такие вещи.
Возвратясь в город, я позвонила Ролье. Ролье была подругой Милицы Сергеевны Нейгауз. Она согласилась взять Адика к себе в туберкулезную клинику в Сокольниках. На другой же день я пе¬ревезла его туда. Там все было по-другому. Его поместили в пала¬ту на двух человек. Питание и уход были значительно лучше. Да и ездить в Сокольники мне было легче, чем на Яузу.
В 1944 году Генриху Густавовичу дали разрешение жить и ра¬ботать в Москве. Стасик делал огромные успехи в музыке. Все больше и больше он мне нравился как пианист. Его игра меня за¬хватывала и удовлетворяла моим строгим требованиям. Мы с Ле¬ней и Борей продолжали жить на даче. Мысль о предстоящей ги¬бели Адика меня не оставляла. Мне казалось чудовищным и не¬понятным, как могла случиться такая катастрофа с моим самым крепким и здоровым сыном! Боря всячески меня поддерживал, хотя сам был в ужасе и слезы наворачивались у него на глазах.
В апреле 1945 года, приехав в санаторий, я увидела, что Адик один в палате, и спросила, где его товарищ. Он сказал, что това¬рищ проболел три дня туберкулезным менингитом и умер. На не¬го это произвело удручающее впечатление. Опять было непонят¬но, как могли допустить такое близкое соседство Адика с боль¬ным инфекционным менингитом. Но было не до упреков. <...>
Ролье предложила мне поселиться у него в палате и провести с ним последние дни его жизни, потому что конец неотвратим. Она сказала, что спасти его может только стрептомицин, но его в России еще не изготовляли, а пока его выписывали бы из Аме-рики, Адика уже не было бы в живых.
Когда мы вошли с Борей в палату, Адик приоткрыл глаза и сказал, что он умирает, что у него безумные головные боли, и тут же потерял сознание. <...>
Мне очень не хотелось кремировать Адика, но я согласилась на это из-за того, что мне разрешили взять урну домой. Через три дня после похорон Стасик привез в Переделкино урну. Вырыли в саду яму в месте, которое выбрал Боря близко от дачи, закопали там урну. Боря сказал, что если он умрет раньше меня, чтобы его похоронили рядом с Адиком. Он меня очень поддерживал, фило¬софски рассуждая о смерти, доказывая, что смерти нет. Эти рас¬суждения были неясны для меня. Он говорил, что умершие про¬должают жить в памяти близких. Это меня не утешало, но если бы рядом со мной не находился Боря, то, может быть, я покончила бы с собой. За мной следили жившие у нас Асмусы, не оставляли меня одну. Боря, как всегда, находил для меня нужные слова, его такт и ум отрезвляли меня, и я стала свыкаться с мыслью, что все, что ни делается, все к лучшему, ведь Адик, оставшись жить без ноги и калекой, вряд ли был бы счастлив.
Мы продолжали каждую весну переселяться на дачу. Летом обычно у нас гостили Асмусы. Мы сажали вместе с Борей огород и много физически работали. Он каждый день выходил в сад в трусиках и, работая, загорал. Меня удивляло, с какой страстью он возился с землей. Каждую весну я разводила костры из сухих листьев и сучьев и золой удобряла почву, потому что не было дру¬гих удобрений. Боря очень любил из окон кабинета смотреть на эти костры и посвятил им стихотворение «У нас весною до зари костры на огороде…». Любопытно, что впоследствии критики подкапывались под эти строчки, ища в них тайный политичес¬кий смысл. Некоторые уверяли, что слова: «Языческие алтари на пире плодородья» — относятся к революции. Это было просто смешно. Когда я возмущалась критиками, Боря говорил, что не стоит протестовать, это получается даже интересно, так как он и не подозревал, что писал эти стихи о революции.
Он переводил Шекспира. Пьесы стали ставить, и наше мате¬риальное положение улучшилось. Однако в Переделкине мы не зимовали, так как на даче было холодно, и на зиму приходилось переселяться в Лаврушинский. <...>
В 1945 году мы опять проводили лето в Переделкине и опять у нас жили Асмусы. Ирина Сергеевна часто приходила ко мне на огород и говорила, что я так худа, что, наверное, скоро умру, и просила меня написать завещание о Лёне. Она хотела взять его к себе, потому что, по ее словам, Борис Леонидович после моей смерти женится и Леня попадет в чужие руки, а она любит его, как сына родного, и ей будет больно смотреть, как чужой человек станет его воспитывать.
Это она повторила три раза, пока я не взорвалась и не отве¬тила ей: еще неизвестно, кто раньше умрет. Эта фраза мучает ме¬ня и по сей день. В сентябре они уехали в Коктебель, оттуда при¬ехали в начале ноября, а в декабре Ирины Сергеевны не стало, она умерла от рака крови.
В 1948 году мы познакомились с секретаршей Константина Симонова Ольгой Ивинской54. Она сообщила нам, что она вдова, ее муж повесился, и у нее двое детей: старшей девочке двенадцать лет, а мальчику пять. Наружностью она мне очень понравилась, а манерой разговаривать — наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей.
Еще раньше, в 1947 году, при Союзе писателей создалась ко¬миссия помощи детям погибших воинов под председательством Тамары Владимировны Ивановой. Возглавлял Союз в те годы Александр Фадеев. Я стала участвовать в работе комиссии.
Как и всегда, я увлеклась этой работой. Было очень утоми¬тельно пешком обходить дом за домом, ни одного не пропуская. Мы с Погодиной поделили между собой улицы и обследовали разные кварталы. <...>
Работать в комиссии было очень интересно. Мы переселяли детей из сырых подвалов в сухие комнаты, устраивали кое-кого в детские дома, но меня, как всегда, мучила бухгалтерия. В конце года нам нужно было составлять финансовые отчеты. Все счета у меня были в порядке, и в конце концов, просидевши чуть ли не полночи, я справилась.
Боре очень нравилась моя работа и мое увлечение ею, он вся¬чески поощрял меня к этой деятельности, но, как ни странно, это все повлияло на мою дальнейшую жизнь с ним. Поневоле мне приходилось часто и надолго уходить из дому. Наверное, тогда на-чались встречи с Ольгой Ивинской, и я стала замечать, что что-то чужое встало между нами. <...>
В этот период мы жили с ним очень дружно. Наши близкие знакомые, которые у нас бывали и слышали об измене, говорили мне, что они потрясены его нежностью ко мне и вниманием, и ес¬ли так изменяет мужчина, то и пускай.
После войны начался повальный разврат. В нашем писатель¬ском обществе стали бросать старых жен и менять на молодень¬ких, а молоденькие шли на это за неимением женихов. <...>
Боря снова стал писать роман, и я всячески старалась огра¬дить его от шума, от лишних визитов, и подчас мне хотелось ра¬зогнать палкой этих бездельниц. Как прямой и подчас резкий человек, я им говорила, что Борис Леонидович очень занят, и я удивлялась их досугу, тому, что у них хватает времени без конца мешать ему не только физически, но и морально, он иногда гово¬рил, что у него мозги от них высыхают. В общем, я слыла у них су¬ровой и жестокой, и они удивлялись, что он так долго может жить со мной. <...> Исключение составляла Крашенинникова, которая до самого последнего времени редко, но бывала у нас. Для меня самое неприятное заключалось в том, что, по доходившим до меня слухам, они делали из него совершенно неправдоподобную фигу¬ру. На самом деле Боря был очень современен, в церковь не хо¬дил, хотя любил читать Библию, заучивал наизусть псалмы и вос¬хищался их высоконравственным содержанием и поэтичностью. Я понимала его так, что вселенную он считает высшим началом и обожествляет природу как что-то вечное и бессмертное, но для меня было ясно, что в общепринятом понятии религиозным он не был. Встречаясь с нынешней молодежью, мы с ним подчас жа¬лели, что она не знает Библии и катехизиса, и от этого ее нрав¬ственный уровень не так высок. Однажды он высказал такую мысль: не нужно верить в Бога, а надо читать и понимать нравст-венные учения, это оградило бы людей от многих несчастий. <...>
Начиная с 1954 года Борю стало посещать много корреспон¬дентов из западных стран. Снимали его, меня, нашу дачу во всех видах и проявляли необычайный интерес к Боре. Оказалось, его выдвигают на Нобелевскую премию. Меня пугало количество иностранцев, начавших бывать в доме. Я несколько раз просила Борю сообщить об этом в Союз писателей и получить на эти при¬емы официальное разрешение. Боря звонил Б. Полевому в иност¬ранную комиссию, и тот сказал, что он может принимать иност¬ранцев и делать это нужно как можно лучше, чтобы не ударить лицом в грязь. <...>
Работа над романом подходила к концу. Боря собирал людей и читал им первую часть55. На первом чтении присутствовали Фе-дин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани. Все сошлись на том, что роман написан классическим языком. У некоторых это вы¬звало разочарование. Поражались правдивости описания приро¬ды, времени и эпохи. На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Ста¬лине; по его мнению, роман был не историческим, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет ко¬лоссальную роль.
В те годы мы подружились с Ливановыми, они часто у нас бывали. Я очень полюбила Бориса Николаевича. Он был не толь¬ко талантливым актером, но и художником, блестящим собесед¬ником. Когда роман был весь дописан, Ливановы взяли его почи¬тать. Приехав к нам, они навели суровую критику. Говорили, что доктор Живаго совершенно не похож на Борю и ничего общего с ним не имеет. С этим я была совершенно согласна: для меня доктор Живаго, в отличие от Бори, был отнюдь не героическим типом. Боря был значительно выше своего героя, в Живаго же он показал среднего интеллигента без особых запросов, и его конец является закономерным для такой личности. Несмотря на суро¬вую критику Ливановых, я стала с ними спорить и доказывать, что в романе есть замечательные места. Ливанова сказала, что я слишком смело беру на себя оценки. Я рассмеялась и ответила: по-моему, вообще было большой смелостью с моей стороны вый¬ти за Борю замуж и прожить с ним тридцать лет. Некоторые удив¬лялись, что Лара — блондинка с серыми глазами, намекали на ее сходство с Ивинской; но я была уверена, что от этой дамы он взял только наружность, а судьба
