вещи и села на извозчика, попросив Александра Леонидовича передать брату, что, несмотря на мое большое счастье и любовь к нему, я должна его бросить, чтобы утишить всеобщие страдания. Я про¬сила передать, чтобы он ко мне не приходил и вернулся к Евгении Владимировне15.
Я ощущала мучительную неловкость перед Генрихом Густа¬вовичем, но он так благородно и высоко держал себя в отноше¬нии нас, что мне показалось возможным приехать к нему. Я не ошиблась. Я сказала ему, чтобы он смотрел на меня как на нянь-ку детей, и только, я буду помогать ему в быту, и от этого он толь¬ко выиграет. Он хорошо владел собой и умел скрывать свои стра¬дания. Меня поразили его такт и выдержка. Мы дали друг другу слово обо всем происшедшем не разговаривать. Я сказала ему, что, по всей вероятности, моя жизнь будет такова: я буду жить с детьми одна и подыщу себе комнату. Я находила утешение в де¬тях, которым отдалась всей душой, и мне тогда казалось, что это хорошо и нравственно.
Но через неделю стали появляться люди. Первым пришел Александр Леонидович с женой. Они говорили, что Борис Леони¬дович просит меня вернуться, все равно он никогда не будет боль¬ше жить с Евгенией Владимировной. Он по моей просьбе вернул¬ся к ней, но через три дня не выдержал и ушел. Я умоляла не тре¬вожить меня, мне казалось, что со временем все уляжется и я смо¬гу перебороть себя. <...> Меня удивил тогда его брат. Он мне посо¬ветовал опять уехать куда-нибудь, чтобы быть подальше от Генри¬ха Густавовича и Бориса Леонидовича, пока я не разберусь в себе. Но мне не нужно было разбираться. Я уже решила пожертвовать своим чувством к Борису Леонидовичу, так как семья и дети ока¬зались сильнее самой большой любви. Они ушли ни с чем. Через два дня пришел брат Ирины Николаевны — Николай Николаевич Вильям-Вильмонт. Он не хотел беседовать со мной наедине, поз¬вал Генриха Густавовича и разговаривал с нами обоими. Он гово¬рил, что Пастернак его любимый поэт и он не позволит так его му¬чить, что Борис Леонидович ходит сам не свой, говорит, что жить без меня не может, и нужно придумать какую-нибудь форму мыс¬лимого существования. Вильмонт тоже любил Генриха Густавови¬ча и был покорён его великодушием. Он просил принять Пастер¬нака. Генрих Густавович сначала запротестовал, говорил, что он тоже человек и в такой раскаленной атмосфере не ручается за свои действия. Я молчала, так как Николай Николаевич, едва войдя, сказал, что такой жестокой женщины не видел. Я объясняю его слова его непрозорливостью.
Когда он ушел, Генрих Густавович спросил меня, как бы я хо¬тела устроить свою жизнь. Я ответила, что больше всего хочу жить отдельно с детьми: мое призвание матери оказалось всего сильнее на свете. Через несколько часов приехала Нина Александровна Табидзе. Она сидела у нас и не понимала, почему я рассталась с Борисом Леонидовичем, ей это казалось чудовищным. Не знаю, она ли его позвала или он сам пришел, но открылась дверь, и во¬шел Борис Леонидович. Вид у него был ужасный! На лице было написано не только страдание и мучение, а нечто безумное. Он прошел прямо в детскую комнату, закрыл дверь, и я услышала ка¬кое-то бульканье. Я вбежала туда и увидела, что он успел прогло¬тить целый пузырек йоду. К счастью, напротив нашей квартиры на той же площадке жил врач; еще не посмотрев на Бориса Лео¬нидовича, он крикнул: «Молоко! Скорее поите холодным моло¬ком!» Молоко было у меня всегда в запасе для детей, и я застави¬ла Бориса Леонидовича выпить все два литра, оказавшиеся на кухне. Все обошлось благополучно. Молоко вызвало рвоту, и жизнь его была спасена. Я уложила его на диван, и через неко¬торое время он смог разговаривать. Нина Александровна сидела около него и успокаивала и поклялась ему, что я к нему вернусь. Генрих Густавович был потрясен случившимся и сказал Борису Леонидовичу, что уступает ему меня навсегда <...>, но он должен придумать такую форму существования, при которой я смогу спокойно жить, ничего не опасаясь.
Его нельзя было перевозить, и он остался у нас ночевать. Борис Леонидович мне говорил, что я должна жить с обоими де¬тьми и с ним, и дал мне слово немедленно приняться за хлопо¬ты о квартире. На другое утро мы переехали опять к его брату, и он начал хлопотать о жилье. Как ни странно, через две недели дали нам квартиру на Тверском бульваре из двух комнат со всеми удоб¬ствами16. Но квартиру надо было чем-то обставить, и Генрих Гус¬тавович опять весьма великодушно отдал кое-что из мебели. Мы купили какую-то дешевую кровать для себя. Несмотря на бедную обстановку, мы были очень счастливы. При доме был садик, где я гуляла с детьми, а обеды мы брали тут же в литфондовской столо¬вой. Таким образом, я обходилась без работницы.
Так мы жили спокойно три месяца. Потом опять появилась Евгения Владимировна. Квартира ей очень понравилась, и она попросила нас поменяться с нею. Мне очень не хотелось расста¬ваться с этим уютным обжитым углом, к тому же я не доверяла ей и боялась, что снова придется куда-нибудь переезжать. Но пло¬щадь в квартире на Волхонке была больше, и Борис Леонидович меня уговорил.
Мне было больно, что Борис Леонидович живет с моими де¬тьми и разлучен со своим сыном. <...> По-человечески вполне понятно, что Борис Леонидович мучился угрызениями совести. Впоследствии эти переживания были ярко выражены в том месте романа, где Лара приезжает с дочкой Катей к Живаго и ему очень не хочется, чтобы Катя легла в кроватку его сына.
Когда мы переехали на Волхонку, все стало немного спокой¬нее. Евгения Владимировна к нам не приходила. Но вскоре до ме¬ня дошли слухи, что Генрих Густавович стал пить и быт его совсем разладился. К нам приходили его ученики и уговаривали на него повлиять. Мне пришлось написать родителям Нейгауза обо всем и попросить ускорить намечавшийся переезд в Москву.
(Когда я бросила Генриха Густавовича, его отец написал мне суровое письмо. Там была такая фраза: «Гарри говорит, что Пас¬тернак гений. Я же лично сомневаюсь, может ли гений быть мер¬завцем».) Но, к всеобщему удивлению, этот самый отец, придя к нам на Волхонку познакомиться с Борисом Леонидовичем и на¬вестить своих внуков, сразу же влюбился в Бориса Леонидовича и, несмотря на свои девяносто с лишним лет, стал ежедневно при¬ходить к нам пешком с Трубниковского, не считаясь с дальностью расстояния. <...> Для того чтобы Нейгауз мог жениться на Мили-це Сергеевне, я должна была дать ему развод. Борис Леонидович обрадовался. Теперь все должно было стать на свои места: он дает развод Евгении Владимировне, я — Генриху Густавовичу, и мы с ним идем в загс.
Мы так все это и сделали. В загсе меня спросили, какую фами¬лию я хочу носить. Из-за детей я хотела оставить фамилию Нейга¬уз, но Борис Леонидович отвел меня в сторону и сказал, что он суеверен, что не может с этим согласиться и просит меня быть Пастернак. Мне пришлось вернуться и заявить, что я передумала17.
Теперь все наладилось. Детей я устроила в детский сад. Борис Леонидович много работал, писал стихи, переводил. Часто приез¬жали грузины, и у нас устраивались вечера на двадцать пять чело¬век. В 1933 году его пригласили на Урал18 посмотреть заводы и кол¬хозы, познакомиться с жизнью в тех местах и написать что-нибудь об Урале. Поездка предвиделась на три-четыре месяца. Борис Лео¬нидович поставил условие, что возьмет с собой жену и детей.
Мы пригласили в поездку двоюродную сестру Генриха Густа¬вовича Тусю Блуменфельд (дочь известного композитора и дири¬жера Феликса Блуменфельда). Она очень любила детей и пре¬красно с ними ладила.
Первое время мы жили в гостинице «Урал» в Свердловске. Столовались мы в обкомовской столовой. Потом нас переселили на озеро Шарташ под Свердловском и дали нам домик из четырех комнат. Время было голодное, и нас снова прикрепили к обко¬мовской столовой, где прекрасно кормили и подавали горячие пирожные и черную икру. В тот же день к нашему окну стали под¬ходить крестьяне, прося милостыню и кусочек хлеба. Мы уноси¬ли из столовой в карманах хлеб для бедствующих крестьян. Как-то Борис Леонидович передал крестьянке в окно кусок хлеба. Она положила десять рублей и убежала. Он побежал за ней и вернул ей деньги. Мы с трудом выдержали там полтора месяца. Борис Лео¬нидович весь кипел, не мог переносить, что кругом так голодают, перестал есть лакомые блюда, отказался куда-либо ездить и всем отвечал, что он достаточно насмотрелся. Как я ни старалась его убедить, что он этим не поможет, он страшно возмущался тем, что его пригласили смотреть на этот голод и бедствия и писать какую-то неправду, правду же писать было нельзя. Я пыталась его отвле¬кать, устраивала катание по озеру на лодке.
Однажды мы чуть не погибли. В ясную тихую погоду мы пе¬реехали на другую сторону Шарташа. Долго гуляли, собирали ма¬лину, грибы. Вдруг совсем неожиданно на озере появились белые гребешки, и Борис Леонидович уговорил нас ехать немедленно домой. Он взялся за весла, Туся —- за руль, а я сидела на скамееч¬ке с двумя детьми. На середине озера волны стали перехлестывать через борт, лодку заливало. Нас спасло лишь умение Бориса Лео¬нидовича управлять лодкой, и мы чудом добрались до берега. Очевидно, физическое напряжение не прошло даром. Каждый мускул у Бориса Леонидовича дрожал, и он сильно побледнел. Все мы были измучены и как бы вернулись с того света.
Он стремился уехать в Москву. Я понимала, что ему тяжело жить в такой обстановке, видеть голод и несчастья крестьян. От¬говорившись болезнью Бориса Леонидовича, мы попросили взять нам билеты в Москву. Предлагали подождать еще неделю мягкого вагона. Борис Леонидович был непреклонен и говорил, что поедет в жестком. На вокзал нам принесли громадную корзи¬ну со съестным. Он не хотел брать, но я настояла, так как на стан¬циях ничего нельзя было купить, а ехать предстояло четыре дня. Всю дорогу до Москвы мы ехали полуголодными: Борис Леони¬дович запретил открывать корзину и обещал раздать все соседям по вагону, если я нарушу запрет. Я очень хорошо его понимала, но со мной ехали маленькие дети, и я с краешка корзины доста¬вала продукты и кормила сыновей тайком в уборной.
Меня поразила и еще больше покорила новая для меня черта Бориса Леонидовича: глубина сострадания людским несчастьям. И хотя на словах я не соглашалась с ним, но в душе оправдывала все его действия. На каждой остановке он выбегал, покупал ка-кие-то кислые
