отправили Адика и Стасика в Коктебель в пионерский лагерь для детей писателей, а сами увлеченно заня¬лись посадками на новом участке. Боря с упоением копал землю и трудился на огороде. Работая, он раздевался и, оставшись в од¬них трусах, загорал на солнце. Перед обедом принимал холодный душ, после обеда отдыхал час и садился за переводы.

Через месяц пришла телеграмма о том, что Адик заболел гнойным плевритом и находится в больнице в Феодосии. На дру¬гой же день я выехала туда. Больница оказалась ужасной. Я пере¬везла Адика в Москву и положила в Кремлевское отделение Бот¬кинской больницы. Там он пролежал целый месяц и поправился настолько, что его можно было перевезти на новую дачу. Врачи велели взять его из школы на целый год. Рекомендовали зимовать на даче, где он мог гулять, кататься на лыжах и поправляться на свежем воздухе. Так мы и сделали. Но в середине зимы Адика ста¬ло тянуть в школу. Посоветовались с врачами, и они разрешили ему возобновить учение. Мы снова переехали в город.

Он плохо выглядел, бледнел, температурил, и меня это очень беспокоило. Но врачи ничего не находили и объясняли эти явле¬ния возрастом. Как-то Адик вывихнул ногу. Появилась большая опухоль. Я созвала консилиум в составе знаменитых врачей Крас-нобаева и Ролье. Они велели взять гной из появившегося на опу¬холи свища и дать его на анализ. Морская свинка, которой при¬вили этот гной, умерла. Это указывало на костный туберкулез.

Нога продолжала гноиться, температура повышалась. Я уп¬росила Борю уехать с маленьким Леней на дачу, боясь, как бы он не заразился, а сама осталась в городе со старшими детьми. Меня поразила беспомощность таких знаменитых врачей! У Адика бы¬ла высокая температура. Я снова позвала Краснобаева и Ролье. Они недоумевали, откуда такая высокая температура, предпола¬гали, что есть еще какой-то источник заражения, настаивали на тщательном исследовании и посоветовали поместить Адика в ту¬беркулезный санаторий «Красная Роза» под Москвой.

Только через полгода с большим трудом удалось его туда уст¬роить.

Сороковой год был на исходе, я переехала к Боре и Лёне на

дачу.

18 июня 1941 года Адику сделали операцию, вырезали в щи¬колотке косточку, надеясь, что температура упадет. После опера¬ции нас не пускали к нему четыре дня.

21-го днем к нам зашла жена Федина — Дора Сергеевна и с ужасом на лице сказала, что вот-вот будет война с Германией. Как ни невероятно это звучало, но мы встревожились. Вечером я уехала из Переделкина с ночевкой в город с тем, чтобы рано ут¬ром быть у Адика. В городе я зашла вечером к Сельвинским и рас¬сказала им про слухи о войне. Сельвинский возмутился и назвал меня дурой. По его мнению, война с Германией совершенно не¬допустима, так как недавно с ней заключен договор.

22-го утром я с Генрихом Густавовичем отправилась навес¬тить Адика. По дороге купили шоколаду, меду, цветов и вошли к нему в палату. Адик был очень бледен. Он рассказал, что три дня он колотился головой об стену из-за страшных болей, но сейчас ему лучше. Он просил меня не волноваться, ему казалось, что опасность миновала. Мы посидели у него часа два и уже собира¬лись уходить, как вдруг в палату прибежала сестра и сообщила страшную весть: по радио выступал Молотов, объявлена война.

Как только я услышала о войне, я поняла, что это известие означает катастрофу для Адика и жить он не будет. Мы остались у него еще с час и отправились в Москву, где я должна была ку¬пить продуктов для Бори и Лени. Город сразу изменился: магази¬ны были пусты, появились длинные очереди за хлебом, все ос¬тальное исчезло, и мне ничего не удалось купить. Я приехала в Переделкино потрясенная и огорченная. Идя со станции до¬мой, я встретила Сельвинских с чемоданами, они отправлялись в Москву. Поравнявшись со мной, Сельвинский сказал: «Какой ужас!» — на что я ответила: «Кто дурак — неизвестно».

Боря уже знал о войне. Он утешал меня, говорил, что у нас свой огород и своя клубника и пусть меня не огорчает, что мага¬зины пусты, — мы с голоду не умрем. Он был убежден, что война продлится недолго и мы скоро победим.

Ночью мы проснулись от безумного грохота, вся дача дрожа¬ла. Мне показалось, что это бомбардировка. Мы разбудили Ленеч¬ку, которому было уже три года, взяли его на руки и вышли на бал¬кон. Все небо было как в огне. Мы побежали в лесную часть уча¬стка и сели под сосну. С трудом уговорили Стасика пойти к нам. Я укрывала Леню своим пальто, как будто это могло спасти его от снарядов. Наутро мы узнали, что это была репетиция, но я до сих пор в это не верю, потому что во дворе у нас валялись осколки.

Тут же издали приказ о затемнении, в Переделкине создали дружину, которая проверяла светомаскировку. Лампочки выкра¬сили в синий цвет, на окна повесили ковры и занавески. Боря пе¬ребрался из своего кабинета к нам вниз. Был издан приказ рыть на каждом участке траншею. Мы с Федиными решили рыть об¬щую на нашем участке. Эту работу мы выполнили довольно быс¬тро. О тревоге извещали со станции, там били в рельсу. Она была плохо слышна, и мы с Борей устроили дежурства. Сначала Боря спал, в три часа я его будила, и ложилась, а он сменял меня. Все это было не напрасно, в рельсу били каждую ночь. Мы укутывали Леню в одеяло, будили Стасика и шли к Фединым; если мы дол¬го не показывались, Федины приходили к нам. Налетов пока не было, и убежищем мы не пользовались. Федин и Боря обсуждали события и удивлялись быстроте продвижения немцев. Они шли катастрофически быстро и к началу июля были уже в 250 киломе¬трах от Москвы.

В Литфонде организовали комиссию по приему писатель¬ских детей в эвакуацию. Боря настаивал на необходимости вывез¬ти Стасика и Леню, а у меня душа рвалась к старшему сыну, кото¬рый лежал после операции в санатории в беспомощном состоя-нии. Но Боря дал мне слово, что он будет часто навещать Адика и расскажет ему, как горько я плакала и не хотела уезжать из-за него. Он говорил, что для маленького Лени ночные переживания, связанные с тревогами, вредны, и надо спасать здоровье детей. Вместе с детьми могли уехать только те матери, у которых были малыши не старше двух с половиной лет. Леня по метрике был старше. Мне стоило большого труда уговорить домоуправа дать справку о том, что возраст Лени указан неверно. Я пришла в Лит¬фонд и сказала, что они не пожалеют, если возьмут меня, и я го¬това засучив рукава выполнять любую работу, какая потребуется в эвакуации. Немцы приближались, и мы должны были срочно выезжать специальным поездом на Казань. Трудно и тяжело было расставаться с Борей. Он провожал нас на вокзале, вид у него был энергичный и бодрый, он подбадривал нас и обещал впоследст¬вии к нам приехать. Сердце мое разрывалось на части. За Борю и Адика было неспокойно, так как налеты учащались и в Москве оставаться было опасно. Я чувствовала себя преступницей перед Адиком, но меня уговаривали ехать, успокаивали тем, что санато-рий тоже будет организованно эвакуироваться. Особенно тяжело было расставание Бори с Леней, которого отец обожал. Послед¬ний раз прижав сына к груди, он сказал, как будто Леня понима¬ет: «Надвигается нечто очень страшное, если ты потеряешь отца, старайся быть похожим на меня и на твою маму».

В дорогу не разрешалось брать много вещей, но я захватила Ленины валенки и шубу и завернула в нее Борины письма и руко¬пись второй части «Охранной грамоты»: они были мне очень до¬роги и я боялась, что во время войны они пропадут45. Благодаря этому письма и рукопись уцелели. <...>

Конечным местом нашего назначения был Чистополь, где для нас приготовили два дома, оборудованных на зиму. Это было кстати, потому что в Берсуде было уже холодно — дачи, в которых мы там разместились, были летними.

Итак, в конце сентября мы прибыли на пароходе в Чисто¬поль. Здесь я уже официально заняла место сестры-хозяйки. Хо¬тя не дело сестры-хозяйки заниматься черной работой, но в сво¬бодное время я топила печи, мыла горшки и так далее. Делала я все это с удовольствием, но в бухгалтерии я ничего не понимала, и началась моя работа с недоразумения: когда мы расположились, пришел кладовщик переписывать инвентарь и принес две бума¬ги — одну на имущество дома старших детей, а другую на наш дом малышей. Пересчитывали весь инвентарь, и я по неопытности расписалась на обеих бумагах, таким образом получилось двой¬ное количество инвентаря. Этого кладовщика вскоре призвали в армию, и я его больше не видела, он был убит на войне, и неко¬му было подтвердить, что в бумагах двойное количество инвента¬ря указано ошибочно. Этот факт я упоминаю как анекдот только потому, что в конце эвакуации, когда я получила в Москве медаль «За трудовую доблесть», надо мной смеялись из-за этой истории, и директор Литфонда Хмара сказал, что он мог бы отдать меня под суд и прощает все за мою честную работу. На это я отвечала, что ненавижу бухгалтерию и, сталкиваясь с ней, всегда запутыва¬лась, и получались недоразумения. От цифр, накладных и доку¬ментов у меня кружилась голова.

В Чистополе было очень трудно: кругом воровали продукты, дрова, и я вставала в четыре часа утра и сама топила печи во всем доме, хотя это не входило в мои обязанности. Но я чувствовала, что все наше хозяйство развалится, если я не буду этого делать.

Директор дома Фаина Петровна к каждому празднику брала со всех обязательства улучшить работу, и однажды, когда я тоже хотела взять обязательство, она написала другое и повесила у ме¬ня над кроватью. В этом «обязательстве» говорилось, что я долж¬на брать выходные дни и больше отдыхать. Кроме наших ста детей мы еще кормили приходивших за обедами и завтраками ма¬терей, у которых были грудные дети.

Трудностей было очень много. Я была не в ладах с директо¬ром обоих детских домов — нашим главным начальством Я. Ф. Хохловым. Он был представительный мужчина, прекрасно одевался, и все гнули перед ним спину, подхалимничали, таскали для него продукты, делали ему подарки. Я же находила, что ему скорее подходит должность директора конюшни, а не детдома. Он не понимал, что маленькие дети нуждаются иногда в диетиче¬ском столе, и, когда я выписывала лишние полкило манной кру¬пы или риса, он кричал, что дети болеют от обжорства, потому что я их закармливаю. Однажды он довел меня до того, что я