фо¬толюбитель, местный житель (кажется, учитель), пришел со смешным фанерным ящиком и попросил Б. Л. разрешения снять его, — Б. Л. думал, что ничего не выйдет (из-за несовершенства аппарата). Поэтому держался перед аппаратом естественно, шут¬ливо, не делал позы, не делал напряженного лица. Поэтому, веро¬ятно, по словам Б. Л., фото и вышло.
Дальше идет запись содержания речи Б. Л. о Лермонтове, произнесенной на этом вечере (запись сделана после произнесе¬ния речи и потому, точно фиксируя содержание последней, сов¬сем не претендует на передачу особенностей Пастернака-оратора, что сделать вообще крайне трудно вследствие эмоционального пас-тернаковского «косноязычия», образов фразы, повторений и т. д.). Итак — запись речи.
Сначала Б. Л. извинился за свою неподготовленность к до¬кладу и обещал «загладить» эту оплошность дальнейшей работой. Надежда на то, «что мы с вами доживем до годовщины 1937 и 1941». «К этому времени появится, вероятно, не мало работ о Пушкине и Лермонтове. На съезде писателей много говорили об отставании прозы и поэзии. Правда, мы имеем много прекрасных прозаиков и несколько поэтов. Но голос внутренней совести еще сильней, чем речи на съезде, чем слабое, неяркое признание этого отставания. Я, — сказал Б. Л., — вполне сознаю, что у меня в творчестве нет еще ничего серьезного о нашем замечательном времени».
«Пушкин и Лермонтов. Мы еще дышим одним воздухом с ними».
«Не думайте, что, говоря о них двух, я делаю это потому, что диапазон моего невежества настолько широк, что я не могу охва¬тить меньше двух».
«Пушкин и Лермонтов для меня пара. Лермонтов родился, когда Пушкину было 16 лет. Пушкин сделал все для Лермонтова. Лермонтов как белоручка пришел на готовое. Пушкин — строи¬тель, созидатель, реалист. Мы не видим воочию 18-го века и по¬тому можем верить в разные теории о нем. Это Пушкин заслоня¬ет нам его. С Пушкина же начинается родной воздух 19-го века. От этого века к нам идут еще живые толки и слухи. Выражаясь в современных терминах, — я хотел бы провести аналогию между Пушкиным и Лермонтовым — и пятилеткой созидания и пяти¬леткой освоения. Лермонтов обживал то, что создал Пушкин, а позднее это уже перешло в совсем интимные бытовые интона¬ции «Детства, отрочества и юности» Льва Толстого».
«Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татар¬ское иго, воевать, болеть чумой, чем жить. Для Запада же жить представлялось легким и обыденным.
Закончу снова извинением за неподготовленность к докладу и обещаю загладить этот грех работой».
После речи Пастернака, в перерыве, мы снова с ним говори¬ли. Он просил звонить ему. Я спросил, будет ли он в ближайшее время в Москве. В это время Б. Л. уже окружила толпа людей, оче¬видно добивавшихся его внимания и проч. Б. Л. смутился и начал наивно подмигивать мне и говорить, что он уезжает. Хитрость эта выглядела необычайно смешно и наивно.
22/XL 34. Б. Л. читал в Доме сов. писателя свой перевод «Змеееда» Важа Пшавелы. Перед чтением перевода он долго о чем-то умолял стенографистку, а потом начал речь.
«Я затормозил начало просьбой, чтобы не стенографирова¬ли. Я несвязно говорю. Ну вот, она (жест отчаянья в сторону сте¬нографистки) уже записывает…»
«Мне бы хотелось у кое-кого из поэтов, — вот, например, Смелякова, приостановить выступательную (или выступленчес-кую. — А. Т.) чехарду. Мы должны держать контакт. Дело в том, что нужно работать.
До 1931—32 гг. люди дрались, работали. Показалось, что к съез¬ду писателей все вышли в люди, что все достигнуто и после съезда надо только выступать, конспектировать, подводить итоги. Как же двигаться дальше? Все время отказываешь, отказываешься, отказы¬ваешься выступать. Получается эффект какой-то тайны, каких-то румян и белил. Надо теперь сделать обратный ход — выступить. Но выступать есть смысл, когда есть что-то новое. Представьте на¬писанное вами письмо, которое вы будете десять раз слать адресату. Я в таком положении. Другое дело актер. Имея дело с твердым лите¬ратурным текстом, он каждый раз заново переживает игру, подачу этого текста. Для выступающего поэта же эти нюансы несуществен¬ны. Мое выступление, зиждящееся на уступке, — бессмысленно».
«Я прочту вам перевод замечательного грузинского поэта. Чем лучше поэт — тем всегда хуже перевод. Ведь поэт связан с языком, с временем, с тысячью других вещей — все это не пере¬ведешь. Лучший поэт непереводим. Но все это я говорю об идеа¬ле, а жизнь от идеала далека. Я прочту перевод поэмы человека, который был современником наших символистов. Это поэт тако¬го размаха и масштаба, что давняя и не бедная поэтами грузинская литература, числящая у себя такое имя, как Руставели, следующим за Руставели по силе считает Пшавелу».
«Половина присутствующих, вероятно, представляет себе Грузию, Кавказ, знают, кто такие хевсуры, — ведь у нас сильно развился туризм. Хевсуры живут в высокогорном углу Грузии. У них первобытная культура, язычество смешано с христианст¬вом. Стиль жизни хевсур так далек от нашего понимания, что есть легенда о том, что хевсуры — потомки заброшенных сюда и законсервировавшихся здесь в рыцарстве и романтике кресто¬носцев».
«Пшавела происходит из народа пшава. Умер он в 1915 году. Был сельским учителем на родине. Бывал в России, состоял воль¬нослушателем в университете».
«В прошлом году мы с Тихоновым, не сговариваясь, одина¬ково подошли к переводам грузинских поэтов. Мы нашли мате¬риал восхитительный и благодарный. Очень интересно в грузин¬ской литературе переплетение влияний. Лермонтовский демон идет, по пониманию европейцев, от Платона. Между тем он вос¬ходит через грузинскую литературу, повлиявшую на него, к пер¬сидским легендам о дивах. Персидские дивы, попав в Грузию, пе¬реросли в могучих черных духов — демонов (у Пшавела тоже есть Дивы). Лермонтов идет от Грузии. Но потом просвещенная гру-зинская литература стала литературой русской. Мера самобытно¬сти в ней велика. Но даже в самобытности хевсурской формы Пшавела — влияние лермонтовского «Мцыри». Нашло себе отра¬жение у Пшавелы и ницшеанство».
«Особо неприятно занимать мне чтением своего перевода молодых поэтов, — здесь в моем переводе нет неожиданностей и метафорических высот. Тут надо было быть классичным, про¬стым. На меня сильнее всего действовали высокометафорические описания гор у Пшавела. Затем — мастерство компоновки. Пша¬вела берет быка за рога, сразу начинает повествование. Здесь по¬казаны борьба человека с семьей, человека с обществом. Сущест¬во вещи — в содержании. Значит, вам будет скучно. Здесь есть, например, разговоры, которые бледнее описаний».
Затем Б. Л. читал поэму. Читал монотонно, однообразно. По ходу чтения он извинялся за «скучность» ряда мест, в неко¬торых местах сокращал разговоры (т. е. диалоги) и рассказывал вкратце их содержание.
После окончания чтения, прослушанного очень вниматель¬но, хлопали, но все же было видно, что это лишь дань восхище¬ния перед гением Б. Л., а вовсе не свидетельство того, что перевод «дошел», понравился.
Б. Л. спросил в перерыве мое мнение.
Я сказал, что, хотя предварительно и сам прочел вещь, она до меня не «дошла» из-за своего слишком отвлеченно-мифологиче¬ского содержания. Б. Л. странно и невнятно поддакивал, что во¬обще у него вовсе не означает согласия со слушателем, а лишь способ заявить, что он слышит и воспринимает обращенные к не¬му фразы.
Вечер встречи московских и ленинградских поэтов с грузи¬нами, происходивший в ДСП во время съезда (на этом вечере Б. Л. вдохновенно читал прекрасные переводы из Яшвили, Табид-зе, Гаприндашвили и др., всячески рекомендуя аудитории самих авторов), был гораздо ярче, интереснее. Я был тогда крайне утом¬лен, а потому не записал и не запомнил говоренного Б. Л.
Вспомнил между прочим, что еще летом 1934 г. Б. Л. говорил мне, как он мучился над переводом «Змеееда». Кажется, он даже назвал его тогда нудным. От нервного напряжения у Б. Л., по его словам, пошли лишаи, которые — он был убежден — пройдут вместе с окончанием этого замучившего его перевода. «Так, меж¬ду прочим, и вышло», — сказал мне тогда Б. Л.
(Вся эта большая запись сделана 22—23/XL 34 г.)
К огромному моему сожалению, плохо помню большой раз¬говор с Б. Л. на траурном митинге памяти Кирова (в правлении ССП). Единственно, что четко запомнилось, — характеристика Марины Цветаевой. Недавно она прислала Б. Л. письмо. Она превосходный поэт, говорит Б. Л., но я не знал, что она такая ду¬ра. Прямо черт в юбке (очевидно, это намек на политическую оз¬лобленность Цветаевой по отношению к СССР)13.
При мне Б. Л. говорил на этом же вечере с NN [который] спросил, не звонил ли Пастернаку Герман Хохлов. «Да, — ответил Б. Л., — звонил и сказал, что он — Хохлов. Я на это ответил — ну и что же из того? Хохлов сообщил, что писал обо мне в «Литгазе-те». Я опять задал ему тот же вопрос. Вообще из этого разговора ничего не вышло… Жаль, я не хотел обижать Хохлова»14.
27января 1935 г. — разговор с Б. Л. на творческом вечере Пет¬ровского в Доме сов. писат.
Я: — Ну как поживает ваша генеральная проза?
Он: — Вы очень правы, называя ее генеральной… Она для ме¬ня крайне важна. Она движется вперед хоть и медленно, но верно. Материал — наша современность. Я хочу добиться сжатости Пуш¬кина. Хочу налить вещь свинцом фактов. Факты, факты… Вот возьмите Достоевского — у него нигде нет специальных пейзаж¬ных кусков, — а пейзаж Петербурга присутствует во всех его ве¬щах, хоть они и переполнены одними фактами. Мы с потерей Чехова утеряли искусство прозы. Горький — первый декадент. А все современники — и Бабель и другие — поэты. Очень трудно мне писать настоящую прозаическую вещь, ибо кроме личной по¬этической традиции здесь примешивается давление очень силь¬ной поэтической традиции XX века на всю нашу литературу. Моя вещь будет попыткой закончить все мои незаконченные прозаиче-ские произведения. Это продолжение «Детства Люверс». Это будет дом, комнаты, улицы — и нити, тянущиеся от них повсюду. Я по¬нял недостатки «Охранной грамоты». Хоть я и давал там динамиче¬ское определение искусства, но всю действительность ощущал только как материал для эстетики. Это плохо. Нужны факты жиз¬ни, ценные сами по себе. Пусть это будет неудачей, я даже наперед знаю, что вещь провалится, но я все равно должен ее написать. 2— 3 года тому назад она была мне неясна, я давал слишком много «оценок» явлениям. Теперь это мне кажется наивным. Время раз¬решило вопросы, встававшие тогда передо мной. Поэтому это бу¬дет у меня честный роман с очень большим количеством фактов.
Стихи Д. Петровского Б. Л. слушал очень внимательно и с удовольствием. Когда Петровский говорил, что его стихи и он сам, может быть, недостоин внимания собравшихся, то Б. Л. ши¬роко заулыбался, начал хлопать и кричать: «Достоин, достоин!..»
Во время чтения Б. Л. много и не раз аплодировал.
(Запись 30/1. 35)
