вспылила, хлопнула чернильницей и облила его роскошный кос¬тюм. Речь шла о каких-то дополнительных продуктах для празд¬ника 7 Ноября. Он назло выдал мне плохо разваривавшуюся пше-ничную крупу и вместо белой — ржаную муку. Я пришла домой и написала заявление об уходе. Через два часа пришла бумажка, на моем заявлении было написано, что вплоть до особого распо¬ряжения я не имею права оставить свою должность. Как ни странно, он стал после этого случая лучше относиться ко мне и не так часто отказывал в моих просьбах.
Праздники приближались. Я знала, что 7 ноября наш детдом посетит обкомовское начальство. Фаина Петровна хотела устроить торжественную часть вместе с детьми и просила меня придумать какое-нибудь печенье. У меня в наличии была только ржаная мука, и я всю ночь делала с ней всякие пробы. Наконец я ее пережарила на сковородке, растолкла, прибавила туда меду, яиц и белого вина, и получилось вкусное пирожное «картошка». С утра я засадила весь штат делать бумажные корзиночки для пирожных. Вечером к пяти¬часовому чаю прибыли гости, и, когда мы подали эти пирожные, все подивились моей выдумке и стали аплодировать.
Я немного забежала вперед, так как в октябре произошло знаменательное для меня событие: приехал Боря. Немцы были под самой Москвой, и 17 октября его, Федина и Иванова срочно эвакуировали самолетом46. Борин приезд был большой радостью и вознаграждением за все пережитое. Он привез мне шубу, теплые вещи. Это было весьма кстати — в Чистополе стояли уже морозы.
Федину и Иванову их жены сняли комнаты, а Боре пришлось ночевать в детдоме. На другое утро меня отпустили на целый день, и мы отправились искать жилье для него. Нам повезло, и мы нашли близко от детдома на проспекте Володарского хорошую, просторную комнату. Я сказала Боре, что работу не брошу, я в нее втянулась и мне совершенно все равно, за кем я ухаживаю, за сво¬им сыном или за чужим, я стою на страже их здоровья и умру, но привезу их живыми в Москву. Он был удивлен и огорчен моей непреклонностью, но, как всегда бывало, сразу все понял, похва¬лил меня, сказал, что слухи о моей работе докатились до Москвы и он гордится мной. Говорил, что провожал Адика в эвакуацию под Свердловск; что был очень тревожный день, тогда Москву непрерывно бомбили, и туберкулезных детей не смогли вынести в бомбоубежище. Когда Боря провожал Адика, тот рассказал ему как о поразившем его чуде про такой случай: бомба попала в со¬седний дом, от этого взрыва в санатории выбило стекла, и тут во¬шел врач. Он двумя обыкновенными человеческими словами бы¬стро успокоил детей и, несмотря на сильную бомбежку, остался с ними. Кроме Бори Адика провожал отец. Ехали больные дети ужасно, по трое, четверо на одной полке, тогда как многих из них нельзя было шевелить и перекладывать.
Меня удивил бодрый и молодой вид Бори. Он сказал, что вой¬на многое очистит, как нечто большое и стихийное, и он уверен, что все кончится очень хорошо и мы победим. Тут же решил за¬сесть за переводы Шекспира. Тогда уже были переведены «Гам¬лет» и «Ромео и Джульетта», а в Чистополе он принялся за «Анто¬ния и Клеопатру»47.
Мне прибавилось работы: я бегала на рынок покупать Боре на завтрак и ужин (обеды все писатели брали у нас в детдоме) и стирала его белье. Он по нескольку раз в день приходил ко мне в детдом, отвлекая меня от работы, но на него никто не сердил-ся — его обаяние покоряло всех. Мне приходилось теперь брать выходные дни, и мы с маленьким Ленечкой отправлялись к нему, оставались ночевать, а на другое утро возвращались в детдом.
Как-то потребовалась помощь при разгрузке дров на берег, Боря записался в бригаду и горячо взялся за дело. Он говорил, что хорошо понимает, почему я увлечена работой, и от меня не отста¬нет, он, как и я, считает, что физический труд — главное лекарст¬во от всех бед. Боре очень нравилась жизнь в Чистополе, и он хо¬тел там остаться. В городе нашелся дом, где раз в неделю собира¬лись писатели. Это был дом Авдеева48, местного врача, при доме был чудесный участок. В дни сборищ писатели там подкармлива¬лись пирогами и овощами, которыми гостеприимно угощали хо¬зяева. Но, конечно, не только возможность хорошо поесть при¬влекала к Авдееву. Всех тянуло в их дом как в культурный центр. У Авдеева было два сына49, один литературовед, а другой имел ка¬кое-то отношение к театру. Там читали стихи, спорили, говорили о литературе, об искусстве. Бывая там, мне иногда казалось, что это не Чистополь, а Москва. У Авдеевых Боря читал свой перевод «Антония и Клеопатры».
В начале ноября до нас дошли слухи об аресте Генриха Густа¬вовича. Эта весть потрясла всех, кто его знал: более непричастного к политике человека трудно было себе представить. Однажды я за¬шла к Треневым, у которых сидел А. Сурков. Это был мой выход¬ной, и они угостили меня обедом с водкой. Никогда не забуду, как Сурков сказал: «Лица, которые не уехали из Москвы вовремя, на¬ходятся на подозрении». Я была слегка навеселе, потому расхраб¬рилась и сказала: «Коли подозревают таких, как Нейгауз, то я поз¬дравляю вас с тем, что вы считаете это правильным. А я слышала другое — кто слишком быстро удирал из Москвы, тот тоже на по¬дозрении, и надо наконец твердо выяснить, что же подозритель¬но». На это Сурков ответил: «Смотря как удирать и как оставаться».
К моему большому счастью, стали приходить письма от Ади¬ка, и наконец-то я узнала его точный адрес. В первом письме он писал, что ни капельки на меня не сердится, я поступила пра¬вильно, ведь он находился не один, а в коллективе, и это прида¬вало ему силы и бодрость во время бомбежек и трудного пути. Он писал, что здоровье его улучшилось, о нем заботятся, хороший персонал, хорошие врачи, но только немножко голодно.
Мы с Борей долго обсуждали, стоит ли писать Адику об аре¬сте отца50: он был комсомолец, авторитет отца был для него очень велик. Я считала нужным скрывать это до освобождения, в кото¬ром я не сомневалась. Но Боря не согласился и тут же написал Адику письмо. Письмо это я помню наизусть. Боря писал, чтобы Адик не думал, что его отец в чем-то провинился, наоборот, он знает, что всех лучших людей России сажают, и он должен гор¬диться арестом отца. К нашему большому удивлению, это письмо каким-то чудом дошло.
В декабре 1941 года51 Боря улетел в Москву по делам. Он умо¬лял продолжать топить его комнату, которую он особенно ценил за то, что ему здесь хорошо работается, и ни в коем случае от нее не отказываться52. Я писала Адику каждый день, заклиная его не капризничать и лучше кушать, обещала ему взять отпуск и при¬ехать его навестить.
Стасик, находясь в детдоме, работая в колхозе, таская дрова, совершенно забросил музыку, что меня очень огорчало. В столо¬вой стоял какой-то разбитый рояль, и иногда по вечерам он са¬дился играть. Детдомовское начальство разрешило ему работать до двенадцати часов ночи и всячески создавало подходящую для занятий обстановку. Потом он стал выступать у нас в детдоме. Иногда мы выступали вместе, играя в четыре руки симфонии Бетховена.
Приближался новый, 1942 год. Стали думать о елке. Игрушек не было, и, достав какой-то бумаги и ваты, я созвала всех матерей, и мы принялись за работу. Надо было наклеивать вату слой за сло¬ем клейстером из картофельной муки. Получились замечатель¬ные игрушки. Хохлов ворчал, что вся вата ушла на пустяки. Я воз¬мущалась этим, считая, что чем меньше малыши будут ощущать бедствия войны, тем для них лучше. Елка получилась блестящая и нарядная. Встреча Нового года совпала с днем рождения Лени, и, бросив все дела в Москве, Боря поторопился к нам.
Вскоре в детдоме организовали кружок по сдаче норм ПО. Никто не хотел ходить на занятия, посвященные главным обра¬зом военно-оборонительным предметам. Опять мне пришлось показывать пример. Я первой сдала экзамен и получила значок.
За мной потянулись некоторые матери, но многим это показа¬лось напрасным. Чистополь находился далеко от фронтовой по¬лосы, и нам ничто не угрожало. Наш преподаватель вызвал меня и сказал, что назначает меня как сдавшую экзамен на отлично начальником пожарной охраны. Я согласилась, будучи так же, как и другие матери, уверенной в полной нашей безопасности. Мои обязанности заключались в том, чтобы правильно расста¬вить работников детдома по постам в случае пожарной тревоги.
Все было спокойно. Как-то в мертвый час все матери разо¬шлись кто куда, и я осталась одна в детдоме. Вдруг ко мне в ком¬нату ворвалась соседка и сообщила, что на Чистополь летит не¬мецкий самолет. Спальни детей находились наверху, и я знала, что одна не смогу одеть и вынести всех детей в бомбоубежище и мое положение безвыходное. Это произошло после обеда, я ле¬жала, сняв обувь, и вся моя деятельность ограничилась тем, что я надела валенки и села, ожидая бог знает чего. Мне казалось, что устраивать панику и пугать детей нельзя, но вместе с тем я сомне¬валась, правильно ли я поступаю. Однако самолет пролетел у нас над головой, не причинив никому вреда. Мне казалось, что беда нас миновала потому, что я горячо молилась об этом Богу. Я дума¬ла, что меня осудят за то, что я не подняла тревоги и спокойно выждала в нижнем этаже. Но на первом же собрании меня похва¬лили за выдержку, одобрили мой поступок и сказали, что, если б я подняла панику, я только напугала бы детей, ведь все равно справиться с сотней детишек и с их одеждой я одна не смогла бы.
Бывали и смешные случаи. Под мой выходной день мы с Ле¬ней шли ночевать к Боре, и однажды ночью, когда мы у него бы¬ли, я услыхала сигнал тревоги, по которому я была обязана явить¬ся в детдом. Моментально одевшись, я бросилась туда. На улице мне встретились веселые знакомые люди, возвращавшиеся из ки¬но. На их вопрос, куда я бегу, я ответила, что была тревога. Они засмеялись и сказали, что в Чистополе об окончании сеанса опо¬вещают, звоня в колокольчик. Мне пришлось одураченной вер¬нуться обратно.
Боря продолжал жить в Чистополе, изредка выезжая в Моск¬ву53 по денежным делам. Он с подъемом работал над переводом «Антония и Клеопатры», был в хорошем настроении, ждал скоро¬го конца войны, всяческих удач, был уверен в моральном подъеме народа и предсказывал перемены к лучшему после войны. Дела на фронте поправлялись, и в одну из поездок в Москву
