с работы и лишили казенной квартиры. Пришлось его устраивать на новую работу через Тройского. С тех пор он пе¬риодически звонит мне, теряя работу, и я снова и снова устраиваю его. Давно он уже не звонил — значит, скоро позвонит»27.

Всю эту историю Б. Л. рассказывал, страшно смеясь сам, по¬дробно, с массой живых деталей.

Затем Андроников показывал свой имитационно-пародий¬ный номер «Пастернак» (а также Толстого и др. из старого), Б. Л. смеялся до слез, потом подробно говорил Андроникову о том, что он считает в его номере наиболее удачным, что спорным. Все это длилось почти до 3-х часов ночи.

На этой же вечеринке Б. Л. обещал мне в скором времени дать для «Знамени» свой перевод одной из пьес Клейста, близкой по теме журналу.

25/V он без всякого предупреждения пришел в редакцию и принес «Принца фон Гомбургского» в перепечатанном на ма¬шинке виде, с рядом рукописных поправок. «Вот — хочу вам предложить напечатать. Хорошо было бы, если бы вы прочли до завтра. Знаю заранее, что ставлю вас в глупое положение. Нужны деньги. Требуют за квартиру28. Я бы отказался, мне не нужно, но на свете есть жены. Ужасно глупо устроены дела в Литфонде — там спрашивают, какие вам нужны курортные путевки — бесплат¬ные, в рассрочку или за наличный расчет. Я попросил за наличный расчет, а оказывается, что тут же при этом можно взять взаймы де¬нег и ими заплатить за эти путевки. Ведь уже установился такой режим, что можно жить на литфондовские займы и питаться с ут¬ра до вечера на заседаниях и банкетах. Это безобразие. Я хочу жить честно и в случае нужды переиздавать книги».

27/V Вашенцев от своего и моего имени говорил с Б. Л. по те¬лефону, выражал наш общий восторг по поводу «Принца фон Гомбургского», обещал Б. Л. его напечатать и спросил, не зака¬зать ли предисловие к переводу Асмусу. Б. Л. сказал, что он сам охотно напишет предисловие.

28/V Пастернак снова зашел в редакцию. «Я зашел для того, чтобы попросить у вас папиросы. Я боюсь много курить и поэто¬му не ношу с собой папирос. Этот Лаврушинский переулок меня одолевает. Как вы думаете, — обращается Б. Л. к присутствующе¬му Саянову, — сколько мне просить за строчку стихов новой кни¬ги? Меня подбивают издать ее, говорят, что вот, мол, у вас новые в «Знамени», — значит, их заметили и зарегистрировали в каком-то ЗАГСе. А с квартирой прямо ужас — в прошлом году перед отъ¬ездом за границу мне пообещали бесплатную квартиру в Доме специалистов, но не дали. Из писателей в Доме специалистов получил квартиру один только… скрипач Ойстрах. Теперь гово¬рят — давайте 25 тысяч за квартиру в Лаврушинском. Я пошел к Щербакову — он мне говорит — «Этот ведь дом строящийся на демократических началах, вот потому с вас и требуют деньги». Ну вот — показали ноготок демократизма и требуют за него 25 ты¬сяч. А мне, в сущности, и квартиры не надо, хочу работать». Затем шел разговор о предполагаемом предисловии к переводу из Клей¬ста. Пастернак подтвердил, что он охотно напишет это предисло-вие, но не так уж скоро. Я дал Пастернаку № 5 «Знамени» и ска¬зал, что Эренбург там пишет о нем. Долматовский и Саянов пред¬ложили прочесть это место вслух, но Б. Л. запротестовал. Попро¬щался, ушел. Через час — звонок. «Это вы, Толя? Я хочу вам ска-зать, что прочел страницы Эренбурга обо мне и Маяковском. Все это неверно. Не так. Я вовсе не читал стихи Эренбургу в первую встречу. Наоборот, он читал мне свои. Вначале Эренбург не пони¬мал и не принимал меня и А. Белого. Это Брюсов убедил Эрен¬бурга, заставил его читать и понимать мои стихи. Вообще мало мне нравится, как пишет Эренбург. Все это как-то бескостно, все у него взято с кондачка. Даже стиль. Он, конечно, пишет обо мне с самыми лучшими намерениями, я это знаю, но все же это все неверно. Вот в Париже я говорил ведь серьезные вещи, а он все свел к фразе о том, что «поэзия в траве»29. Я превращен в какого-то инфантильного человека, и я вовсе этого не хочу».

Делаю последнюю, очевидно, запись 4 июня 1937 года, уже после того, как подверглись сокрушающей критике мои статьи о Пастернаке30, после того как мы поссорились с ним в ноябре 1936 года…

Летом 1936 года я раза три-четыре был у Пастернака на даче. Это были странные беседы-споры, в которых я уже чувствовал себя удаляющимся от Пастернака, все еще стремясь, однако, как-то понять его. Однако это понимание становилось все более при¬зрачным. Все более неприятными мне становились Пильняк и Сельвинский, дружившие с Б. Л. Я ему об этом прямо говорил, и он, полусоглашаясь со мной, тем не менее продолжал с ними находиться в близких отношениях. В более резкой форме мы рас¬ходились по вопросу о Павле Васильеве, которого Б. Л. считал та¬лантливым и значительным поэтом31.

Когда мы ходили купаться, говорили об обеде, погоде, при¬роде, Жарове или Алтаузене — все шло хорошо. Как только захо¬дила речь о больших литературных вопросах — понимание взаим¬но ослабевало.

Помню невероятное возмущение Б. Л. тем, что у него тре¬бовал интервью репортер об обслуживании переделкинских дачников гастрономом32. Б. Леонидовича хотели даже заставить сняться на фоне грузовика, привозившего в Переделкино про¬дукты…

Помню, как репортер «Литгазеты» одолевал Б. Л., требуя, чтобы тот высказался по поводу каких-то событий. С величайшей неохотой и трудом Б. Л. под влиянием П. Павленко решился на этот шаг.

Говорил — очень неопределенно — Б. Л. о своем романе, ко¬торый он продолжал писать. С огромным увлечением прочел книгу Тарле о Наполеоне, которую я ему дал. Рассказывал о том, что читает сейчас многотомную историю франц. Революции — Мишле.

Затем наступили события, связанные с процессом троцкис¬тов (Каменев — Зиновьев)33. По сведениям от Ставского, Б. Л. сначала отказался подписать обращение Союза писателей с тре¬бованием о расстреле этих бандитов. Затем, под давлением, со¬гласился не вычеркивать свою подпись из уже отпечатанного списка. Выступая на активе «Знамени» 31 августа 1936 г., я резко критиковал Б. Л. за это. Очевидно, ему передал это присутство¬вавший на собрании Асмус.

Когда после этого я приехал к Б. Л. — холод в наших взаимо¬отношениях усилился. И хотя Б. Л. перед наступавшей на меня Зинаидой Николаевной, которая целиком оправдывала поведе¬ние мужа в этом вопросе, даже несколько пытался «оправдать» мое выступление о нем, видно было, что разрыв уже недалек.

Через некоторое время я написал Б. Л. письмо о том, что хо¬чу к нему приехать и поговорить. Ответа не было. На банкете в честь новой конституции — в ДСП — у нас с Б. Л. зашел разго¬вор об этом письме. Б. Л. вилял, не отвечая мне прямо даже на во-прос о том, почему он на него не ответил. Затем разговор зашел почему-то об А. Жиде34. Оба мы были в некотором подпитии, и формулировки звучали резко, определенно. Дело свелось к то¬му, что Б. Л. защищал Жида (речь шла о его книге, посвященной СССР). Я резко выступал против. Если припомнить, что летом мне Б. Л. рассказывал о своем разговоре с А. Жидом, в котором тот отрицал наличие свободы личности в СССР35, — то эти вы¬сказывания Пастернака приобретают определенный политичес¬кий смысл. В результате этого разговора произошла резкая ссора, разрыв. Б. Л. заявил, что я говорю общие казенные слова и что разговаривать со мной ему неинтересно.

Позднее об этой нашей беседе, которую слышали многие (Долматовский, Арк. Коган и др.), говорил в своей речи Ставский36.

4/VI.37

В октябре месяце 1939 года я, Евгеньев, Данин и Алигер разго¬варивали о Пастернаке. Я вспомнил перевод, сделанный Пастер¬наком несколько лет тому назад (Клейст «Принц Гомбургский»). Евгеньев сказал, что он редактирует для издательства сборник пе¬реводов Пастернака37, и спросил меня — не думаю ли я, что можно в этот сборник включить «Принца Гомбургского». Я ответил утвер¬дительно. Здесь же возникла идея напечатать «Принца Гомбургско¬го» и в «Знамени»38. Евгеньев через несколько дней добыл у Пас¬тернака рукопись перевода, принес ее в «Знамя» для перепечатки и сказал, что Б. Л. просил перепечатать несколько экземпляров пе¬ревода, но не читать, пока он не поправит текст после машинки. Через несколько дней Б. Л. позвонил мне. Его разговор был очень приветлив и сводился к тому, что у него, Пастернака, ничего нет против меня, что надо все, происшедшее три года тому назад, пре¬дать забвению и т. п.

— Вы мыслили всегда даже гораздо более самостоятельно, чем многие другие, и не ваша вина, что вы сдали кое в чем перед натиском времени. Когда весной Усиевич начала кричать о вас в связи со мной — я звонил ей и очень просил ее прекратить это де¬лать*. Я хочу вас видеть и обо всем поговорить.

* Е. Усиевич заявила на заседании президиума ССП вес¬ной 1939 года, что я «бегал к Ставскому с доносами на Пастернака».

Затем Б. Л. спрашивал — твердое ли у «Знамени» намерение печатать «Принца Гомбургского». По его мнению, сейчас причи¬ны для ненапечатания отпали в связи с заключением советско-германского договора о дружбе.

Я подтвердил свое желание напечатать вещь и сказал, что бу¬ду это отстаивать перед редколлегией, если понадобится.

1 ноября 1939 г. я позвонил Пастернаку. Он не мог подойти к телефону, но через полчаса, узнав от жены о моем звонке, про¬телефонировал мне сам. Я попросил разрешения зайти вечером к нему. Он пригласил меня к 10 часам вечера.

Я пришел. Сразу начал большой разговор о «Гамлете», кото¬рый Б. Л. перевел.

«Перевод уже вчерне готов. Как возникла его идея? Ко мне давно обращались Мейерхольд, МХАТ и другие. Еще раньше— 10 лет назад — издательство «Academia». Но я отговаривался и от¬сылал издателей и театры к старым переводам Соколовского, Кронберга. У меня с детства осталось впечатление, что эти пере¬воды, несмотря на их провинциализм, характерный для конца прошлого века, — поэтичны, в них есть Шекспир. Потом переве¬ли, по слухам, «Гамлета» Лозинский и Радлова. Я заранее — до знакомства с ними — положительно относился к этим перево¬дам, я ведь знаю, как Лозинский перевел Данте. Мне казалось, что это хорошие поэты, у меня было доверье к ним, и я не хотел вставать по отношению к ним в позу человека, который оспари¬вает сделанное ими.

И вдруг я начал переводить «Гамлета»39. Сначала я сделал черновик — я буквально переписал «Гамлета» с английского на русский, почти механически. Потом я отложил эти черновики в сторону и лишь спустя некоторое время