он просил, чтобы его отправили на фронт с писательской бригадой. Но с ним поступили по-хамски, много раз обманывали, и в результате он попал на фронт только в 1943 году. Я очень переживала эту обиду.
Весной 1942 года я получила письмо от врачей из санатория «Нижний Уфалей» под Свердловском, где находился Адик. Они спрашивали у меня разрешения на ампутацию ноги, так как это якобы могло спасти его жизнь. Поскольку вопрос шел о жизни и смерти, я дала согласие. Но я никак не могла себе представить этого молодого, красивого человека, отличного спортсмена, лю¬бителя танцев и всяческого движения — и вдруг без ноги. Боря меня утешал и говорил, что мы закажем протез и будет совершен¬но незаметно, если же здесь не смогут сделать хороший протез, то он повезет Адика в Англию. Итак, я дала согласие, а через ме¬сяц получила душераздирающее письмо от сына. Он писал, что не представляет себе дальнейшей жизни, теперь он калека без ноги и мечтает он только об одном: попасть в Переделкино и лежать у меня в саду, единственно, чем он может быть полезен, — это ис¬полнять роль чучела в огороде.
После этого письма я решила поехать навестить его. Ко мне отнеслись очень хорошо и моментально устроили отпуск на две недели. Деньги у нас были, я купила Адику мед, масло, сухари и, взявши Стасика, которому было четырнадцать лет, пустилась в путь, с большим трудом добившись пропуска. Боря настаивал на том, чтобы я взяла как можно больше денег, и привез нам на вокзал десять тысяч рублей. Эти деньги целиком вернулись об¬ратно, так как ничего нельзя было купить, и мы со Стасиком пи¬тались в Нижнем Уфалее грибами и малиной.
Всю дорогу я думала, как объяснить Адику арест отца и не взволновать его, а утешить. Но все произошло, как в сказке. При¬ехав в санаторий, я застала Адика с письмом в руке, и слезы ли¬лись у него градом. Он сказал, что такого счастья он не выдержит: радость видеть меня и получить письмо от освобожденного отца была слишком велика. И вышло так, что не мы его должны были утешать, а он сообщил нам чудесную весть. Отец писал, что он уже на свободе. Ему предлагают выехать в Свердловск, в Алма-Ату или в Тбилиси, но он выбрал Свердловск, чтобы быть ближе к нему и навещать его.
Мы целый день сидели у Адика. Меня очень огорчило, что по¬сле ампутации ноги, отрезанной выше колена, температура про¬должала повышаться. Он говорил, что его преследует ощущение пятки (то есть временами кажется, что ампутированная нога болит или чешется в пятке). Лежа в санатории, он влюбился в одну де¬вушку. Она была ходячая больная, часто его навещала, сидела у его постели, и между ними завязался роман. После операции же она совершенно отвернулась от него, и он испытывал тяжелую обиду.
Утешая его, я говорила, что жалеть ему не о чем, вся моя жизнь убедила меня, что любовь — прежде всего жертва, и если эта девушка на жертву не способна, то он ничего не потерял и о такой любви плакать нечего. <...>
В Чистополь мы добрались без всяких приключений. Боря встретил нас на пристани и был удивлен, что все деньги верну¬лись обратно. Я ему рассказала о поездке. Об освобождении Ней¬гауза он не знал и страшно обрадовался.
На другой день я отправилась в милицию и с возмущением набросилась на работников. Дело в том, что до отъезда в Сверд¬ловск паспорт лежал у них целую неделю, пока оформлялся про¬пуск, и они должны были его проверить. У меня взяли паспорт и попросили зайти на другой день. Не было сомнения, что меня оштрафуют, но они, вероятно, почувствовали вину и выдали мне паспорт без всякого штрафа.
В 1943 году многие писатели получили пропуска в Москву. Боря стал настаивать, чтобы я бросила работу и ехала с ним до¬мой. Это было раннею весной. У нас в детдоме решили посадить огород в виде подсобного хозяйства. Директор Фаина Петровна не могла без меня обойтись и просила меня пока не уезжать. Я за¬болела плевритом и перебралась в Борину комнату. Он за мной ухаживал и все время настаивал, чтобы, как только я поправлюсь, я бы ехала с ним в Москву. Болела я целый месяц, и за это время Фаина Петровна окружила место для огорода забором. Она при¬ходила меня навещать и уговаривала отсрочить поездку в Москву хотя бы на две недели после выздоровления. Я была между двух огней. Мне очень хотелось в Москву, и вместе с тем я чувствова¬ла, как непорядочно было бы бросить детдом и не помочь им со¬здать подсобное хозяйство для детей. Я уговорила Борю подо¬ждать еще две недели после болезни, и он согласился. <...>
Итак, в июне 1943 года мы переехали в Москву. Всю дорогу Боря уговаривал меня остановиться в гостинице и подыскивать новое жилье или поменять квартиру в Лаврушинском. Но было очень жарко, наступало лето, и я настойчиво просила поехать прямо в Переделкино и жить там. Так мы и сделали. Но, попав на дачу, которую мы оставили с полной обстановкой, я увидела пе¬чальное зрелище: не было ни одного стула, стола, кроватей, всем надо было обзаводиться заново. Погибло все. В сундуке с ковра¬ми Боря спрятал самые дорогие картины отца и свои рукописи. Стали искать этот сундук. Но Ленина няня Маруся, оставшаяся на даче, сохранила только кухонный стол и Ленин велосипед, чем очень гордилась. Когда мы ее спросили о сундуке, выяснилось, что военные, занимавшие все дачи в Переделкине во время вой¬ны, перетащили его в дом Ивановых, вскоре сгоревший дотла. Очевидно, сундук сгорел вместе с дачей. Что было делать? Мое намерение остаться на даче и жить там оказалось неосуществи¬мым: ни спать, ни сидеть, ни есть было не на чем.
Мы переехали в город и увидели квартиру в Лаврушинском в таком же состоянии. Окна были выбиты и заклеены картинами Леонида Осиповича Пастернака. Зенитчики, жившие у нас в Ла¬врушинском, уже выехали, и мы стали хлопотать о ремонте квар¬тиры. Временно нам пришлось расстаться с Борей. Меня и Ста¬сика приютили Погодины, а Боря переехал к Асмусам, у которых сохранились и мебель, и вещи, потому что они никуда не выезжа¬ли. Стояло лето, и Маруся уговаривала нас отдать ей Ленечку. Ле¬ня спал на столе на кухне в Переделкине, а она на полу. Но, зная Марусину любовь к Лене, я была за него спокойна. <...>
Квартира в Лаврушинском была приведена в порядок, и мы стали обзаводиться обстановкой на даче. Старые наши вещи бы¬ли разбросаны: одни оказались у Фединых, другие у Вишневских. Мы принялись их собирать, и к осени 44-го года дача приняла бо¬лее или менее жилой вид. Где-то на чердаке отыскалось пианино в ужасном состоянии. Привели его в порядок, и Боря со Стаси¬ком и Леней поселились на даче. Я старалась наладить быт так, чтобы каждый мог заниматься своим делом, и стала думать о пе¬реезде Адика в Москву. С большими трудностями я достала про¬пуск в Нижний Уфалей и накопила водки, которая была тогда еще в большем ходу, чем деньги.
Безногий Адик не мог передвигаться самостоятельно, но и я знала, что будет трудно его перевозить. Письма от него были тре¬вожные. Он писал, что во время купания обнаружил опухоль в нижней части позвоночника, что температура доходит до 39°. Боря уговаривал перевезти его к нам на дачу. Я же понимала, что он может заразить Стасика и Леню, и стала хлопотать о санатории под Москвой. Хлопоты увенчались успехом, и мне дали путевку в туберкулезный санаторий на Яузе. Генрих Густавович обещал мне помочь с перевозкой Адика.
Итак, я отправилась за сыном. Генрих Густавович встретил меня на вокзале в Свердловске, и мы поехали поездом в Нижний
Уфалей. Он не имел права на въезд в Москву и знал, что расстает¬ся с Адиком надолго, поэтому он уговаривал меня пожить в Ниж¬нем Уфалее и не торопиться в Москву. Но продукты, которые я привезла с собой для Адика, таяли и водка тоже. Я дрожала за каждый стаканчик: санитары и носильщики за водку делали чуде¬са, а без водки ничего нельзя было добиться. Состояние Адика было ужасное, температура вечером повышалась до 40°, но все же я решила его забирать. Из-за высокой температуры его не хотели пускать в вагон, и пришлось подкупить проводника водкой. Вод¬кой же я платила за каждый глоток воды для сына. Адик был сча¬стлив, что едет в Москву, и очень радовался переезду. К моему удивлению, в дороге у него ничего не болело. <...>
На вокзале нас встретили Боря, Асмусы, Стасик, Ирина Ни¬колаевна и Шура. Увидев Адика, Боря разрыдался. Мы тут же вы¬звали карету «скорой помощи» и вдвоем с Борей отвезли Адика в санаторий.
Его поместили в общую палату. На дворе стояла осень, и ме¬ня удивило, что все больные лежат с открытыми окнами. Было очень неуютно. Заведующая санаторием 3. Лебедева сказала, что Адику ничего не нужно привозить, кроме фруктов, больных кор¬мят хорошо, и просила меня за него не беспокоиться. Мы верну¬лись в Переделкино, и тут моя жизнь стала гораздо труднее, чем в Чистополе. Приходилось заботиться о Стасике, который пере¬ехал в город в связи с очень серьезными занятиями в училище, че¬рез день я ездила к Адику, снабжала его продуктами, а потом, воз-вращаясь в Переделкино, обслуживала Борю и Ленечку. <...>
Я понимала, что Адик гибнет и спасти его уже нельзя, и од¬нажды, когда я приехала в санаторий, он мне сообщил, что нача¬лось перерождение почек и это смертельно. Я была возмущена тем, что от него этого не скрыли, но он сказал, что виноват сам: при нем врачи назвали болезнь по-латыни, он заинтересовался этим словом и попросил медицинскую энциклопедию, которую по неосторожности ему дали. Я отправилась к Лебедевой, кото¬рая, получая бесчисленные ордена, не могла обеспечить детей ки¬пяченой водой. У нее не было в палатах баков, и я предложила пе-ревезти свой самовар, случайно сохранившийся на даче вместе с Лениным велосипедом. Она страшно обиделась на это, но на другой же день во всех палатах появились баки. Я не удержалась и сказала ей пару теплых слов по поводу того, что больному маль¬чику дали в руки медицинскую энциклопедию. Она оправдыва¬лась тем, что Адик не знал латыни, но я ей ответила, что, зная французский, легко понять латынь. В конце концов я с ней пору¬галась и сказала, что заберу Адика из этого орденоносного сана¬тория, где происходят
