начал сличать свой чер¬новой перевод с переводом Лозинского. И вот я обнаружил, что на 1000 примерно строк 5 у меня буквально, слово в слово совпа¬дают с Лозинским. Я ужаснулся.

Я хотел писать ему письмо и поздравлять его со своей неуда¬чей40. Но, поразмыслив, понял, что это ни к чему, что я не могу на этом деле даже просто терпеть материальный ущерб и на свой счет воздвигать Лозинскому памятник. Я понял, что работа моя еще не начата. Я нашел новый прием — ритмическое волнообраз¬ное движение строк — и этому ритму подчинил идею строенья своего перевода41. И тогда, в общем потоке нового ритма, мне уже не понадобились мои строки, совпадавшие с Лозинским. Они ес¬тественно нашли себе замену… Потом началась работа по сверке переводов Соколовского, Кронберга, Радловой, Лозинского. Я нашел, что у этих переводчиков из поколения в поколение идут некоторые однотипные примитивные ошибки, — они, значит, за¬имствовали их друг у друга, не разобравшись в некоторых тонко¬стях английского. И теперь мой перевод удовлетворял меня, если вообще что-либо удовлетворяет из сделанного. А ведь это бывает так редко…

И тут же страшное известье о смерти матери, которое я пере¬жил этой осенью…»

Затем речь зашла о том, кто же Шекспир — актер, извозчик, Бэкон, Ратлэнд?

Пастернак сказал, что он перечел бездну книг о Шекспире, книг по английской истории, в частности историю Давида Юма, книги по эпохе Елизаветы, современников Шекспира — Бен Джонсона, Марло и других.

«Я верю в демократичность Шекспира — этот воздух приро¬ды, это ощущение вечеров, утр, — это оттуда. В такие минуты я верю, что Шекспир, как Ломоносов, пришел как-то утром на лондонскую заставу с обозом извозчиков. На заставе был какой-то театр, вроде загородного «Яра», куда ездила веселиться аристо¬кратия. Шекспир держал стремя… Потом он стал хозяином из¬возного двора, у него была артель. И вот ночью, подвыпив, дво¬рянин выходил на улицу и кричал: «Эй, вы, шекспировские…»»42

«Но с другой стороны, у Шекспира есть огромный внутрен¬ний аристократизм в «Гамлете». Он смутно был проявлен другими переводчиками, я его делаю резким. Ведь Гамлет — престолонас¬ледник, цесаревич, Кока эдакий, Котик Летаев, что ли… Я был по¬трясен совпадением строя мышления монологов Гамлета и писем Эссекса. Шекспир чувствовал аристократическую тему «Гамлета» изнутри, как свою… Имена Розенкранца и Вольтиманда — это имена подлинных датских студентов, учившихся во времена Шек¬спира в одном из университетов Италии. Откуда такие познания, такие сведения у Шекспира, если он был человеком из народа?

И почему так скучны, хотя и совершенны, современники Шекспира? Все эти драматурги? Когда несколько лет тому назад Сахновский ставил мой перевод пьесы Бен Джонсона43, я испы¬тывал чувство, что все это зря, хотя, казалось бы, должен был я у Сахновского в ногах из благодарности валяться».

«А потом — вы знаете — после смерти Шекспира появился некий Довенант44. Он был литератор. Во времена пуритан он эми¬грировал из Англии. В те годы Шекспир и вообще театр считался грехом, «контрреволюцией». Затем Довенант вернулся по своим делам в Англию. Сейчас его назвали бы диверсантом. За него хо¬датайствовал Мильтон. Он был у них Луначарским… Затем пере¬ворот. Теперь уже Довенант ходатайствует за Мильтона. А затем Довенант объявляет себя незаконным сыном Шекспира, рожден¬ным где-то в оксфордской гостинице. Он еще знает быт, знает анекдоты о Шекспире. Театр в это время возрождается золотой молодежью… Но это не искусство, а бардак, скорее. Там больше насчет клубнички. И вот Довенант начинает зачем-то переделы¬вать для этого театра Шекспира — причем от поэзии ничего не остается. Одна сплошная пудра. Так идет судьба Шекспира. И вот теперь я работаю. Что важней у Шекспира — сюжет: он пошел, он сделал, он сказал — или нечто другое? Что делать? — театральный плафон или человечность? Шекспир мне дорог за человечность, и этим он превосходит своих современников».

* * *

«Мы пережили тягостные и страшные годы. Нет Тициана Табидзе среди нас. Ведь все мы живем преувеличенными востор¬гами и восклицательными знаками. Пресса наша самовосхваляет страну и делает это глупо. Можно было бы гораздо умней. На вос¬клицательном знаке живет Асеев. Он каждый раз разлетается с объятиями и вскриками и тем вызывает на какую-то резкость с моей стороны. Все мы живем на два профиля — общественный, радостный, восторженный, — и внутренний, трагический. Мне так было радостно когда-то, что Грузию я мог воспринять с ее по¬эзией искренне, от сердца — и под восклицательным знаком, что совпадало с тоном времени. И вот когда в разгар страшных наших лет, когда лилась повсюду в стране кровь, — мне Ставский пред¬ложил ехать на Руставелевский пленум в Тбилиси45. Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там уже не было Тициана? Я так любил его. А тут бы начались вопросы о том, как я был с ним свя¬зан, кто был связан со мной и т. д. А что же не глядели, когда я связывался? Почему тогда это приветствовали? — помните мин¬ский пленум? Почему это поощрялось? Я отговорился только тем, что у меня жена была на сносях. Я не поехал в Грузию…»

«Говорят, Тициан жив. Я надеюсь на это».

«В эти страшные и кровавые годы мог быть арестован каж¬дый. Мы тасовались, как колода карт. И я не хочу по-обыватель¬ски радоваться, что я цел, а другой нет. Нужно, чтобы кто-нибудь гордо скорбел, носил траур, переживал жизнь трагически46. У нас трагизм под запретом, его приравнивают пессимизму, нытью. Как это неверно! Трагичен всякий порыв, трагична пора полового со¬зревания юноши, — но ведь в этом жизнь и жизнеутверждение. Ужасен арест Мейерхольда и арест его жены47. Конфискована его квартира, имущество. Но если он жив, если он выйдет на свобо¬ду — его жизнь будет трагически озарена, и, может быть, это нуж¬но обществу. Иначе жизнь постна. И нужен живой человек — но¬ситель этого трагизма…»

«В эти страшные годы, что мы пережили, я никого не хотел видеть, — даже Тихонов, которого я люблю, приезжал в Москву, останавливался у Луговского, не звонил мне, при встрече — пря¬тал глаза. Даже Вс. Иванов, честнейший художник, делал в эти го¬ды подлости, делал черт знает что, подписывал всякие гнусности, чтобы сохранить в неприкосновенности свою берлогу — искусст¬во. Его, как медведя, выволакивали за губу, продев в нее железное кольцо, его, как дятла, заставляли, как и всех нас, повторять сказ¬ки о заговорах. Он делал это, а потом снова лез в свою берлогу — в искусство. Я прощаю ему. Но есть люди, которым понравилось быть медведями, кольцо из губы у них вынули, а они все еще, до¬вольные, бродят по бульвару и пляшут на потеху публике».

Затем мы с Б. Л. вышли из дому, он пошел проводить меня на трамвай. По дороге он мне сказал:

«Под строгим секретом я вам сообщу, что в Москве живет Марина Цветаева48. Ее впустили в СССР за то, что ее близкие ис¬купали свои грехи в Испании49, сражаясь, во Франции — работая в Народном фронте. Она приехала сюда накануне советско-гер-манского пакта. Ее подобрали, исходя из принципа «в дороге и веревочка пригодится». Но сейчас дорога пройдена, Испания и Франция нас больше не интересуют. Поэтому не только веревоч¬ку, могут бросить и карету, и даже ямщика изрубить на солонину. Судьба Цветаевой поэтому сейчас на волоске50. Ей велели жить в строжайшем инкогнито. Она и у меня была всего раз — оставила мне книгу замечательных стихов и записей. Там есть стихи, напи¬санные во время оккупации Чехословакии Германией. Цветаева ведь жила в Чехии и прижилась там. Эти стихи — такие антифа¬шистские, что могли бы и у нас в свое время печататься. Несмот¬ря на то что Цветаева — германофилка, она нашла мужество с гневом обратиться в этих стихах с призывом к Германии не бо¬роться с чехами. Цветаева настоящий большой человек, она про¬шла страшную жизнь солдатской жены, жизнь, полную лишений.

Она терпела голод, холод, ужас, ибо и в эмиграции она была бунтар¬кой, настроенной против своих же, белых. Она там не прижилась».

«В ее записной книжке, что лежит у меня дома, — стихи, вы¬писки из писем ко мне, к Вильдраку51. Она серьезно относится к написанному ею — как к факту, как к документу. В этом совсем нет нашего литераторского зазнайства…»

«Когда-то советский эстет Павленко сказал, что зря привезли в СССР Куприна, надо было бы Бунина и Цветаеву. Этим он обна¬ружил тонкий вкус. Но Куприна встречали цветами и почетом, а Цветаеву держат инкогнито. В сущности, кому она нужна? Она, как и я, интересует узкий круг, она одинока, и ее приезд в СССР решен не по инициативе верхов, правительства, а по удачной до¬кладной записке секретаря. В этом ирония судьбы поэта»52.

В заключение Б. Л. просил меня уговорить Вишневского на¬печатать «Принца Гомбургского».

«Ну пусть «попадет». Все равно попадет. Но дайте же отве¬тить мне самому за это. Так и передайте Вишневскому. И пусть он не боится…»

2/XI-39

Зинаида Пастернак

ВОСПОМИНАНИЯ

…Однажды, помнится, это было в 1928 году, к нам пришли Ас¬мусы, и Ирина Сергеевна принесла с собой книжку стихов Пастер¬нака «Поверх барьеров». Она, Генрих Густавович1 и Асмус безумно восхищались его стихами. Мы всю ночь сидели и читали вслух. О себе я должна сказать, что я гораздо холоднее отнеслась к творче-ству Пастернака, многие его стихи казались мне непонятными, а восторги мужа и Асмусов — наигранными. Их увлечение Андреем Белым мне тоже было непонятным, так как мое понимание совре¬менной поэзии заканчивалось на Блоке, которого я очень любила.

Спустя год Ирина Сергеевна радостно прибежала к нам и со¬общила, что познакомилась с Пастернаком. Знакомство было ори¬гинальным: узнав по портрету Пастернака, лицо которого было не совсем обычным, она подошла к нему на трамвайной остановке и представилась. Она сказала ему, что муж и она горячие поклон¬ники его поэзии, и тут же пригласила его к ним в гости. Он обещал прийти в один из ближайших дней.

Ирина Сергеевна хотела, чтобы мы обязательно были у них. Я была уверена, что Пастернак не придет, попросила Генриха Густавовича пойти без меня и осталась дома с детьми. Оказа¬лось, что Пастернак все же пришел и просидел с ними всю ночь. Все они пришли от него в какой-то раж и день и ночь говорили только о нем. Он произвел впечатление огнем, который шел как бы изнутри, и сочетанием этого огня с большим умом. Через неде¬лю Пастернак пригласил Асмусов и нас к себе на Волхонку, в дом напротив храма Христа Спасителя, где он жил с женой и сыцом. Мне очень