пирожки и угощал ими меня и Тусю. Дома мы от¬крыли эту корзину. Продуктов оказалось так много, что мы пита¬лись ими целый месяц.
По приезде в Москву Борис Леонидович пошел в Союз писа¬телей и заявил, что удрал с Урала без задних ног и ни строчки не напишет, ибо он видел там страшные бедствия: бесконечные эше¬лоны крестьян, которых угоняли из деревень и переселяли, го¬лодных людей, ходивших на вокзалах с протянутой рукой, чтобы накормить детей. Особенно возмущала его обкомовская столо¬вая. Он был настроен непреклонно и требовал, чтобы его никог¬да не приглашали в такие поездки. Больших усилий стоило заста¬вить его забыть это путешествие, от которого он долго не мог прийти в себя.
Связь с Грузией продолжалась и крепла. Он был очарован грузинскими поэтами и переводил Т. Табидзе, П. Яшвили, С. Чи-ковани, Г. Леонидзе. В 1934 году мы отправились в Ленинград на пленум грузинских писателей. Поселили нас в «Северной» гости¬нице (ныне «Октябрьская»19). С нами были Паоло Яшвили и Ти-циан Табидзе с женой. Это был сплошной праздник для Бориса Леонидовича. Его подымали на небывалую высоту как поэта и переводчика грузинских поэтов. С нами неотлучно были Н. С. Тихонов и В. Гольцев. Тихонов часто приезжал из Ленин¬града в Москву и останавливался у нас.
Я попала в Ленинград впервые после 1917 года. Мы показы¬вали грузинам город, всюду их возили с собой. Мне была дорога эта поездка, я припоминала свое детство и мой первый роман с Николаем Милитинским. Как-то я сказала Нине Александров¬не Табидзе: как странно, что судьба забросила в ту самую гости¬ницу, куда я, пятнадцатилетняя девочка, приходила в институт¬ском платье, под вуалью, на свидания с Милитинским. Никогда не думала, что она передаст этот разговор Борису Леонидовичу. С ним я была осторожна и бдительна в отношении моего прошло¬го, так как с первых дней нашего романа почувствовала его непри¬миримую враждебность и ревность к Николаю Милитинскому. Это мне было совершенно непонятно: я не испытывала никакой ревности к его прошлому. Особенно меня поразил один случай: когда мы жили на Волхонке, приехала дочь Николая Милитин-ского Катя с Кавказа и привезла moiq карточку с косичками. Эта карточка была единственной, которая уцелела от моего прошло¬го, и я ею дорожила. Катя неосторожно сказала при Борисе Лео¬нидовиче, что отец, умирая, просил передать ее мне со словами, что я была единственной женщиной, которую он любил. Через не¬сколько дней карточка пропала, и я ее долго искала. Борису Лео¬нидовичу пришлось признаться, что он ее уничтожил, потому что ему больно на нее смотреть. Уж если карточка имела такое дейст¬вие, то что же с ним было, когда Нина Александровна рассказала, что я встречалась с этим человеком в гостинице!
По приезде в Москву он заболел нервным расстройством — перестал спать, нормально жить, часто плакал и говорил о смерти. Я его начала лечить у доктора Огородова, но ничего не помогало.
В 1934 году20 я повезла его на дачу в Загорянку и всячески старалась успокоить его и поддержать, но состояние его ухудша¬лось. Я не могла понять, как может человек так мучиться из-за ка¬кого-то моего прошлого.
До нас дошли слухи, что в Париж на антифашистский Кон¬гресс писателей едет советская делегация. Из крупных писателей здесь остались Бабель и Пастернак. Через два дня к нам на дачу приехали из Союза писателей просить Бориса Леонидовича сроч¬но выехать на Конгресс. Он был болен и наотрез отказался, но от¬каз не приняли и продолжали настаивать на поездке. Пришлось ехать в Москву, чтобы позвонить секретарю Сталина Поскребы¬шеву и просить у него освобождения от поездки. При этом теле¬фонном разговоре я присутствовала. Борис Леонидович отгова¬ривался болезнью, заявил, что ехать не может и не поедет ни за что. На это Поскребышев сказал: «А если бы была война и вас призвали — вы пошли бы?» — «Да, пошел бы». — «Считайте, что вас призвали».
Хотя и было страшно отпускать его в таком состоянии здоро¬вья, я его усиленно уговаривала, надеясь, что перемена обстанов¬ки будет способствовать его выздоровлению. К тому же мы узна¬ли, что открытие съезда задержали из-за отсутствия Пастернака и Бабеля21. Я уговаривала его не потому, что боялась Поскребыше¬ва, а мне казалось, что Борис Леонидович будет там иметь успех и вылечится от своей болезни. На другой день после разговора с Поскребышевым почему-то ночью за Борисом Леонидовичем в Загорянку пришла машина. Мне не позволили его провожать, я волновалась, объясняла, что он болен и его нельзя отпускать одно¬го. Мне отвечали, что его везут одеваться в ателье, где ему приго¬товили новый костюм, пальто и шляпу. Я этому поверила, это бы¬ло неудивительно: в том виде, в котором ходил Борис Леонидович, являться в Париж было нельзя. Итак, он уехал.
Когда Борис Леонидович появился в Париже на трибуне (как мне рассказывали свидетели и очевидцы), то трехтысячный зал встал и ему устроили овацию. Он долго не мог говорить.
Из Парижа я получила только одно письмо на тринадцати страницах, где он писал, что хотел было остаться там полечиться, но со всеми вместе выезжает через Лондон в Москву.
Все жены, и я в том числе, отправились на вокзал встречать поезд из Ленинграда. К моему ужасу, Бориса Леонидовича среди приехавших не было. Руководитель делегации Щербаков отвел меня в сторону и сказал, что Борис Леонидович остался в Ленин¬граде, потому что ему кажется, что он психически заболел. Он, Щербаков, считает, что я должна немедленно выехать в Ленин¬град. На вопрос, вызывает ли меня Борис Леонидович, он ответил отрицательно, но, по его мнению, я должна была ехать. С большой любезностью Щербаков помог мне достать билет в Ленинград и дал письмо в Ленинградский Внешторг с просьбой выдать все вещи, приобретенные Борисом Леонидовичем в Париже и задер¬жанные на таможне. Щербаков рассказал, что Борис Леонидович купил там только дамские вещи, это показалось подозрительным, и багаж не пропустили. Себе же он не купил и носового платка.
Я в смятении отправилась в Ленинград. После его нежного письма из Парижа я была потрясена тем, что он не хотел меня ви¬деть. Я поехала по адресу его двоюродной сестры Ольги Михай¬ловны Фрейденберг22, жившей против Казанского собора на Гри-боедовском канале. Я ожидала его увидеть в ненормальном состо¬янии, волновалась и всю дорогу думала, как мне быть — везти его в Москву или лечить в Ленинграде. Но когда он вышел, похудев¬ший, и, заплакав, бросился ко мне, я ничего не нашла в нем странного. Несмотря на обиды сестры, я тут же перевела его в «Европейскую» гостиницу.
Он сразу повеселел, стал хорошо спать и гулял со мной по Ленинграду. Так мы прожили неделю.
Перед отъездом я сделала ему сюрприз и показала ему пись¬мо Щербакова во Внешторг. Он обрадовался, но боялся, что будет высокая пошлина. Когда мы явились на таможню, нас ввели в комнату, где большой стол был завален действительно только женскими вещами, начиная от туфель и кончая маникюрным прибором. Нам сказали, что мы можем забирать все вещи бес¬платно. Упаковав чемоданы, мы в ту же ночь выехали в Москву.
Борис Леонидович много рассказывал о Париже, о знаком¬стве с Замятиным23, с семьей Цветаевой24, французскими писате¬лями. Он говорил, что на всех он произвел впечатление сумас¬шедшего, потому что, когда с ним заговаривали о литературе, он отвечал невпопад и переводил разговор на меня.
Он стал поправляться, но меня пугали его изжоги, и я угово¬рила его сделать анализ желудочного сока. Оказалось, что у него нулевая кислотность. Врач по секрету сказал мне, что это бывает только при раке. Я немедленно повела его на рентген желудка и пищевода, но никаких опухолей не оказалось. Ему прописали пить перед едой соляную кислоту, через месяц все боли прекрати¬лись и больше не возобновлялись.
На следующее утро мы поехали в дом отдыха «Одоев» под Тулой25. С нами снова была Туся Блуменфельд, горячо привязав¬шаяся к детям. Дом творчества оказался хорошим, со своим хо¬зяйством, и мы прожили там почти полгода.
В августе 1934 года состоялся Первый съезд писателей26. Бо¬рис Леонидович уехал на съезд из Одоева один. Через две недели он вернулся в Одоев в хорошем настроении. На съезде его подни¬мали на щит, он был избран в президиум. Только Сурков высту¬пил против него27. Бросая фразы о его мастерстве, он принижал его, говоря, что он непонятен массам и ничего не пишет для на¬рода. Борис Леонидович выступал на съезде.
В 1935 году зимой был пленум писателей в Минске28. Борис Леонидович не хотел ехать без меня и с большим трудом устроил мне поездку, так как жен писателей не брали (на пленуме оказа¬лось только три жены: Сельвинская, Нина Табидзе и я). Везли нас по тем временам слишком роскошно, и Борис Леонидович возму¬щался тратой огромных средств на писателей, которые, по его мнению, не заслуживали такого большого внимания от прави¬тельства.
На пленуме писатели поделились на две группы. Мы оба с радостью встретили грузин: Паоло Яшвили, Тициана Табидзе с женой, Леонидзе, Чиковани — и все время были вместе, вместе осматривали город и до полуночи засиживались, читая стихи. Меня удивило тогда, что каждый выступавший, начиная говорить о литературе, съезжал на Пастернака. Большинство говорило, что Пастернак величайший поэт эпохи, и, когда Борис Леонидович вышел на эстраду, весь зал поднялся и долго аплодировал, не давая ему говорить. Но в зале были и его враги, выступавшие против не¬го, например венгерский писатель Гидаш, который утверждал, что Пастернак не первый поэт эпохи, а средний. А также выступил Эйдеман29, латышский писатель, который сказал: Пастернак дей¬ствительно большой мастер, но везет только один вагон, в то вре¬мя как мог бы везти целый состав.
Как всегда, речь Бориса Леонидовича была зажигательна и подчас рискованна. Едучи обратно в Москву, Борис Леонидо¬вич возмущался безумной тратой денег на банкеты и дорогую кормежку, и все для того, чтобы выяснить вопрос, какое место он занимает в литературе. Он мне сказал, что никогда не интересо¬вался тем, какое место он занимает, настоящий художник не дол¬жен иметь ощущения своего места, и он не понимает выступле¬ний товарищей.
Вскоре после нашего возвращения в Москву в Союзе писате¬лей состоялось собрание писателей30. Я на нем была. Выступле¬ние Бориса Леонидовича снова было рискованным. Он говорил, в частности, что пора прекратить банкеты, все не так весело, как кажется, и государство не в таком состоянии, чтобы тратить на писателей столько лишних денег.
Наступил 1936 год. Писателям предложили строить дачи в Переделкине и одновременно кооперативный дом в Лаврушин¬ском. Денег у нас было мало, так как переводы грузин давали не¬много, а к работе, в которой по настоянию
