не хотелось идти к ним; по всей вероятности, я где-то внутри боялась встречи с таким замечательным человеком. Я дол¬го отказывалась, но Ирина Сергеевна настаивала. Она называла его чудом и вся была захвачена им. Я уступила, и мы пошли.
Этот человек тоже произвел на меня сильное впечатление. Он оказался хорошим музыкантом и композитором. Генрих Гус¬тавович много щрал, и Пастернак был в восторге от его исполне¬ния. Потом он читал свои стихи. Я всегда была прямым и откро¬венным человеком, и, когда он спросил, нравятся ли мне его стихи, я ответила, что на слух я не очень поняла и мне надо прочитать их дома глазами. Он засмеялся и сказал, что готов для меня писать проще. Этой фразе я не придала никакого значения. Внешне он мне понравился: у него светились глаза и он весь горел вдохнове¬нием. Я была покорена им как человеком, но как поэт он был мне мало доступен. Потребовалось время и вживание в его старые стихи, чтобы они стали постепенно проясняться, и со временем я полюбила их. Тогда же показалось, что как личность он выше сво¬его творчества. Его высказывания об искусстве, о музыке были для меня более ценными, чем его трудно доступные для понима¬ния стихи. Мы долго засиделись. Но мне очень не понравилась жена Пастернака, это невольно перенеслось и на него, и я реши¬ла больше у них не бывать. Асмусы и Генрих Густавович продол-жали ходить на Волхонку без меня, я отговаривалась занятостью и хозяйством. Наконец Ирина Сергеевна призналась, что един¬ственный человек, который ее по-настоящему в жизни захва¬тил, — Пастернак, и она в него влюблена. Она беспощадно обра¬щалась со своим мужем. Он был милым человеком, очень стра¬дал, и я удерживала ее от афиширования своего чувства к Борису Леонидовичу.
Через год пришла пора переезжать на лето под Киев, куда мы всегда отправлялись вместе с Асмусами. Ирина Сергеевна сообщи¬ла, что Пастернаки тоже хотят ехать на дачу под Киев. Все просили меня, любительницу путешествовать, поехать снять всем дачи. Выбор остановился на Ирпене. Собрали деньги на задаток, и я отправилась в путь. Я сняла четыре дачи: для нас, Асмусов, Пас¬тернака Бориса Леонидовича с женой Евгенией Владимировной и для брата поэта Пастернака — Александра Леонидовича с же¬ной Ириной Николаевной.
За две недели я собралась, и с двумя детьми (Адику было четыре года, Стасику2 — три года), с нянькой, горшками, пеленка¬ми мы тронулись в путь. Вместе с нами выехали в Ирпень Асмусы. Записаны были адреса всех дач, кроме нашей, и мы долго кружи¬ли вокруг нее на подводе. Генрих Густавович сердился. Как всегда, пришлось искать в Киеве рояль для Генриха Густавовича и пере¬возить его на подводе в Ирпень.
Дача Александра Леонидовича и Ирины Николаевны Пас¬тернаков и наша были радом, а Борису Леонидовичу Пастернаку с женой и Асмусам я намеренно сняла дом подальше. Не помню уже точно, что побудило меня это сделать — вернее всего, ощуще¬ние опасности для меня частого с ним общения. Через две недели приехал Борис Леонидович с женой и сыном.
Первая наша встреча на даче была смешная. Босая и непри-бранная, я мыла веранду, и вдруг подошел Борис Леонидович. Я бы¬ла удивлена, когда он сказал: «Как жаль, что я не могу вас снять и послать карточку родителям за границу. Как бы мой отец — ху¬дожник — был восхищен вашей наружностью!» Мне казалось, что он смеется надо мной, и я высказала ему недоверие.
В то лето в Ирпене жили наши друзья — литературовед Евге¬ний Исаакович Перлин и его семья, несколько лет перед тем сни¬мавшие там дачу. Перлин, между прочим, обладал удивительной способностью предсказывать погоду. При ясном небе он мог объ¬явить, что через десять минут пойдет дождь. Ему не верили, под¬трунивали над его предсказаниями, но они неизменно сбывались. Всегда в жизни бывают памятные даты, когда помнишь событие и погоду в тот день. Он помнил погоду любого дня в году, и мы да¬же играли в такую игру: заставляли его отвечать на вопрос, какая была погода в такой-то памятный кому-нибудь из нас день, и он точно говорил. Он мне очень нравился, и у нас было нечто вроде начинающегося романа. Перлин часто заходил к Асмусам, а у нас бывал редко: чувствовал ревность Генриха Густавовича. Встреча¬лись мы чаще всего у Асмусов. Иногда даже назначали свидания и ходили вместе гулять. Он любил музыку и приходил к нам, ког¬да Нейгауз играл и мы созывали знакомых.
Ирина Сергеевна все больше и больше увлекалась Борисом Леонидовичем и по-прежнему настаивала, чтобы я ходила с ней к Пастернакам, а он все серьезнее, что я по-женски чувствовала, тянулся к нам. Он перешел с Генрихом Густавовичем на «ты» и все чаще попадался, как бы случайно, мне на пути. Я любила соби¬рать хворост в лесу, и однажды он зашел ко мне и предложил свою помощь. Он так увлекся этим занятием, что собранного им топ¬лива хватило на все лето. Меня удивило, что он так хорошо умеет все делать. Мне казалось, что такой большой поэт не должен быть сведущим в бытовых и хозяйственных делах. Генрих Густавович, например, утверждал, что предел его ловкости — уменье застег¬нуть английскую булавку. Когда в гражданскую войну Генриху Густавовичу пришлось однажды поставить самовар, то он насы¬пал уголь туда, куда наливают воду, а воду налил в трубу. Своей хозяйственной деятельностью он вызывал восстание вещей. Я бы¬ла сконфужена, когда Пастернак тащил ко мне вязанки хворосту. Я уговаривала его бросить, и он спросил: «Вам стыдно?» Я отве¬тила: «Да, пожалуй». Тут он прочел мне целую лекцию. Он гово¬рил, что поэтическая натура должна любить повседневный быт и что в этом быту всегда можно найти поэтическую прелесть. По его наблюдениям, я это очень хорошо понимаю, так как могу от рояля перейти к кастрюлям, которые у меня, как он выразил-ся, дышат настоящей поэзией. Он рассказывал, что обожает то¬пить печки. На Волхонке у них нет центрального отопления, и он топит всегда сам, не потому, что считает, что делает это лучше дру¬гих, а потому, что любит дрова и огонь и находит это красивым.
Тогда я думала, что он мне подыгрывает, но в последующей жизни я убедилась, что это черта его натуры. Он любил, напри¬мер, запах чистого белья и иногда снимал его с веревки. Такие за¬нятия прекрасно сочетались у него с вдохновением и творчеством. «Ежедневный быт — реальность, и поэзия тоже реальность, — го¬ворил он, — и я не представляю, чтобы поэзия могла быть наду¬манной».
В Ирпене я избегала ходить к ним: мне все меньше нравилась Евгения Владимировна. Она всегда была бездеятельна, ленива, и мне казалось, что она не обладает никакими данными для такой избалованности. Мы были совершенно разными натурами, и то, что казалось белым мне, она считала черным. Бывать у них — зна¬чило терпеть попраяние, иногда одной фразой, моих нравствен¬ных устоев и идеалов. Теперь, когда все позади, я думаю: не это ли несходство привычек и вкусов было причиной их расхождения?
Возможно, что моя сдержанность в отношении их дома увеличи¬вала его тягу ко мне.
Борис Леонидович всегда держался где-нибудь вблизи и ис¬кал случая помочь мне в домашних работах. Недавно Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, живший в то лето тоже в Ирпене, вспоминал, как Борис Леонидович помогал мне достать шестом сорвавшееся в колодец ведро и какой у него был счастливый вид. Вечерами собирались и слушали музыку. Борис Леонидович про¬сто обожал игру Генриха Густавовича, а Нейгауз был влюблен в его стихи и часто читал их мне вслух наизусть, пытаясь приобщить меня к ним.
Однажды он выступал в Киеве, играл E-moll-ный концерт Шопена для фортепьяно с оркестром. Надвигалась гроза, сверка¬ли молнии. Концерт был назначен в городском саду под откры¬тым небом, и мы волновались — не разбежится ли публика, но доадь хлынул после его исполнения. Посвященное Нейгаузу стихотворение Бориса Леонидовича «Первая баллада» навеяно именно этим концертом.
Ирина Сергеевна стала догадываться о чувствах Пастернака ко мне. Ей было больно, и она страдала. Я старалась убедить ее, что он бывает у нас так часто из-за Генриха, а не из-за меня, и я не придаю никакого значения его увлечению, казавшемуся мне до¬статочно поверхностным. Однажды в его присутствии, забыв, что тут же сидит его жена, Ирина Сергеевна попыталась меня уко¬лоть, сказав, что я не понимаю его стихов. На это я гордо ответи¬ла, что она совершенно права и я признаюсь в этом своем недо¬статке. Пастернак заявил, что я права, такую чепуху нельзя пони¬мать, и он за это меня уважает. В таких бурях прошло все лето. У Евгении Владимировны не было тогда оснований ревновать и беспокоиться — я вела себя скромно и совсем не поощряла его ухаживаний.
Осенью мы собрались в Москву. Страдающая Ирина Серге¬евна с Асмусом уехали раньше, а мы поехали вместе с Пастерна¬ками. Я с Генрихом Густавовичем и двумя маленькими детьми за¬няли одно купе, а в соседнем поместились Пастернаки. Поезд уходил из Киева в девять часов вечера. Уложив детей спать, я вы¬шла в коридор покурить. Генрих Густавович уже спал. Открылась дверь соседнего купе, и появился Пастернак. Мы стояли с ним часа три около окна и беседовали. В первый раз я заметила серь¬езную ноту в его голосе. Он говорил комплименты не только мо¬ей наружности, но и моим моральным качествам. Когда он ска¬зал, что я со своим благородством и скромностью представляю для него идеал красоты, я тут же со всей прямотой ответила ему: «Вы не можете себе представить, какая я плохая!» Он долго меня не отпускал и все допытывался, чем я плохая. Мне хотелось со¬кратить этот затянувшийся разговор, и я наконец сказала ему, что с пятнадцатилетнего возраста жила со своим двоюродным бра¬том, которому было сорок пять лет. Тогда мне казалось, что это предел большого чувства, при котором все разрешается, но, не¬смотря на это, я обвиняю себя в случившемся, и этот поступок всю жизнь меня преследует и мучает. Я говорила с ним со всей прямотой, мне казалось, что этим признанием я смогу охладить его чувства. Я побаивалась их, хотя он ни словом о них со мной не обмолвился. Увы, это привело к обратному. Он сказал: «Как я все это знал! Конечно, вам трудно поверить, что, первый раз теперь это слыша, я угадал ваши переживания». Тут я пожелала ему спо¬койной ночи.
Вскоре по приезде в Москву он пришел к нам в Трубников¬ский. Он зашел в кабинет к Генриху Густавовичу, закрыл двери, и
