бы на маслах, на дереве.

— Наша жизнь стала самостоятельной, она ожила нервами, она полна неожиданностями. Вот коллективизация. Создавалось какое-то костоломное русло. Много жизней туда ушло. Но и хотя и знали, что жизнь пойдет по этому руслу, даже то, что она пош¬ла, — есть великолепная неожиданность. Такая же неожидан¬ность, подарок — стахановство.

У нас еще не XIX век социализма, когда, набив оскомину и получив изжогу, начинают писать «Мадам Бовари». Я писал ро¬ман о неудачах, успехах и неправильных пониманиях коллекти¬визации. Но не вышло.

— Я хочу быть советским человеком.

— Мало быть просто «советским», нужно к этому прилага¬тельному какое-то существительное. У нас же часто обходятся без этого.

— Поговорки «Не моим носом рябину клевать» или «На воре шапка горит» — это тоже формализм? Почему, дескать, «горит»?

— Вот было недавно. В газетах природа, снимки с улыбками. Выходишь на трибуну с каким-то подъемом, говоришь, пишешь с подъемом. А сейчас каждый себя подавляет. Говоришь то, что до тебя уже сказано…

— Вместо кругов по воде от брошенного камня (опубли¬кованных стихов, речи) вдруг начинают лететь стеклянные брызги.

— Ведь, казалось бы, все становится свободней, мы накану¬не демократизма, казалось бы, и цензура должна быть ослаблена, а винт закручивается по нарезу22.

На прощанье я благодарил Б. Л. за цикл стихов, передан¬ный им накануне для «Знамени». Он отмахивался и утверждал, что они написаны плохо, риторично, что все это сделано только для того, чтобы высказаться, что из последнего стихотворения (посвященного Г. Леонидзе) он выкинул много строф с описа¬нием Тифлиса, Грузии. «Все это сейчас не нужно»23.

Теперь записываю разговоры, происходившие накануне, 11/Ш. 36. Мы условились с Б. Л., что он зайдет ко мне вечером домой и принесет стихи для «Знамени». Затем через час он по¬звонил и попросил прийти в ДСП к 8.30 — он передаст мне сти¬хи там. Я пришел. За столиком в ресторане Пильняк, Бехер, Па¬стернак, Чеботаревская, еще какой-то немец и я. Разговор о дискуссии в связи с формализмом. Пастернак говорит, что дискуссия происходит потому, что действительность недоволь¬на искусством, но выражает это недовольство глупо, неумело; термины «формализм», «натурализм» ничего не значат, ими жонглируют без толку; если завтра будет новая кампания, те же люди будут говорить снова, может быть даже обратное по смыс¬лу. Затем он передал мне стихи, сказал, чтобы я их прочел дома, сейчас не глядел, что стихи эти плохи*, что вообще ему труд¬но, — и увел меня на заседание, где Мальро говорил по-фран-

* Стихи эти следующие: 1) «Я понял: все живо». 2) «Мне по душе строптивый норов». 3) «Похороны товарища». 4) «Поэт, не принимай на веру». 5) «Георгию Леонидзе». Все они объединены общим заголовком: «Несколько стихотворений».

цузски длинную речь о работе бюро, созданного конгрессом обороны культуры. 72////. 1936

В дни произнесения речей Б. Л. на дискуссии в ССП и свя¬занных с этими выступлениями статьями я с Б. Л. почти не гово¬рил. Отмечу лишь две его реплики. После первой речи (13/Ш 36) Б. Л. был очень растерян и смущен своей неудачей. Он спросил мое мнение о его речи. Я сказал, что первая ее половина была за¬мечательна, а затем он сорвался и начал говорить узкоцеховые, неверные вещи. Б. Л. грустно и утвердительно качал головой. По¬сле второй речи (16/Ш. 36) Б. Л. жаловался, что ему мешал гово¬рить Гидаш, — когда Б. Л. говорил о партии, Гидаш, сидя в первом ряду, укоряюще и неодобрительно качал головой24.

20/Ш разговор с Б. Л. по телефону по поводу посланных ему мной накануне гранок «Нескольких стихотворений». Б. Л. ска¬зал, что он сомневается — стоит ли печатать эти стихи, не плохи ли они, — он-де говорит, конечно, не с главлитовской точки зре-ния, — и просил ответить на это со всей искренностью. Я отве¬тил, что об этом и речи быть не может, что стихи великолепны. «Ну ладно, — сказал Б. Л. — Я вам занесу их сегодня вечером до¬мой или завтра днем в редакцию». Затем я передал Б. Л. предло-жение Рейзина — снять заголовок с 3-го стихотворения («Похо¬роны товарища») и изменить в нем строки

Стеснить несчастный случай Счастливою толпой…

Б. Л. говорил, что Рейзин на редкость угадал, — он сам ре¬шил снять эту строфу, а насчет заголовка он подумает. Затем он сказал, что это стихотворение вылилось у него на основе впечат¬лений от похорон Н. Дементьева, — но потом вещь приобрела бо¬лее широкий, общий смысл.

Затем шла речь о самочувствии Б. Л. после дискуссии. Б. Л. сказал, что он решил запереться и работать, хотя и это, пожалуй, истолкуют как робость и нелюдимость. «Но это же — работа, моя естественная роль в жизни. Когда выступает Никулин в роли на¬родного трибуна и начинает поучать — это очень тяжело. Откуда это право у Никулина, у Гидаша? Ведь вы знаете, как я всегда про¬тестую против моего возвеличивания, — зачем же так и в таком тоне надо было говорить Гидашу» (Гидаш на дискуссии в ССП Убеждал Пастернака в том, что он, Пастернак, средний поэт).

Я сказал Б. Л., что я плохой советчик, — вот посоветовал ему выступить, а вышли такие неприятности. «Ох, что вы, — сказал Б. Л., — я сам виноват, я сорвался и понес околесицу. И вообще не умею говорить». Затем последовали приветы редакции и прощание.

20/IIL 36

Беглые (гл. образом телефонные) разговоры за это время (до 5/V— 36) не записаны. Упомяну лишь о большом вечере красноар¬мейской самодеятельности в Большом театре, в апреле, на кото¬ром Б. Л. был в ложе «Знамени» со своей женой. Вечер ему не по¬нравился, он говорил, что большинство плясок и хоровых номе¬ров повторяют дурные оперные традиции. Уехал он с вечера еще до его окончания. Позднее, 3/V-36, Б. Л. возвращался к этому и говорил, что после вечера ему звонили из Штаба Моск. Воен. Округа и просили высказать свое мнение, Б. Л. отозвался резко отрицательно, по его словам. Сотрудник, разговаривавший с ним, сказал, что он согласен с Б. Л. и что 3/4 программы этого концерта, когда он показывался съезду ВЛКСМ, были сняты.

3/V-36 я и Мустангова были у Пастернака. Перед этим у не¬го был флюс, вырывали зуб и проч. Шел долгий разговор о поэзии и положении в литературе, даже шире — о действительности. Па¬стернак рассказал, что он только что кончил работать над перево¬дом одной историко-военной драмы Клейста25 (которую он хочет предложить напечатать «Знамени»), а теперь начинает работать над поэмой по историко-революционным материалам, вещь бу¬дет сделана по типу поэмы о 1905 г. Я предложил устроить у меня, у Б. Л. или у Рейзина читку перевода драмы Клейста, но Б. Л. от¬казался из боязни того, что на подобной читке в благодарность за выпитый чай не будут высказаны искренние мнения.

Самым ужасным в сегодняшнем положении вещей Пастер¬наку представляется некий тон благополучия и молчалинства, ус¬тановившийся в литературе. «Даже родственники Андрея Белого, мои друзья, жители Арбатского района, — и те делают удивленно-изумленные шокированные лица, когда я выкидываю какое-ни¬будь коленце, вроде того, как я сказал на дискуссии о том, что по¬нял коллективизацию лишь в 1934 году. У нас отсутствует борьба мнений, борьба точек зрения. И даже по-своему честные люди начинают говорить с чужого голоса. Я вот верил в Бухарина, — го¬ворит Б. Л., — думал, что он принципиален, из-за того что был сотрудником «Известий», не ходил в «Правду» (хоть меня туда и звали), знал, что это две враждующие газеты. А, оказывается, и Бухарин печатает статьи все с того же, общего голоса. Мне предложили в первомайских «Известиях» высказаться на тему о свободе личности. Я написал, что свобода личности — вещь, за которую надо бороться ежечасно, ежедневно, — конечно, это¬го не напечатали… А что делается в «Правде»! То печатают статьи Вали Герасимовой против штампа и обезличенное™ показа ге¬роя, а то вдруг вслед за этим начинаются окрики, что кто-то поз¬воляет себе сметь свое суждение иметь. У нас трудное время. Мы находимся в подводной лодке, которая совершает свой трудный исторический рейс. Иногда она поднимается на поверхность, и можно сделать глоток воздуха. А нас вместо этого уверяют, что едем мы на прекрасном корабле, на увеселительной яхте и что во¬круг открываются великолепные виды. И люди начинают этому верить и искренно поддакивать. Даже такие понимающие люди, как Буданцев, начинают соглашаться со всей этой чепухой. Я свою задачу вижу в том, чтобы время от времени говорить резкие вещи, говорить правду обо всем этом. Нужно, чтобы и другие начали. Когда люди увидят упорство повторения одной и той же мысли — они смогут увидеть, что надо менять положение вещей, и, может быть, оно действительно изменится. У нас иногда начинают де¬лать либеральные экивоки и говорить, что можно писать и о люб¬ви и о природе. Кому это нужно? Разве дело для искусства в те¬мах? Художник каждый раз по-новому решает эти темы. И вовсе не о многом хочется писать, — вот этого-то и не понимают раз¬ные специалисты по президиумам вроде Кирпотина.

Мне противен всякий уют, всякая привычность и устойчи¬вость. Даже когда у лефов, еще при Маяковском, начал организо¬вываться какой-то свой, пусть даже лефовский уют, — я против этого решительно протестовал. У нас люди привыкают к автома¬тическому мышлению и начинают попугайничать».

Позднее в гости к Б. Л. пришли Асмус и Андроников с жена¬ми, вернулась отсутствовавшая Зинаида Николаевна, и разговор стал гораздо более бытовым. Примечателен был рассказ Б. Л. о его поездке на завод «Шарикоподшипник», в 1932 году, вскоре после 23 апреля, когда организовался Оргкомитет26. Это была длинная, смешная и путаная история о том, как Пастернаку зво¬нил с завода некий N, рабочий, приглашал на завод. Б. Л. поехал туда, читал по радио стихи, не понимал, кому это нужно, затем по¬шел в гости к N. благодаря его усиленным приглашениям. «Я по¬мню, — говорит Б. Л., — пустую комнату, в которой бессмысленно орал громкоговоритель, спящих детей и начало выпивки. Затем явился какой-то товарищ, выпивка разгоралась, мы уже все пере¬шли на «ты» и стали друзьями. Во втором часу ночи (а приехал я на завод в 12 ч. дня) меня взялись отвезти домой на машине. Вый¬дя во двор, мы столкнулись с кем-то и страшно поспорили, чуть не подрались, — оказалось потом, что это начальство моего ново¬го друга. Как я попал домой, не помню. На следующий день N. звонит ко мне, обращается на «ты» и просит разрешения при¬ехать по крайне важному делу. Оказывается, за пьяный скандал его выгнали