врачей был перерыв со времен Парижа, Борис Леонидович еще не приступил. Но мы все-таки сэкономили и внесли пай на квартиру в Лаврушинском, а дачи ничего не стоили, их строило государство31.
Наша дача находилась против дачи Пильняка, а с другой сто¬роны был дом Тренева. Дачи строились на широкую ногу, по пять-шесть комнат, и все они стояли в сосновом бору. Мне не нравился наш участок — он был сырой и темный из-за леса, и в нем нельзя было посадить даже цветов. Мы были недовольны огромными размерами дома — шесть комнат с верандой и холла¬ми, поэтому, когда в 1939 году умер писатель Малышкин32, нам предложили переехать в чудную маленькую дачу с превосходным участком, солнечным и открытым. В этом нам помог Николай Погодин, который был в то время во главе Литфонда. Одновре¬менно велось строительство дома писателей в Лаврушинском.
Создали кооператив, в который надо было вносить деньги. За пятикомнатную квартиру полагалось заплатить 15-20 тысяч, а у нас было накоплено восемь и хватило только на две комнаты. Сначала пятикомнатную я обменяла с Фединым на трехкомнат¬ную, но в конце концов и ее потребовалось обменять на двухком¬натную. Ко мне пришел конферансье Гаркави и сообщил, что стро¬ит холостяцкую квартиру из двух комнат, расположенных на вось¬мом и девятом этажах, с внутренней лестницей. Наверху должен был быть кабинет с ванной, а внизу спальня с кухней. Гаркави предложил мне обменяться с ним. Боря уговаривал меня совсем отказаться от квартиры в городе и говорил, что можно обойтись од¬ной дачей. Но я должна была заботиться о двух подрастающих мальчиках Нейгауза и хотела устроить для них этот угол, чтобы они могли учиться в Москве. Я тут же отправилась с Гаркави посмот¬реть эту квартиру. Я сообразила, что можно обойтись без внутрен¬ней лестницы, а общаться через лестничную клетку и сделать глу¬хой потолок. За счет передней и внутренней лестничной площадки на каждом этаже выкраивалось по маленькой комнатушке. Таким образом у меня получалось четыре небольших комнаты. Это было удачно: писатель отделялся от детского шума и от музыки Стасика. Мальчикам предназначался верхний этаж, а нам нижний.
Устроить все это было трудно, потому что требовалось разре¬шение главного инженера и согласие Моссовета, но у Гаркави бы¬ли связи, мы с ним всюду ездили вместе и наконец с большими трудностями добились своего.
Я описываю это маловажное событие оттого, что и по сию пору всех удивляет эта двухэтажная квартира, а в особенности в 37-м и 38-м годах, когда начались аресты, пошли разговоры, не в конспиративных ли целях у нас такая квартира. Кстати, по¬том дом перешел в ведение жакта, все внесенные паи вернули, и оказалось, что мы зря отказались от большой квартиры.
Пока шло строительство дачи и квартиры, мы жили на Вол¬хонке. Туда к нам часто приезжали Анна Ахматова, Николай Се¬менович Тихонов и Ираклий Андроников с братом Элевтером33, гостили у нас, ночевали. В это время начались аресты. Однажды Ахматова приехала очень расстроенная и рассказала, что в Ле¬нинграде арестовали ее мужа Пунина. Она говорила, что он ни в чем не виноват, что никогда не участвовал в политике, и удивле¬нию ее этим арестом не было предела. Боря был очень взволно¬ван. В этот же день к обеду приехал Пильняк и усиленно уговари¬вал его написать письмо Сталину. Были большие споры. Пильняк утверждал, что письмо Пастернака будет более действенным, чем его. Сначала думали написать коллективно. Боря никогда не пи¬сал таких писем, никогда никого ни о чем не просил, но, увидев волнение Ахматовой, решил помочь поэту, которого высоко ста¬вил34. В эту ночь Ахматовой было плохо с сердцем, мы за ней уха¬живали, уложили ее в постель, на другой день Боря сам понес на¬писанное письмо и опустил его в кремлевскую будку около четы¬рех часов дня. Успокоенные, мы легли спать, а на другое утро раз¬дался звонок из Ленинграда, сообщили, что Пунин уже освобож¬ден и находится дома. Боря еще спал, я влетела радостно в комна¬ту Ахматовой, поздравила ее с освобождением ее мужа. На меня большое впечатление произвела ее реакция: она сказала «хоро¬шо», повернулась на другой бок и заснула снова.
Мне некуда было девать свою радость, и я разбудила Борю. Он был очень рад и удивлен, что его письмо так подействовало. Я не удержалась и сказала ему, что поражена равнодушием Анны Андреевны. «Неужели все поэты так холодно воспринимают серьезные события?» — спросила я. Он ответил: «Не все ли нам равно, как она восприняла случившееся, важно, что письмо по¬действовало и Лунин на свободе».
Мы долго ждали ее прихода к завтраку, но она не появлялась. Я боялась, что ей плохо, на цыпочках подходила к двери, — она спала. Выйдя наконец к обеду, она сказала, что поедет в Ленин¬град на другой день. Мы с Борей уговаривали ее ехать тотчас же. В конце концов она согласилась, мы достали ей билет и проводи¬ли на вокзал.
Через много лет я ей высказала свое недоумение по поводу ее холодности, она ответила, что творчество отнимает большую часть ее темперамента, забот и помыслов, а на жизнь остается мало.
К нам иногда заходил Осип Мандельштам. Боря признавал его высокий уровень как поэта. Но он мне не нравился. Он дер¬жал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и все время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выно-сить его тона по отношению к Боре, он с ним разговаривал, как профессор с учеником, был заносчив, подчас говорил ему резко¬сти. Расхождения были не только политического характера, но и поэтического. В конце концов Боря согласился со мной, что поведение Мандельштама неприятно, но всегда отдавал должное его мастерству.
Как-то Мандельштам пришел к нам на вечер, когда собра¬лось большое общество. Были грузины, Николай Тихонов, мно¬гие читали наизусть Борины стихи, и почти все гости стали про¬сить читать самого хозяина. Но Мандельштам перебил и стал чи¬тать одно за другим свои стихи. У меня создалось впечатление, о чем я потом сказала Боре, что Мандельштам плохо знает его творчество. Он был как избалованная красавица — самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, и он поч¬ти перестал у нас бывать.
Вскоре до нас дошли слухи, что Мандельштам арестован35. Боря тотчас же кинулся к Бухарину, который был редактором «Известий», возмущенно сказал ему, что не понимает, как можно не простить такому большому поэту какие-то глупые стихи и по-садить человека в тюрьму.
Дело подвигалось к весне, и мы готовились к переезду на но¬вую дачу, но пока все еще жили на Волхонке. В квартире, остав¬ленной Боре и его брату их родителями, мы занимали две комна¬ты, в остальных трех поселились посторонние люди. Телефон был в общем коридоре. Я лежала больная воспалением легких. Как-то вбежала соседка и сообщила, что Бориса Леонидовича вызывает Кремль. Меня удивило его спокойное лицо, он ничуть не был взволнован. Когда я услышала: «Здравствуйте, Иосиф Виссарио¬нович», — меня бросило в жар. Я слышала только Борины репли¬ки и была поражена тем, что он разговаривал со Сталиным, как со мной. С первых же слов я поняла, что разговор идет о Ман¬дельштаме. Боря сказал, что удивлен его арестом, и хотя дружбы с Мандельштамом не было, но он признает за ним все качества первоклассного поэта и всегда отдавал ему должное. Он просил по возможности облегчить участь Мандельштама и, если воз¬можно, освободить его. А вообще он хотел бы повстречаться с ним, то есть со Сталиным, и поговорить с ним о самых серьез¬ных вещах — о жизни, о смерти. Боря говорил со Сталиным про¬сто, без оглядок, без политики, очень непосредственно.
Он вошел ко мне и рассказал подробности разговора. Оказы¬вается, Сталин хотел проверить Бухарина, правда ли, что Пастер¬нак так взволнован арестом Мандельштама. Боря был совершен¬но спокоен, хотя этот звонок мог бы взбудоражить любого. Его беспокоило лишь то, что разговор могли слышать соседи. Он по¬звонил секретарю Сталина Поскребышеву и спросил, нужно ли держать в тайне этот разговор, и предупредил, что телефон нахо¬дится в коридоре коммунальной квартиры и оттуда все слышно. Поскребышев ответил, что это его дело. Я спросила Борю, что от¬ветил Сталин на предложение побеседовать о жизни и смерти. Оказалось, что Сталин сказал, что поговорит с ним с удовольст¬вием, но не знает, как это сделать. Боря предложил: «Вызовите меня к себе». Но вызов этот никогда не состоялся. Через несколь¬ко часов вся Москва уже знала о разговоре Пастернака со Стали¬ным. В Союзе писателей все перевернулось. До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто — одевались сами. Когда же мы появились там после этого разговора, швейцар распахнул двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внима¬тельно обслуживать, рассыпаясь в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обеды расплачивался Союз. Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила.
Мандельштама тут же освободили из тюрьмы, переселили в Воронеж36, где он жил на свободе, работал и переводил. И так он жил бы и работал, если бы не его вызывающее поведение. Не по¬мню, сколько времени он прожил в Воронеже, но потом дошли слухи, что он снова арестован за какой-то новый выпад и сослан на Колыму, где он и погиб от дизентерии. Позднее пошли слухи, что Боря виноват в гибели Мандельштама тем, что якобы не за¬ступился за него перед Сталиным. Это было чудовищно, потому что я сама была свидетельницей разговора со Сталиным и собст-венными ушами слышала, как он просил за него и говорил, что за него ручается.
24 октября 193637 года мы праздновали мои именины у нас на даче. Собралось много гостей — приехали из города Асмусы, грузи¬ны, Сельвинские. Боря хотел пригласить Пильняка, но я относи¬лась к нему с предубеждением. Мне всегда казались странными его литературные установки. То он приходил к нам и прорабатывал Борю за то, что тот ничего не пишет для народа, то вдруг начинал говорить, что Боря прав, замкнувшись в себе, что в такое время и писать нельзя. С ним очень дружил Федин, мы часто встреча¬лись, но в день моих именин я потребовала, чтобы Пильняка у нас не было, — раз это мои именины, то ничто не должно меня огор¬чать. Боря говорил, что Пильняк из окна увидит большой съезд гостей и обидится. На другой день вечером мы пошли к Пильня¬кам, чтобы загладить неловкость. Тогда он был
