перестали у нас бывать.
Сейчас, два года спустя после его смерти, мне думается, что я поступила неправильно. Ивинская воспользовалась этим и стала принимать у себя на даче иностранцев. <...> Наверное, было бы лучше, если бы контакт с иностранцами происходил на моих гла¬зах. Многое можно было бы предотвратить.
В феврале 1959 года ожидался приезд Макмиллана69 в Рос¬сию, и нас предупредили о его намерении навестить Пастернака. Боясь этого свидания, я уговорила его уехать со мной в Грузию. Он не любил расставаться со своим кабинетом — как он шутя го¬ворил, он прирастал к своему стулу — и уговорить его было трудно, но мне это удалось. Я послала телеграмму Н. А. Табидзе, сообщая, что вылетаю с Борей в Грузию, и прося не устраивать встречи — мы приедем инкогнито-Нина Александровна окружила его заботами. Она страшно удивилась, почему я написала в телеграмме слово «инкогнито». Я ей объяснила, что мы скрылись от визита Макмиллана, боясь новых западных спекуляций над Бориным именем. Едва мы добрались до новой квартиры Нины Александровны на улице Гогебашвили, как моментально распространился слух о нашем приезде. Пришли Леонидзе и Чиковани с женами и многие другие. Говорили речи, подымали тосты. По их рассказам, на них вся эта буча не произвела никакого впечатления, в Грузии было очень тихо. Состоялось, прав¬да, какое-то общее собрание в Союзе, но выступавшие избегали резких выражений и все кончали речи на одном: Пастернак очень много сделал для Грузии, переводы его гениальны.
Обстановка была очень теплая, и Боря как бы встряхнулся и забыл все неприятности. Ему надо было из-за ноги много хо¬дить, и дочь Нины Александровны Ниточка ходила с ним на про¬гулку каждое утро и вечер, охраняя его и избегая шумных улиц, где могли произойти неприятные встречи.
Был один смешной эпизод. Один знакомый повез нас на сво¬ей машине смотреть замок и церковь V века в Мцхетах. Мы во¬шли в собор и Боря стал осматривать грузинскую живопись и вос¬торгаться ею. Вдруг, откуда ни возьмись, появился молодой чело¬век и, подойдя к нему, спросил: «Вы, кажется, Пастернак? Я знаю вас по портретам. Позвольте пожать вашу руку». Боря ужасно рас¬терялся и ответил: «Почему, а впрочем, может быть, и да». Он нас очень рассмешил, и мы вскоре взяли его под руки и увели из со¬бора. Так же как раньше он не желал ехать в Грузию, так теперь он не хотел уезжать из Тбилиси. Выглядел чудесно и там пришел в себя. К нам приходили старые знакомые — художники, писате¬ли, и Боря читал свои новые стихи. Я была счастлива, что мне удалось его увезти проветриться в Грузию, которую он считал на¬шей второй родиной.
Через три недели мы собрались домой. Он снова настаивал на самолете, а я боялась обратного пути, и мы взяли билет, сгово¬рившись с Ниной Александровной, в международный вагон, а ему наврали, будто на самолет билетов не было. Нас провожало много народу. В поезде он говорил, что все в Грузии напоминало ему 31-й год, и в общем он вернулся помолодевшим, окрепшим и в отличном настроении. <...>
В первый день пасхи, 17 апреля70 к нам приехала немка Рена¬та Ш.71 На обеде были грузины: Чиковани с женой и Леонидзе. За обедом он чувствовал себя хорошо и даже пил коньяк. После обеда он пошел провожать Ренату на станцию. Придя домой, он со стоном разделся в передней и сказал: «Какое тяжелое пальто!» Мы с Ниной Александровной были взволнованы его бледностью. Двадцатого приехала Рената прощаться с нами перед выездом в Германию. Боря хотел с ней пойти в театр на «Марию Стюарт», но я запротестовала и сказала: по моему мнению, этого не следо-вало делать, меня удивляет такое легкомыслие, я не рекомендую ему показываться в многолюдном обществе с немкой. Рената из¬винилась, а он снова пошел ее провожать на станцию. Вернув¬шись, он почувствовал себя очень плохо. Нина Александровна по-вела его в кабинет, и он сказал: «Не пугайте Зину и Леню, но я уве¬рен, что у меня рак легкого, безумно болит лопатка». Мы его тут же уложили и на другое утро вызвали Самсонова. Он нашел отло¬жение солей, назначил диету и даже гимнастику. Он запретил ужи¬нать в одиннадцать часов перед сном, но разрешил спускаться вниз обедать и в туалетную (чему Боря очень обрадовался) и даже выходить немного гулять. Я пригласила Самсонова приезжать к нему через день. 25-го Боре стало очень плохо, и мы отложили поездку в Грузию. Я его уложила внизу в музыкальную комнату. Он все еще пользовался туалетной комнатой, куда я его водила под руки. Обратно мне приходилось его тащить чуть ли не на сво¬их плечах, а он терял сознание от боли.
Самсонов бывал у нас через день. По моему настоянию сдела¬ли на дому электрокардиограмму, которую Самсонов признал хоро¬шей. Но состояние не улучшалось. Я вызвала Бибикову, ассистента профессора Вотчала, лечившего Борю от первого инфаркта в Бот¬кинской больнице (самого Вотчала в это время не было в Москве). Она нашла стенокардию и велела лежать не вставая. 6 мая я позво¬нила Александру Леонидовичу и просила его приехать жить в Пере¬делкино, потому что состояние Бори мне не нравится и мне за него очень тревожно. С этого дня до самого конца Шура жил в Передел¬кине, 7 мая я вызвала врача Кончаловскую. Она отрицала инфаркт…
Сговорились с Фогельсоном. Он велел сделать все анализы и повторить кардиограмму. Когда все было готово, он приехал в Переделкино и определил глубокий двухсторонний инфаркт. Из Литфонда прислали для постоянного дежурства при больном врача Анну Наумовну. В помощь ей было налажено круглосуточное Дежурство сестер из Кремлевской больницы <...>
Во время болезни, длившейся полтора месяца, в доме бывало много народу. Приезжали Ахматова, молодые поэты, Е. Е. Тагер, Нина Александровна Табидзе. Александр Леонидович и Ирина Николаевна жили безвыездно в доме. Боря никого не принимал и никого не хотел видеть. Как он сказал, он всех любит, но его уже нет, а есть какая-то путаница в животе и легких, и эта путаница лю¬бить никого не может. Круглосуточно дежурили сменявшие друг друга сестры, но на всяческие процедуры он всегда звал меня. Я не¬сколько раз спрашивала, не хочет ли он повидать Ивинскую, и го¬ворила ему: «Мне уже все равно, я могу пропустить к тебе ее и еще пятьдесят таких красавиц». Но он категорически отказывался, и я этого понять не могла. Я думала, что он не хочет перед смертью огорчать меня, и просила Нину Александровну устроить свидание с Ивинской без моего ведома. Но он сказал Нине Александровне, что не хочет этого и что если она увидит ее, то он просит ее не всту¬пать с ней в разговоры. Было ли это разочарование в ней, были ли у них испорчены отношения, но я продолжала этого не понимать, и мне казалось это чудовищным. Она часто подходила к калитке со слезами, но каждый раз к ней выходил Александр Леонидович и Боря передавал через брата просьбу больше не приходить. Я же, несмотря на всю мою неприязнь к ней, готова была ее впустить.
Как сказал мне Боря, он не хотел в больницу потому, что она приезжала бы туда к нему. Он говорил: «Прости меня за то, что я измучил тебя уходом за мной, но скоро я тебя освобожу, и ты от¬дохнешь». Он не понимал, что в больницу я хотела его отправить, боясь взять на себя ответственность, но с тех пор, как выяснился диагноз — рак легкого — и я знала точно, что он умрет, я совершен¬но оставила мысль о больнице. Он много раз говорил о своем же¬лании умереть только на моих руках. <...> Он просил поскорее сде¬лать второе переливание, но на следующий день, в субботу, нельзя было — ежедневно переливания не делают, а в воскресенье хотя мы и хлопотали, но никто не мог приехать, и отложили на 30 мая — по¬недельник. Утром он чувствовал себя сравнительно хорошо и даже попросил меня, как всегда, привести его в порядок и тщательно его причесать. Во время причесывания он капризничал и попросил пе¬ределать ему пробор. Приехал Попов, который ежедневно у него бдаал. Он нашел улучшение в состоянии сердца, и я упросила его приехать второй раз вечером и присутствовать при переливании крови. Он согласился. <...>
Все уехали, кроме Попова. Прощаясь со мной, он сказал: «Мне здесь делать нечего, через десять минут он умрет». Меня удивило, что он не остался, но он сказал: «Я не в силах спасти Бориса Леонидовича, это было кровотечение из легких». В пол¬десятого Боря позвал меня к себе, попросил всех выйти из ком¬наты и начал со мной прощаться. Последние слова его были та¬кие: «Я очень любил жизнь и тебя, но расстаюсь без всякой жало¬сти: кругом слишком много пошлости не только у нас, но во всем мире. С этим я все равно не примирюсь». Поблагодарил меня за все, поцеловал и попросил скорей позвать детей. Со мной он го¬ворил еще полным голосом, когда же вошли к нему Леня и Женя, голос его уже заметно слабел. Врач и сестра все время делали ему уколы для поддержания сердца, кислородная палатка мешала бы этим уколам, поэтому Стасик непрерывно подавал и надувал кис¬лородные подушки. Агонии не было, и, по-видимому, он не му¬чился. Он говорил детям, что не дождется свидания со своей сес-трой Лидой (которую вызвали по его просьбе из Англии), но она все знает о его денежных распоряжениях, и дети будут обеспече¬ны. После каждой фразы следовал интервал в дыхании, и эти па¬узы все удлинялись. Таких интервалов было двадцать четыре, а на двадцать пятом, не договорив фразы до конца, он перестал ды¬шать. Это было в одиннадцать часов двадцать минут. <...>
Я с работницей Таней обмыла его, одела и положила, пока прибудет гроб, на раскладушку. Мы с Ниной Александровной, Ириной Николаевной, Шурой и Стасиком (Леня с Женей уехали в город сообщить о смерти) оплакивали его кончину, а к трем ча¬сам Анна Наумовна дала нам всем снотворное. Она и две меди¬цинские сестры тоже ночевали у нас. Когда в три часа ночи мы ложились спать, какая-то машина стояла у наших ворот. В пять часов утра я проснулась от шума у нашего крыльца. Я слышала, как Александр Леонидович что-то кричал. Оказывается, амери-канский корреспондент Шапиро приехал собирать сведения и подробности смерти, и Шура, не зная, что это Шапиро, накри¬чал на него, возмущаясь бестактностью этого вторжения.
За неделю до смерти Боря
