они долго беседовали. Когда он ушел, я увидела по лицу мужа, что что-то случилось. На рояле лежала рукопись двух баллад. Од¬на была посвящена мне, другая Нейгаузу. Оба стихотворения мне страшно понравились. Генрих Густавович запер дверь и сказал, что ему надо серьезно со мной поговорить. Оказалось, Борис Ле¬онидович приходил сказать ему, что он меня полюбил и что это чувство у него никогда не пройдет. Он еще не представляет себе, как все это сложится в жизни, но он вряд ли сможет без меня жить. Они оба сидели и плакали, оттого что очень любили друг друга и были дружны.
Я рассмеялась и сказала, что это все несерьезно. Я просила мужа не придавать этому разговору никакого значения, говорила* что этому не верю, а если это правда, то все скоро пройдет.
Как всегда в трудные периоды жизни, я всецело занялась де¬тьми, а Генриху Густавовичу сказала, что нам с Борисом Леонидо¬вичем лучше не встречаться, пореже у них бывать. Генрих Густа¬вович отвечал, что это, наверное, не удастся, так как Пастернак, видимо, будет часто приходить.
Ирина Сергеевна страдала и мучилась, наша дружба лома¬лась, и я горько это переживала, потому что она была моя единст¬венная подруга…
С Пастернаком мы встречались редко, главным образом у Асмусов, где он продолжал часто бывать. Все было очень трудно и сложно. Я чувствовала, что у меня пробуждается грандиозное чувство к нему и что все это жестоко по отношению к моей семье, Асмусам и к его семье.
В декабре Нейгауз поехал в большое турне в Сибирь3. Борис Леонидович стал по три раза на день приходить ко мне. Тут он сказал мне всю правду: он не представляет себе, как все сложится дальше, но, какие бы я выводы ни сделала, он оставляет свою же¬ну, так как жить с ней бодыпе не может ни одного дня. Я говори¬ла ему, что он преувеличивает, что нам обоим нужно бороться с этим чувством, потому что я никогда не брошу Генриха Густаво¬вича и своих детей. Но все, что я ни делала для того, чтобы его от¬толкнуть, приводило к обратному. Он ушел, и вскоре я узнала, что в тот же день он переехал от жены к Пильняку на Ямское поле4. Оттуда он каждый день приходил ко мне, приносил новые стихи, составившие впоследствии книгу «Второе рождение».
В конце декабря5 он пришел как-то ко мне очень поздно, и я не пустила его на Ямское поле. Он остался в ту ночь у меня. Ког¬да под утро он ушел, я тут же села и написала письмо Генриху Гу¬ставовичу о том, что я ему изменила, что никогда не смогу про¬должать нашу семейную жизнь и что я не знаю, как сложится дальше, но считаю нечестным и морально грязным принадлежать двоим, а мое чувство к Борису Леонидовичу пересиливает. Пись¬мо было жестокое и безжалостное. Я была уверена, что он все это переживет, и написала прямо, считая это более порядочным. По-лучилось ужасно, письмо пришло в день концерта. Как рассказы¬вал мне потом его импресарио, во время исполнения Нейгауз за¬крыл крышку рояля и заплакал при публике. Концерт пришлось отменить. Этот импресарио потом говорил, что я не имела права так обращаться с большим музыкантом. Нейгауз отменил все по-следующие концерты этой гастроли и приехал в Москву. Увидав его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что я написала, но и в том, что я сделала.
Пришел Борис Леонидович, и мы сидели втроем и разгова¬ривали, и каждое наше слово ложилось на всех троих, как на ого¬ленную рану. Они стали спрашивать меня, как я представляю по¬следующую жизнь. Я ответила, что для того, чтобы разобраться в себе, я должна от них уехать6.
В Киеве у меня было много приятелей и друзей, и через три дня после этого разговора я взяла Адика и отправилась с ним туда.
Остановилась я у своей подруги — невестки Евгения Исаако¬вича Перлина. Жизнь моя была мучительна. Слух, что я бросаю
Генриха Густавовича, облетел весь Киев. Ко мне стали приходить его бывшие ученики с увещеваниями. Говорили, что я не имею пра¬ва ломать жизнь такого большого музыканта, что у меня нет сердца, я жестокая, если его брошу, он погибнет и я буду виновата в его смерти. Мать любимого ученика Генриха Густавовича — Гутмана — потрясла меня. Она предсказала мне ужасную жизнь с Пастерна¬ком; как бы он меня ни любил, как бы мне ни поклонялся — у него есть семья, и всегда в наших отношениях будет трещина. Она рас¬сказала, что у нее тоже такое было в жизни и никакая любовь не могла залечить семейных ран. Иногда устраивали нечто вроде об-щих собраний у меня, напор был так велик, что я готова была под¬даться и заглушить в себе чувство к Борису Леонидовичу.
Он писал большие письма по пять-шесть страниц и все боль¬ше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интел¬лекта. Через две недели он приехал ко мне и тоже поселился у мо¬ей подруги Перлиной7. Он уговаривал меня развестись с Генри-хом Густавовичем и жить только с ним. В эти дни я была совер¬шенно захвачена им и его страстью. Через неделю ему пришлось уехать, так как в Киев приехал давать концерт Генрих Густавович и Борис Леонидович не хотел нам мешать.
Как и всегда после удачного концерта, мне показалось, что я смертельно люблю Генриха Густавовича и никогда не решусь при¬чинить ему боль. После концерта он пришел ко мне, и тогда во¬зобновились наши супружеские отношения. Это было ужасно. Через двадцать дней, уезжая в Москву, он сказал мне: «Ведь ты меня всегда любила только после хороших концертов, а в повсед¬невной жизни я был несносен и мучил тебя, потому что я круглый дурак в быту. Борис гораздо умнее меня, и очень понятно, что ты изменила мне». Это была жестокая правда. Расставаясь с Генри¬хом Густавовичем, я обещала все забыть и вернуться к нему, если он простит и забудет случившееся.
Как бы чувствуя на расстоянии эту драму, Борис Леонидович писал мне тревожные письма. Потом он опять приехал в Киев8 и сообщил мне, что Паоло Яшвили, замечательный грузинский поэт, был в Москве и предложил ему забрать меня и отправиться в Грузию, обещая предоставить нам свою комнату. Как и всегда, увидев Бориса Леонидовича, я покорилась ему во всем и согласи¬лась. Через три дня мы взяли билеты и уехали в Тифлис. <...>
Устроили нас высоко в горах, в Коджорах, там всегда было прохладно. Полгода, проведенные в Грузии9, превратились в сплошной праздник. Борис Леонидович и я впервые увидели
Кавказ, и его природа нас потрясла. Кроме того, нас окружали за¬мечательные люди — большие поэты Тициан Табидзе, Паоло Яш¬вили, Николо Мицишвили, Георгий Леонидзе10. Нас без конца возили на машинах по Военно-Грузинской дороге, показывали каждый уголок Грузии и во время поездок читали стихи. Порази¬тельная природа Кавказа и звучание стихов производили такое ошеломляющее впечатление, что у меня не было времени поду¬мать о своей судьбе. Так мы объехали всю Грузию.
В августе мы переехали в Кобулети на Черном море, где по¬знакомились с Симоном Чиковани и Бесо Жгенти11. Мы жили с ними в одной гостинице. Здесь Борис Леонидович написал «Волны» и читал их вслух. Меня удивило, что через три дня все грузинские поэты, несмотря на недостаточное знание русского языка, запомнили эти удивительные стихи наизусть. Они любили Пастернака больше всех современных поэтов, носили его на ру¬ках, и их любовь переносилась на меня и на Адика. Пятилетний Адик не всегда мог присутствовать на наших пирушках, и поэты возились и играли с ним, а их жены уводили его и укладывали спать. Я подружилась с женой Тициана Табидзе, которая и по сей день большой друг нашего дома.
В Кобулетах мы прожили сентябрь и октябрь. Я забыла обо всей прошлой жизни. Генрих Густавович два-три раза напомнил о себе — в письмах звучала тревога, ему снилось, что в горах мы с Адиком летим на автомобиле в пропасть и гибнем, и он умолял писать. Послали две-три телеграммы, сообщая, что все благопо¬лучно. Я обещала с ним встретиться и поговорить по приезде.
15 ноября12 еще было тепло, все купались, и Паоло Яшвили провожал нас на вокзале в белом костюме, а в Москве было пят¬надцать градусов мороза. Мои зимние вещи остались у Генриха Густавовича, пришлось дать ему телеграмму, чтобы он встретил нас на вокзале с нашими шубами. Мы оба, я и Борис Леонидович, были в легкомысленном настроении и ничего не соображали, ку¬да мы денемся в Москве. Я понимала, что после этой поездки я не имела морального права явиться к Генриху Густавовичу. Борис Леонидович уговаривал меня поехать на Волхонку, так как жена была еще за границей и он не представляет, где нам жить. Мне ка¬залось неудобным приехать к нему на Волхонку в отсутствие же¬ны. Он настаивал и говорил, что сейчас же потребует второго ре¬бенка, Стасика, — мы должны жить вместе. Он надеялся своей добротой и с моей помощью смягчить страдания обоих людей — Евгении Владимировны и Генриха Густавовича.
Шубу и вещи привезла гувернантка Стасика. Она сообщила, что Стасик здоров и весел. Я другого не ожидала, была убеждена, что Генрих Густавович нас не встретит. Когда мы приехали на Волхонку, он пришел к нам. Тогда уже было напечатано «Второе рождение»13. Эти стихи каким-то образом отделили меня от Ген¬риха Густавовича в его сознании. Как два больших человека Пас¬тернак и Нейгауз имели свой общий язык, они часто встречались, и, когда Борис Леонидович попросил отдать Стасика, впоследст¬вии Генрих Густавович эту просьбу выполнил.
На Волхонке мы прожили уже целый месяц, когда до жены Бориса Леонидовича, находившейся с сыном в Германии, дошли слухи, что он живет со мной уже как с женой14, и она прислала те¬леграмму, извещавшую о ее возвращении. Нам надо было немед¬ленно освобождать квартиру. Пришлось переехать к Александру Леонидовичу на Гоголевский бульвар.
Там было тесно, и мы спали на полу. Как всегда, первым при¬шел на помощь Генрих Густавович, он взял Адика и Стасика к се¬бе, и у меня началась трудная и в нравственном и в физическом смысле жизнь. С утра я ходила на Трубниковский, одевала и кор¬мила детей, гуляла с ними, а вечером оставляла их на гувернантку. Мне было очень тяжело, и меня удивляло оптимистическое наст¬роение Бориса Леонидовича. Ему было все нипочем, он шутя го¬ворил, что поговорка «с милым рай и в шалаше» оправдалась…
Евгения Владимировна мучилась <...> Я собрала свои
