и характер списаны с меня букваль¬но до мельчайших подробностей. Комаровский же — моя первая любовь. Боря очень зло описал Комаровского, Н. Милитинский был значительно выше и благороднее, не обладая такими живот¬ными качествами. Я не раз говорила Боре об этом. Но он не соби¬рался ничего переделывать в этой личности, раз он так себе его представлял, и не желал расставаться с этим образом.

В 55-м и 56-м годах он усиленно отделывал роман и писал стихи к нему. Когда собиралось общество, он часто читал эти стихи. <...>

В 1957 году, по требованию директора Гослитиздата Котова, Боря дал ему роман56. Котов нашел роман гениальным и обещал обязательно его издать. В это время в Москве был Международ¬ный фестиваль молодежи57. Однажды к нам на дачу прибыла большая группа иностранцев, среди них было шесть итальянцев. Из русских присутствовали Ливановы и Федин. Был грандиоз¬ный обед, все перепились, в том числе и Боря. Когда уезжали ита¬льянцы, он дал одному из них какую-то толстую папку. Я догада¬лась, что это роман, тут же вышла в переднюю, остановила его и сказала, что это поступок страшный и очень для него опасный. Но Боря просил меня успокоиться, роман, по его словам, он дал для прочтения на несколько дней. Наверно, так это и было…58 Зная о намерении Гослитиздата издать роман, он не мог желать опубликования его за границей. По-видимому, один из итальян¬цев увез его и передал его издателю Фельтринелли. Между италь¬янским издательством и Гослитом по поводу романа завязалась переписка. Они заключили между собой договор, согласно кото-рому роман мог быть издан в Италии только после выхода его в Москве. <...>

Ежедневно зимой и летом, когда бы Боря ни лег спать, он по¬дымался в восемь часов утра. После завтрака шел в кабинет, рабо¬тал до часу и потом сразу уходил гулять. В полтретьего он зани¬мался водными процедурами, в три часа садились обедать. После обеда спал, хотя врачи запрещали ему это. Спал недолго, минут сорок. Напившись в пять часов крепкого чаю (чаем заведовал и заваривал его сам), снова садился работать до девяти-десяти ча¬сов вечера. Перед сном гулял полтора часа — иногда вместе со мной. Он всегда любил плотно ужинать часов в одиннадцать, не-смотря на запреты врачей. Утверждал, что не сможет заснуть, ес¬ли будет ужинать в семь часов вместе со мной. Во всем, что не ка¬салось больной ноги, он мало прислушивался к мнению врачей, и привычка так жить была его второй натурой. Что бы ни случи¬лось в доме, он каждое утро занимался гимнастикой. В выходные дни и праздники, если ему не мешали, он так же проводил день. По воскресеньям обычно кто-нибудь приезжал к обеду.

За последние годы он все больше отходил от писателей и единственно, с кем он из литераторов дружил, — это с семьей Всеволода Иванова.

Когда еще он лежал в больнице ЦК № 1, я привезла ему пись¬мо от итальянского издателя Фельтринелли. Тот писал, что обяза¬тельно напечатает роман, но только после издания его в России, он держит связь с Гослитиздатом, где ему обещали, что роман будет издан в сентябре 1957 года59. Боря твердо рассчитывал на скорое появление романа в печати и был совершенно спокоен. <...>

Какая-то часть его жизни не попадала в поле моего зрения, поэтому мне трудно описывать это время. На старости лет мне хо¬телось пожить спокойно и без сплетен, я ни во что не вмешива¬лась и даже не касалась материальных дел, так мы с ним услови-лись. Он давал мне на жизнь определенную сумму, а до остально¬го мне не было никакого дела <...> материальные вопросы меня мало интересовали. Постановки в театрах Москвы и провинции пьес в Бориных переводах приносили много денег: в те времена театры платили переводчикам 6% сборов с каждого спектакля. Все театральные деньги он переводил мне на книжку, и таким об¬разом я была обеспечена. Мое поведение может показаться странным, но как жена я представляла некоторое исключение. <...> Боря был очень внимателен и нежен ко мне, и эта жизнь ме¬ня вполне устраивала. Все мои друзья негодовали по поводу моей позиции невмешательства, давали мне разные советы и говорили с Борей на эту тему. <...> Боря ни за что не хотел порывать со мной, он был предан семье и заинтересован в нашей совместной жизни60.

В конце 1957 года Фельтринелли не дождался напечатания романа здесь и издал его в Италии. С этого времени началась обо¬юдная спекуляция и у нас и на Западе. У нас возмущались и счи¬тали это предательством, а там главной целью было заработать много денег и нажить политический капитал. Обстановка созда¬лась невозможная. Я чувствовала, что все это грозит Боре гибе¬лью. Он этого не понимал. Он сказал мне, что писатель существу¬ет для того, чтобы его произведения печатали, а здесь роман ле-жал полгода и по договору, заключенному между Гослитиздатом и Фельтринелли, тот имел право публиковать роман первым. Бо¬ря был абсолютно прав в своем ощущении, но я укоряла его за действия, потому что он поступил незаконно, и лучше было бы этого не делать. Может быть, это и рискованно, отвечал он, но так надо жить, на старости лет он заслужил право на такой поступок. Тридцать лет его били за каждую строчку, не печатали, — и все это ему надоело.

Из-за границы доходила критика, не всегда благоприятная. Мнения критиков разошлись. Все же книгу перевели на все язы¬ки, и, как утверждалось в присланном нам сообщении, роман стал сенсацией. Началась шумиха. Борю вызывали в ЦК, выгова¬ривали ему, упрекали в непатриотическом поступке, но менять что-либо было поздно, несмотря на усилия Суркова забрать руко¬пись у Фельтринелли, который наотрез отказал. Роман выдержал на Западе большое количество изданий.

Опять стали прибывать корреспонденты, снимали дачу, Борю, его кабинет и даже собак. По их сведению, он обязательно дол¬жен был получить Нобелевскую премию, кандидатом на которую выставили Шолохова и Борю. Он был очень доволен, и хотя все обходили нашу дачу, как заразную и страшную, и знакомые отво¬рачивались от него, это его мало смущало. Атмосфера накаля¬лась, чувствовалось приближение пожара, а Боря ходил как ни в чем не бывало, высоко держал голову, утешал меня и просил не огорчаться тем, что писатели от него отвернулись. <...>

Двадцать четвертого октября, в Зинаидин день, у нас бывало шумно и наезжало много гостей. Незадолго до этого к нам при¬ехала гостить Нина Александровна Табидзе. Я отправилась с ней в город за покупками к именинам. Когда мы вышли из машины в Москве, к нам подошел один знакомый Нины Александров¬ны. Оказалось, он слышал по радио о присуждении Пастернаку Нобелевской премии. Нина Александровна очень обрадовалась, а меня это известие ошеломило. Я была взволнована, предвидя большую неприятность для нас. Приехав в Переделкино, мы тот¬час же рассказали об этом Боре, он обрадовался и тут же спросил, почему я такая печальная. Я рассказала ему о своих опасениях и о том, что, по-моему, присуждение Нобелевской премии вызо¬вет большой скандал в нашей стране.

В эту же ночь, с 23-го на 24-е, когда я уже была в постели, пришли Ивановы поздравлять нас с Нобелевской премией. Я да¬же не встала, и, когда они стояли на пороге моей спальни, я им сказала, что не предвижу ничего хорошего и все будет очень страшно. Они меня успокаивали, говорили, что я не понимаю этой чести, и даже если здесь будут неприятности, то все равно — это все заслужено. Какое-то предчувствие говорило мне, что это будет его концом. Разве они понимали, как я хотела, чтоб Боря подольше жил, побольше работал и как дорога мне его жизнь! Всем своим существом я поняла, что теперь заварится каша и во¬круг этого дела начнется «холодная война», тут будут бить его, а там этим пользоваться в своих интересах.

24-го утром, в ожидании гостей по случаю именин, я заня¬лась пирогами. Вошел Федин и зло ухмыльнулся, покосясь на мои пироги. Он отлично знал про Зинаидин день, бывая ежегод¬но в числе гостей. Но тут он, видно, забыл про именины и решил, что праздноваться будет премия. Он сухо со мной поздоровался, забыв меня поздравить с именинами и с премией, чем очень уди¬вил меня, так как это был человек вполне европейски воспитан¬ный. Он прошел к Боре в кабинет, и там состоялось короткое, но шумное объяснение. Не зная о содержании беседы, я не удер¬жалась и, когда он уходил, спросила: что же он не поздравил нас с премией, разве он не знает о ней? «Знаю, — отвечал он, — поло¬жение ужасное». — «Для Союза писателей? — спросила я. — Да, я понимаю, для Союза все вышло неудобно».

Боря спустился злым и возмущенным и рассказал, что Федин приходил убедить его отказаться от премии, тогда все будет тихо и спокойно, а если не откажется, то начнутся неприятные послед¬ствия, которых он, Федин, не сможет предотвратить.

В числе близких людей постоянно бывал у нас Федин. Боря и Федин были совершенно разные, но что-то в Федине нас поко¬ряло. Однако с годами пришлось в нем разочароваться. Когда аре¬стовали ближайшего друга Федина Пильняка, он отнесся к этому с полным безразличием. Нас удивляло, что после войны Федин быстро пошел в гору. Он менялся на наших глазах: становился все более и более официальным, и поведение его преобразилось.

Но все-таки он продолжал бывать у нас, и, слушая чтение Бори-ных стихов, он нередко пускал слезу и говорил: «Ты, Боря, чудо!» Окончательно мы с ним разошлись после истории с Нобелевской премией. Всегда больно разочаровываться в людях, но такой рез¬кой перемены в отношении к Боре я ни у кого не встречала. Он забыл все: тридцатилетнюю дружбу, свои восторги по Бориному адресу, все пережитое совместно во время войны. Во время исто¬рии с Нобелевской премией он был председателем Союза писате¬лей, и он предал Борю. И не то важно, что он официально отрек¬ся от него и участвовал в исключении его из Союза, а то, что он внутренне в этом не раскаивался. Только спустя две или три неде¬ли после Бориных похорон я получила его письмо следующего содержания: сегодня, пятнадцатого июня, он открыл чехословац¬кий журнал и увидел некролог о Боре. Он жил рядом с нами за за¬бором в течение тридцати лет, во время Бориной смерти находил¬ся на даче (правда, он был болен) — и в этом письме он сетовал на то, что от него скрыли Борину смерть! Навряд ли из открытых окон до него не донеслась похоронная музыка