и он не видел и не слышал многотысячной толпы…
Есть поговорка: «Друзья познаются в беде». В тяжелые вре¬мена осенью 1958 года я познала Федина с плохой стороны.
Боря говорил, что ни в коем случае не откажется и не верит, что это предотвратит неприятности. С утра в этот день стали при¬бывать поздравительные телеграммы и приезжать корреспонден¬ты. В их числе оказался русский фотокорреспондент А. В. Лихо-таль, который в эти тяжелые дни стал часто у нас бывать. В этот же день пришел к нам Корней Иванович Чуковский, и его тоже стали фотографировать. <...>
24-го все было благополучно и тихо. Боря был занят целый день чтением телеграмм, не только из-за границы, но и от рус¬ских. Сельвинский, например, написал о своей радости и гордос¬ти по поводу премии, которую он считал вполне заслуженной. Было несколько телеграмм из Грузии.
Утром 25-го нам привезли газеты из города. Против Бори на¬чался неслыханный поход. Он не хотел их смотреть, а я, прочитав некоторые статьи, пришла в ужас. Особенно меня потрясла ста¬тья Заславского с намеком на еврейское происхождение (это в то время, как сам Заславский был евреем). Статья была возмутитель¬ная: он называл Борю предателем, продажной личностью и без¬дельником61. Было много и других статей, но эта превосходила все. 25-го вечером приходили Погодины, Ивановы, Чуковский — каждый со своим советом. Погодина, например, считала, что луч¬ше умереть, чем отказываться от столь почетной премии. Чуков¬ский советовал написать Фурцевой письмо с просьбой оградить его от обвинения и нападок. Боря так и сделал. Он поднялся на¬верх, написал письмо и, спустившись вниз, показал его нам. Он писал, что потрясен впечатлением, произведенным Нобелев¬ской премией на товарищей, был уверен, что, наоборот, все будут гордиться выпавшей советскому писателю честью, и напоминал о выдвижении его кандидатом на премию еще до написания ро¬мана, пять лет назад. В конце он прибавил о своей вере Богу, ко¬торый оградит его от всего страшного. Письмо раскритиковали главным образом за упоминание о Боге. По словам Чуковского, Боря — ребенок и не понимает, что упоминание о Боге в письме к Фурцевой зачеркивает все. Присутствовавший в это время Лихо-таль взялся передать это письмо лично Фурцевой62. Присутствие Лихоталя на меня производило успокаивающее действие: его бод¬рый тон, веселый голос и утверждения, что все кончится благопо¬лучно, поддерживали меня. Впоследствии Лихоталь меня разоча¬ровал: он не только занимался фотографированием, но и лишними расспросами — например, по поводу Ивинской. Я рассердилась и предложила ему заниматься своим делом, поскольку он только фотокорреспондент. Но он на это не обиделся.
На другое утро кто-то приехал из газеты «Правда» за подпи¬сью под отказом от Нобелевской премии. Я влетела в комнату и в истерике стала кричать, чтобы он убирался вон, мы все уже знаем, что Борис Леонидович бездельник, предатель и больше я не позволю издеваться над ним. Боря спустился и попросил на меня не обижаться: жена очень непосредственное создание и нер¬вы ее не выдержали, — тот что-то пробурчал, мол, он это понима¬ет, и быстро удалился, ничего не добившись. Боря собрался в го¬род, ничего нам не говоря. Оказывается, как позже выяснилось, он отправил в Шведскую академию тайком от всех телеграмму об отказе от Нобелевской премии. Он хотел избежать всяких проти¬воречивых советов.
Когда он возвращался из города, то всюду кругом дачи стоя¬ли машины, иностранные и русские. Вскоре по его возвращении к нам подъехала санитарная машина. Из нее вышла врач с боль¬шим ящиком Красного Креста. Оказалось, она прикреплена к Боре по указанию ЦК и будет жить у нас целый месяц. Я ей ска¬зала: ваши предосторожности излишни, он не собирается покон¬чить с собой, а как раз наоборот. Но, по ее словам, она не имела права отказаться. Присутствие постороннего человека в доме, в такие тревожные дни, ужасно тяготило.
На другой день появилась газета с выступлением Семичаст-ного. Он требовал высылки Пастернака за границу. На семейном совете долго обсуждали, как поступить. Все были за то, чтобы на¬писать в правительство просьбу никуда его не высылать, — он ро¬дился в России, хотел бы до самой смерти тут жить и сможет еще принести пользу русскому государству. Одна я была за то, чтобы он выехал за границу. Он был удивлен и спросил меня: «С тобой и с Леней?» Я ответила: «Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально». Я взвешивала все. За тридцать лет нашей совместной жизни я постоянно чувствовала неспра¬ведливое отношение к нему государства, а теперь тем более нель¬зя было ждать ничего хорошего. Мне было его смертельно жал¬ко, а что будет со мной и Леней, мне было все равно. Он отвечал: «Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду».
Вечером подъехала машина из ЦК, и он отправился на ней с тем, чтобы написать письмо в «Правду». На другой день письмо было опубликовано. Все эти дни он очень хорошо держался, всех нас успокаивал, подшучивал над врачом, охранявшей его от само¬убийства, которого он не собирался совершать. Бедной врачихе было очень скучно, она ходила из угла в угол, смотрела телевизор, и наконец я ей сказала: пойдите хотя бы погулять, вы целую неде¬лю не выходили. Когда она ушла, мы открыли ящик с лекарством, чтобы убедиться, нет ли там магнитофона. Но ничего подозри¬тельного мы не обнаружили. В ящике были главным образом хи¬рургические инструменты и всяческие лекарства.
У Бори вдруг стали болеть правая рука и плечо. Он шутя го¬ворил, что надо воспользоваться присутствием врача и подле¬читься. Та велела взять руку на повязку и ничего не писать. Но он продолжал работать и научился писать левой рукой. Мы не выхо¬дили за калитку, и, по моему настоянию, он гулял на нашем уча¬стке. Очевидно, в эти дни он написал стихотворение «Нобелев¬ская премия».
Вечером 29-го из Союза приехал какой-то товарищ, пригла¬шая его на собрание писателей. Боря с площадки покричал мне, чтобы я поднялась в кабинет. Он был весь в холодном поту и бле¬ден. Я позвала врача, она сделала ему укол камфары, а приехав-шему товарищу я сказала: «Не может быть и речи, чтобы Борис Леонидович в таком состоянии ехал на собрание». Боря распи¬сался в получении извещения. Я сказала этому человеку, чтобы он уезжал, нас совершенно не интересует, что там будет, все равно поступят так, как считают нужным.
31 октября состоялось большое собрание в Союзе писателей. Боря на него не поехал. Хотя он поступил так, как от него требо¬вали (отказался от Нобелевской премии), его исключили из Сою¬за63. Он принял это известие очень мужественно. Утешая меня, он сказал, что давным-давно не считает себя членом этой прекрас¬ной организации. В этот же день он написал письмо Хрущеву, на¬печатанное 2 ноября. Это письмо было вызвано словами Семича-стного на пленуме ЦК комсомола о том, что правительство не чинило бы никаких препятствий к его выезду за границу64. Па-стернак в этом письме писал: «Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не применять по отношению ко мне этой крайней меры».
Несмотря на это письмо, газеты продолжали публиковать требования некоторых товарищей о высылке Пастернака за гра¬ницу. 5 ноября 1958 года Пастернак написал письмо в редакцию газеты «Правда»65. После последнего письма кампания против не-го стала постепенно сходить на нет. Еще в разговоре с Поликарпо¬вым66 в ЦК ему удалось отстоять свободу переписки с Западом.
Ходили слухи о послании шведского короля к Хрущеву, в ко¬тором он просил сохранить жизнь Пастернака и оставить ему его «поместье». Нас всех удивила наивность короля — дача была го¬сударственная, и ее могли отобрать каждую минуту. Не знаю, по¬чему нас не выселили с дачи. Мы продолжали спокойно жить в Переделкине. Боре даже давали переводы. Он переводил Тагора, Незвала, Церетели и других. Много времени отнимала переписка. Приходило иногда по пятьдесят писем в день. Он знал три язы¬ка — английский, французский и немецкий, но не так блестяще, чтобы не работать над каждым ответным письмом со словарем. Я слышала его шаги в кабинете иногда до двух-трех часов ночи. Мне казалось, что он так мало спит из-за этой переписки.
По моему настоянию, после трехнедельного существования у нас врач уехала.
В этом же 58-м году приехал к нам английский корреспон¬дент Браун67, и я видела, как Боря передал ему стихотворение «Нобелевская премия» и просил вручить его сестрам, жившим в Англии. Не прошло и недели, как нам прислали вырезку из ан-глийской газеты с этим стихотворением и с возмутительнейшими комментариями к нему68. Я отлично знала, когда было написано это стихотворение и по какому поводу, и была крайне рассержена комментариями. В этом стихотворении была строка: «Я пропал, как зверь в загоне» — она комментировалась так: «Вся Россия, мол, загон, а Запад — воля и свет». На самом же деле строка эта была вызвана вот чем: в разгар событий, связанных с присуждени¬ем Нобелевской премии, вокруг нашей дачи стояло много машин, как говорили, для охраны жизни Пастернака. Он очень любил вы¬ходить за калитку и гулять по полю, а в те дни я его не пускала, вы¬ставив ультимативное требование ограничить его прогулки нашим участком. Впрочем, я не верила в возможность каких-либо поку¬шений на его жизнь. Он пользовался большим уважением со сто¬роны рабочих и крестьян. Однако я боялась случайных пьяных, которые могли бы его оскорбить. «Воля, люди, свет» — ни в коем случае не означали Запад, а лишь то, что окружающие писатели чувствовали себя свободно и ходили, где хотели. Особенно вызва¬ли мое негодование комментарии к последней строчке стихотво¬рения: «Но и так, почти у гроба, знаю я, придет пора, силу подло¬сти и злобы одолеет дух добра». Все тридцать лет во время крити¬ческих нападок и неправильных толкований его стихов он всегда говорил: все это временно, и в конце концов люди станут добрее и лучше. В английских комментариях было сказано по-другому — будто он ждет переворота и смены власти. У меня потемнело в глазах от страшного возмущения, и я сказала ему: нужно пре¬кратить принимать эту шваль, и впредь они перешагнут порог до¬ма только через мой труп. Он тут же повесил объявление на две-рях входного крыльца: он никого не принимает, будучи очень за¬нят работой. Объявления были написаны на трех языках. Кроме того, он дал распоряжение нашей работнице отказывать всем иностранцам. С тех пор они
