, А. Лесс, А Мили-ковская, Л. В. Варпаховский, К. Вакс и др.). Не помню, что имен¬но говорил Б. Л. о поэме Твардовского, но высказывался он во всяком случае крайне восторженно. Позднее, устраивая поэму для издания в «Мол. гв.», я попросил отзыв о вещи у Б. Л. Он охотно его дал, хотя и боялся, что его отзыв может создать лишь отрица¬тельную для Твардовского ситуацию (я уверил Б. Л. в обратном).
Еще все о той же восторженности. Летом 1934 г., встретив меня на улице, Б. Л. внезапно заявил о желании чаще встречать¬ся, разговаривать и сказал, что ему, в сущности, нравится сейчас литературная работа только четверых людей — Н. Бухарина, К. Федина, Ал. Толстого и… моя. Опять-таки — ни в какой мере не обольщаюсь и записываю лишь для полноты настоящей ру¬копией, за достоверность которой и елико возможную точ¬ность — отвечаю вполне.
Летом же 1934 года — разговоры о докладе Асеева на собра¬нии московских поэтов, в котором последний противопоставил Б. Л. — Безыменскому. Б. Л. — по его утверждению — умеет хоро¬шо писать, но не интересуется социализмом9. Безыменский во всем наоборот. Б. Л., сидя со мной в садике Дома Герцена, сильно возмущался лефовской схоластикой Н. Асеева и спрашивал у ме¬ня совета — отвечать ли Асееву? Я настаивал. Б. Л. возражал с ка¬кой-то детской беспомощностью: «Ну что я скажу?»
Все же он пришел на поэтическое совещание, которое состо¬ялось через несколько дней, и произнес очень трудную речь, но речь яркую, полемическую и необычайно искреннюю. В «Лит-газете» в отчете о поэтическом совещании эта речь выпала поче-му-то (может быть, потому, что репортер не понял ее и не мог вос¬произвести?).
«Если бы лефы могли рифмовать не на слове, а на нефти или, скажем, на прованском масле — они сделали бы это» (здесь Б. Л. ополчался на формализм лефов).
Основная положительная, позитивная установка речи: «Я не хочу, чтобы мы, говоря о своей любви и о своей сире¬ни, обязательно указывали бы, что это не фашистская сирень, не фашистская любовь. Пусть лучше фашисты пишут на своих любви и сирени, что это-де не марксистская любовь, не марк¬систская сирень. Я не хочу, чтобы в поэзии все советское было обязательно хорошим. Нет, пусть, наоборот, все хорошее будет советским…»
Речь эта, между прочим, была очень плохо понята и усвоена большей частью аудитории (правда, в ней, т. е. речи, было осо¬бенно много всегдашнего пастернаковского косноязычия и ту¬мана)10.
Летом же 1934 г. я показывал Б. Л. свое стихотворное добав¬ление к предисловию к его «Избр. стихам», посвященное М. Гель-фанду. Б. Л. оно опять-таки очень понравилось, и он просил у ме¬ня разрешения показать его своей первой жене.
Летом же 1934 г. Б. Л. очень похвально отзывался о П. Васи¬льеве и Я. Смелякове (между прочим: до статьи Горького «О лите¬ратурных забавах»)11.
В сентябре 1934 (после съезда, о котором я не пишу, ибо речь Б. Л. на нем записана и напечатана, разговоров же на съезде у ме¬ня с Б. Л. не было) Б. Л. жил в доме отдыха, в Одоеве. Я послал ему телеграмму с просьбой написать статью для «Знамени» о «поэтических» итогах съезда писателей. Ответная телеграмма мне (от 24 сент.):
«Статьи не ждите начале октября буду Москве сердечный привет. Пастернак».
Несколько раз за 1934 г. я просил у Б. Л. переводы грузинских поэтов для «Знамени». Б. Л. отказывал, говоря, что очень мало у него переводов с подходящей для «Знамени» тематикой (т. е. оборонной), стихи же с широкой общественной тематикой он стремится давать вместе (в одной «порции») с отвлеченно лири¬ческими стихами в другие журналы, ибо так легче напечатать и отвлеченную лирику.
Встреча с Б. Л. на лермонтовском вечере в Доме сов. писа¬теля 26/Х. 1934 г.12 Встреча радостная. Б. Л. говорит о желании встречаться почаще, поговорить, дарит мне книжку Пшавела «Змееед» в своем переводе с надписью: «Дорогому Анатолию Тара-сенкову, с которым я дружить хочу. 26.Х.34. Б. Я.».
Затем Б. Л. заявил, что он хочет подарить мне свою фотогра¬фию, снятую в Одоеве местным любителем. Это — по словам Б. Л. — единственное удачное фото, снятое с него. Когда этот
