хотел попросить Катю Крашенин¬никову устроить отпевание на дому. Но я сказала, что обойдусь без Кати, и обещала ему позвать хоть самого патриарха. <...>
…Хотя я была сама против отпевания, но просьба Бори была для меня священна. 31 мая с него сняли маску и бальзамировали тело. Привезли гроб, мы переложили его, и начались бесконеч¬ные визиты корреспондентов, и западных, и наших, они без кон¬ца фотографировали его. Из Литфонда мне прислали двух рас¬порядителей по похоронам. Запершись со мной в комнате, они спрашивали, как я представляю себе похороны. Во время граж¬данской панихиды, отвечала я, будет непрерывно звучать музыка, Юдина дала согласие сыграть трио Чайковского со скрипачом и виолончелистом. Стасик должен был сыграть похоронный марш Шопена, а Рихтер — похоронный марш из сонаты Бетхове¬на. Распорядители очень беспокоились, не будет ли провокаци¬онных речей. Я отвечала: «Я совершенно спокойна и постараюсь провести панихиду так же скромно и тихо, как была тиха и скром¬на его жизнь».
Вынос тела был назначен на 3 часа дня 2 июня. Хотя объявле¬ния о похоронах в газете не было, люди узнавали друг от друга, к даче шла бесконечная вереница людей. Гроб стоял в столовой и весь был укрыт цветами. Никому и в голову не приходило что-либо выкрикнуть. Беспрерывно звучала музыка, и без конца при¬бывали все новые и новые люди. Получилось так, как я и думала. В доме создалась тихая, благоговейная атмосфера, которую никто не решился нарушить речами. Остановить людской поток было невозможно. Несколько раз ко мне подходили распорядители, прося прекратить допуск к телу, а я решительно отказывалась и ус¬покаивала их: все происходит настолько благородно и торжест¬венно, что их страхи не оправдываются. Назначили самый край¬ний срок выноса — полпятого. Таким образом удалось многим людям попрощаться с ним. Говорят, что какие-то корреспонденты стояли у выхода и считали людей — насчитали около четырех ты¬сяч. От Литфонда прислали венок с надписью: «Члену Литфонда Б. Л. Пастернаку от товарищей». Привез венок тот самый Арий Давидович, который пятнадцать лет тому назад хоронил Адика. Пришел закрытый автобус, и распорядители настаивали на том, чтобы в нем везти гроб на кладбище. Но Леня, Стасик и Федя (племянник Бори) заявили категорически, что будут нести гроб на руках. Распорядители опять пригласили меня в отдельную комна¬ту и сказали: «Это недопустимо, будут какие-нибудь демонстра¬ции». Я ответила: «Ручаюсь вам головой, что его не украдут и ни¬кто стрелять не будет, шествие будет состоять из рабочих, молодых писателей и окрестных крестьян, все его очень любили и уважали, и из той любви и уважения никто не посмеет нарушить порядок».
Так оно и было. Леня и Женя бессменно шли впереди, а Ста¬сик и Федя менялись с другими молодыми людьми. За гробом первой шла я, меня вел Ливанов — рослый, сильный мужчина. Ему приходилось с помощью локтей заботиться о том, чтобы ме¬ня не оттолкнула Ивинская с дочкой и подружками, которые вся-
чески старались пролезть вперед. На кладбище нас ожидала гро¬мадная толпа. Гроб поставили рядом с ямой, и наш большой друг философ Асмус произнес речь72. Мне больше всего понравились в этой речи слова о том, что Пастернак никогда не умел отдыхать, много трудился, много работал, был демократичен, любил про¬стых людей и умел с ними разговаривать. В конце речи он назвал Борю величайшим поэтом XX века. На кладбище царила тишина, и все внимательно слушали. Потом актер Голубенцев прочитал стихи: «О, знал бы я, что так бывает…» Раздались выкрики рабо-чих, хорошо нас знавших, кричали, что Пастернак написал ро¬ман, в котором «высказал правду», а «ублюдки» его «запретили». Ко мне опять бросились распорядители, прося прекратить речи, но я сказала, что ничего страшного в этих выкриках нет. Они бы¬ли взволнованы, и мне стало их жаль. Я просила их объявить, что¬бы подходили прощаться, через десять минут будем опускать гроб. У меня в голове вертелись следующие слова, которые, ко¬нечно, казались бы парадоксальны тем, кто его не знал: «Прощай, настоящий большой коммунист, ты всей своей жизнью доказы-вал, что достоин этого звания». Но я этого не сказала вслух. Я в по¬следний раз поцеловала его. Гроб стали опускать в яму, по крышке застучали комья земли, мне сделалось дурно, и меня увезли на ма¬шине домой. Что было потом на кладбище — я не знаю. Как потом рассказывали, люди стояли вокруг могилы до позднего вечера, не расходясь, и некоторые читали его стихи…
Маргарита Анастасьева
БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ ПАСТЕРНАК В ЖИЗНИ НАШЕЙ СЕМЬИ
Мой дедушка Феликс Михайлович Блуменфельд — ученик и большой друг Римского-Корсакова, известный пианист, дири¬жер, композитор и выдающийся педагог — был родным дядей Генриха Густавовича Нейгауза. В 1922-1931 гг. Феликс Михайло¬вич, тогда уже заслуженный деятель искусств, профессор Мос¬ковской консерватории, занимался преподавательской деятель¬ностью по классу рояля.
В ту пору он со своими тремя дочерьми, Ниной, Ольгой и Натальей, жил в центре Москвы на бывшей Поварской улице, в Доме номер 8. В хлебосольном доме существовала традиция по воскресным дням устраивать обед, на который приглашались близкие Феликсу Михайловичу люди. Дом был всегда наполнен музыкой. В центре большой светлой комнаты стоял рояль, на ко¬тором Ф. М. обычно играл сам и его знаменитые в будущем уче¬ники: Владимир Горовец, Самуил Барер, Михаил Раухвергер, Владимир Белов, Мария Гринберг, Шура Аронова и, конечно, Ге-нрих Нейгауз. Генрих Густавович в то время был женат на Зинаи¬де Николаевне, у них было два прелестных сына — Адик и Ста¬сик. Жили они в этом же доме этажом выше. Каждое воскресенье на обед непременно приглашалась семья Нейгаузов и наша семья: мой папа — сын Ф. М., — Виктор Феликсович Анастасьев (он взял фамилию своей матери), моя мама — Анна Робертовна Грегер-Анастасьева1 (ученица Ф. М.) — и я.
По воспоминаниям моей мамы, нас гостеприимно встреча¬ли, была удивительная атмосфера, насыщенная поэзией, музы¬кой, интересными разговорами: «После обеда Генрих Густавович частенько присаживался к роялю и много и долго играл Шопена, Скрябина, Брамса… Все были в восторге, слушая замечательного пианиста». Словом, интеллигентное общество, интересная, ин¬теллектуальная атмосфера, счастливые дни…
Борис Леонидович уже был хорошо знаком и дружил с Ней-гаузами и с глубоким уважением и почтением относился к Ф. М. как к музыканту.
Постепенно жизнь начала переплетать судьбы этих людей. Вскоре Зинаида Николаевна рассталась с Генрихом Густавовичем и стала женой Пастернака.
Приближались 30-е годы. В жизни нашей семьи зазвучали тревожные ноты. Как в симфониях П. И. Чайковского, сначала исподволь, затем все сильнее и определеннее в музыкальную ткань начала врываться и звучать тема фатума, рока, судьбы.
В январе 1931 года умирает Феликс Михайлович. Близкие в большом горе. Борис Леонидович пишет на смерть Ф. М. стихо¬творение:
Еще не умолкнул упрек И слезы звенели в укоре, С рассветом тебе на порог Нагрянуло новое горе.
Для некоторого пояснения скажу: случилось так, что именно в эти дни окончательно решалась семейная судьба 3. Н. и Б. Л., и все это нашло свое поэтическое отражение в этих стихах.
Мамины воспоминания тех времен являются пояснением начальных и последующих строф стихотворения.
«Мы все не отходили от Ф. М., всматривались в дорогие чер¬ты… Пришла Зинаида Николаевна Нейгауз, стала на колени, ус¬пела только сказать: «Феликс Михайлович!» — и тут же упала в обморок… Зинаида Николаевна обожала Феликса Михайлови¬ча, преклонялась перед ним как перед музыкантом и некоторое время даже занималась у него. Горе ее было велико…»
Впервые я издали увидела Пастернака на похоронах Блумен-фельда, в Большом зале консерватории. Он так осторожно, с та¬кой нежностью вел Зину под руку, точно это была хрупкая драго¬ценность.
Вот поэтические строки об органном хорале Баха, звучавшем на панихиде:
Он песнею несся в пролом О нашем с тобой обрученьи —
вызвали некоторое недоумение у дочери Ф. М. Натальи, о чем она сказала Б. Л. Борис Леонидович промолчал.
Кончились наши праздничные встречи в доме дедушки. Па¬па, мама и я жили в центре Москвы в 16-метровой комнате ком¬мунальной квартиры. Наша «коммуналка» — типичная коммунал¬ка тех времен — в самом плохом смысле этого слова. С соседями нам не повезло. Иногда в супе, если не углядишь, можно было найти окурки или наутро увидеть белье, повешенное на кухне, вы¬мазанным черной сажей. Наша густонаселенная квартира была коридорной системы. В ней кроме нас жило еще пять семей. Вся¬кое приходилось видеть и слышать… нашелся среди них и донос¬чик — персонаж, весьма типичный для тех времен.
1932 год… Помню, как темной декабрьской ночью просыпа¬юсь… В комнате тускло горит лампочка. Какие-то двое в военной форме копаются в груде разбросанных бумаг и вещей… Через неко¬торое время со двора доносится сигнальный гудок машины, затем отец одевается, ему почему-то не разрешают выпить из стакана во¬ду, он подходит ко мне, целует меня, и эти двое его куда-то увозят…
Мы с мамой остаемся вдвоем. Для всей нашей семьи насту¬пают очень тяжелые времена.
И вот в это время появляется Борис Леонидович Пастернак. У мамы остались воспоминания, вот они:
«Борис Леонидович Пастернак — это имя как яркий луч солн¬ца вошел в нашу, мою жизнь! Человек необыкновенной чуткости, доброты, внимания, он всех пленял своим отношением к людям, желанием помочь в беде, принести им радость. Так было и с нами, со мной. Когда арестовали и увезли мужа, мне был предъявлен ультиматум: покинуть Москву в течение 10 дней. Собраться, уе¬хать куда-либо далеко. «Но куда ехать?» (Минус чуть ли не 100 го¬родов.) В Минск, к маме нельзя, ведь это столица Белоруссии. Ку¬да я поеду с маленькой Маргошей? Понесла серебро в Торгсин, продала свой чудный песец, самовар, шкаф книжный красного де¬рева. Я совсем пала духом, только плакала. Соседка (кстати, жена низкого, дрянного человека, который неоднократно писал доно¬сы сначала на моего мужа Виктора, а потом на меня), так вот именно его жена складывала наши вещи, а я была совсем безуча¬стна. И вдруг приходит Туся (так называли в семье дочь Феликса Михайловича Наталью), приносит 500 рублей и говорит: «Эти деньги прислал тебе Борис Леонидович, он сказал, что постарает¬ся помочь тебе». Боже мой! Я была ошеломлена, растрогана, бес¬конечно благодарна! Я тут же вместе с Тусей поехала поблагода¬рить его лично. И вот помню: на меня Борис Леонидович вначале произвел странное впечатление. Он нам открыл дверь. Стоит и смотрит… Такой необыкновенный, молчаливый, неподвижный, с удлиненным лицом. Я бы даже сказала — некрасивый (именно таким он мне тогда показался). Молча помогает раздеться и сразу же успокаивает: «Не волнуйтесь, хочу вам помочь, буду хлопотать. Скажите, кем и где работал ваш отец? Я должен знать». — «Мой папа был учителем математики в Минске, преподавал в гимназии и реальном училище». И
