вот Борис Леонидович решил пойти в НКВД к главному работнику — Агранову, от которого все зави¬село2. Этот Агранов интересовался стихами Бориса Леонидовича, его личностью и не раз намекал, что хотел побывать у него дома. Но Борис Леонидович всячески уклонялся, не желая углублять знакомство, а тут он решил к нему обратиться за помощью. И вот что я знаю со слов самого Бориса Леонидовича. Его привели в ка¬бинет Агранова, предложили сесть. Агранов нажал кнопку у свое¬го письменного стола — и задняя стена книжного шкафа вдруг по¬вернулась, вышел человек с двумя стаканами чая. «Что привело вас ко мне?» — спросил Агранов. «Я пришел просить вас за мою знакомую, у которой арестовали мужа, а ей дано предписание по¬кинуть в 10-дневный срок Москву. Она пианистка, может работать в театре, у нее дочь семи лет. Оставьте ее, прошу вас, в Москве, ну арестуйте меня за мою просьбу, а ее оставьте. Сделайте это для ме¬ня». — «Хорошо». Агранов тут же позвонил в милицию (узнав мой адрес), сказал по телефону: «Выдайте временный паспорт Анне Робертовне Грегер-Анастасьевой». Какое счастье было для меня, когда неожиданно в нашу коммуналку пришел милиционер, при¬ставил руку под козырек, с удивлением смотря на меня — я была босиком, в простом ситцевом платье, — сказал: «Идите в наше от¬деление милиции, там получите паспорт». Я тут же оделась, побе-жала. В милиции с таким же удивлением смотрели на меня, выда¬вая трехмесячный паспорт…
Несколько раз приходила Туся, приносила мне деньги от Па¬стернака. По его совету, чтобы легче было получить постоянный паспорт, я поступила на работу. Сначала жилец по двору помог мне устроиться на карьер. А что такое карьер? Не имела понятия. Потом узнала — под Москвой рыли канал, я выдавала рабочим зарплату, но по неопытности случалось, часто передавала лишнее и оставалась сама без копейки. Потом устроилась в подвал, где надо было пороть церковные ризы. Именно туда и была написа¬на моим соседом анонимка. Однажды на собрании председатель месткома огласил письмо, прочел при всех: «Грегер — жена шпи¬она, врага народа, надо выгнать ее, она нарядилась в рабочую шкуру, но ей не верьте…» и т. д. Рабочие, все бабы зашумели: «Гнать, гнать ее!!!» Но наш директор встал на защиту: «Это пись¬мо анонимное…» — и тут же вернул его мне. Я узнала по почерку руку соседа! Это был подлец, полуграмотный, агент ОГПУ. Дома я пришла к нему, показывая письмо. Он отпирался, вышел целый скандал! От всех переживаний я сильно разболелась. Там, в под¬вале, было очень пыльно, у меня стали нарывать пальцы на обеих руках. Врач бюллетеня не давал, я очень мучилась. Через три ме¬сяца срок моего удостоверения кончался, и Борис Леонидович опять пошел к Агранову. Наконец благодаря Борису Леонидови¬чу я получила постоянный паспорт. Несколько раз приходила Туся, приносила мне от него деньги. Она рассказывала, что, сто¬ило Борису Леонидовичу выйти на улицу, к нему подходили чу¬жие люди, просили денег, зная его доброту, и он никогда им не отказывал.
Борис Леонидович продолжал хлопотать. В сентябре 1933 го¬да он мне посоветовал написать письмо Елене Дмитриевне Ста¬совой, занимавшей в то время пост председателя Центральной контрольной комиссии партии и председателя Международной организации помощи борцам революции, с просьбой принять меня и его, надеясь на ее помощь. Ведь имена Владимира и Дми¬трия Стасовых и Ф. М. Блуменфельда в мире музыки в свое время были тесно связаны. Но она принять нас отказалась. У меня оста¬лась эта записка.
Через некоторое время я узнаю, что Б. Л. написал письмо Калинину с просьбой3 уменьшить Виктору срок. «Сделайте это для меня», — в очередной раз просил он. В 1934 году я получила бумагу из ВЦИКа: «Срок сокращен до 5 лет» (вместо 10).
Летом получила письмо от Виктора. Он мечтал о моем при¬езде, и я решила поехать к нему в лагерь. Отнесла в Торгсин обру¬чальное кольцо червонного золота, накупила продуктов целый мешок и поехала в Западную Сибирь. Дали свидание на 15 минут. Рано утром, чуть светало, я пошла в лагерь. Вышка, из которой виден весь лагерь, была свободна (была смена караула). Я влезла, сама под зонтиком… шел дождь, кругом было много бараков. За¬ключенные мылись, строились по рядам, их проверяли по фами¬лиям. Я старалась угадать — где же Виктор среди серых, грязных фигур? Смотрю, идет патруль, трое солдат с ружьями, они обо¬млели, увидев меня, подошли, набросились — как вы смели сюда влезть? «Ну так что? Я хотела повидать мужа». Был скандал, меня выгнали, сказали прийти в 4 часа.
Вся в слезах подошла я с мешком продуктов к забору лагеря, кругом была колючая проволока, мне открыл дверь солдат, уви¬дел мои заплаканные глаза, слезы, сказал: «Со слезами не впущу, идите умойтесь и с улыбкой приходите». Я быстро побежала в хату, рыдая умылась (смейся, паяц!) и, насильно смеясь, пош¬ла. Лагерь был на горе. Пустое поле, и с горизонта мчались си¬ние-синие тучи, сверкала молния, надвигалась гроза… Виктор вошел такой худой, страшный (он был на тяжелых физических работах, грузили деревья на платформы). Мы бросились друг к другу, недалеко стоял патруль. Свидание дали 15 минут. Гроза! Гром! Молния! Мы стояли в объятиях, не в силах сказать ни сло¬ва. Нас поливал ливень. Солдаты пожалели нас, мы были вместе 1/2 часа. Я провела в этом селе неделю, познакомилась с милым начальником лагеря, бывшим заключенным, он обещал хлопо¬тать, чтобы Виктора сняли с физических работ. Он заболел кро¬вавым поносом. После голодных обедов привезенная мною еда — масло, сало ит.д.- не пошла впрок. Видала я там заклю¬ченных, бывших раскулаченных, до того опухших от голода, что не было видно глаз!
По приезде в Москву я пошла к Пастернакам. Они уже жили в Лаврушинском переулке, на 8-м этаже, а Борис Леонидович имел еще отдельный кабинет этажом выше. Зина сказала: «Не на¬до Боре рассказывать о том, что вы видели и пережили в лагере, чтобы не расстраивать его».
В этот период Б. Л. плохо себя чувствовал, его мучила бессон¬ница. Но я не удержалась и вскоре рассказала ему все. Он плакал».
Но время шло, Б. Л. продолжал помогать и дальше… Вот то, что уже хорошо помню я. Несколько лет подряд я жила в семье Б. Л. на даче. В моей памяти сохранились сугубо детские воспо¬минания и восприятие самого Бориса Леонидовича.
В 1935 году в Загорянке (по Сев. ж. д.) была снята большая да¬ча с участком. Для воспитания своих сыновей, Адика и Стасика, Зи¬наида Николаевна приглашала мою тетю Наталью Феликсовну, а она на все лето брала с собой меня. Туся, как мы ее называли, бы¬ла как бы нашей гувернанткой. Детская жизнь была организована так, чтобы не мешать строгому режиму Бориса Леонидовича, а глав¬ное — не мешать ему работать. Именно в то лето, после суматош¬ных, каких-то необычных сборов, Борис Леонидович уехал куда-то далеко за границу, и когда он вернулся, то его все радостно встреча¬ли4. Из наших детских воспоминаний самое яркое впечатление бы¬ло от привезенных всем подарков. Мальчикам он привез маленькие заводные автомобильчики, совершенно одинаковые, но разные по цвету, с которыми они уже до конца лета не расставались.
В то же лето 1935 года к нам на дачу иногда приезжал всеми обожаемый и любимый гость — Ираклий Андроников — он был молод, обаятелен. Он тогда уже необыкновенно талантливо мно¬гих пародировал. Конечно же он пародировал и самого Бориса Леонидовича, и очень удачно.
Следующее лето мы жили уже в Переделкине. Это был 1936 год. Строился новый писательский поселок. Повсюду чувст¬вовалось оживление, пахло свежим деревом. Хозяева поселка бы¬ли молоды, энергичны и с удовольствием приобщались к новой жизни на природе уже не в чьих-то чужих, снятых на лето дачах, а в своих собственных. Эта первая дача Пастернака была не та дача, где Борис Леонидович с 1939 года жил до конца своей жиз¬ни и где умер. А эта первая дача была на другой линии, ныне про¬спект Серафимовича5.
Слева за забором была дача писателя Пильняка. Там тоже шла какая-то своя активная жизнь. Мы иногда видели, как он во¬зился около своей машины…
Но однажды жизнь на этом участке замерла… Затихла. Из разговоров взрослых я поняла, что там что-то случилось. Как стало известно потом — ночью Пильняк был арестован6.
Наша детская жизнь текла все так же беззаботно. Пастерна¬ки очень дружили с семьей поэта Сельвинского, часто встреча¬лись, а нашей подружкой была его дочь — Тата.
Мы всегда вместе играли, ходили со взрослыми на прогулки — на пляж, на протекающую там малюсенькую речку Сетунь. На ту самую речушку, на которую ежедневно, в определенный час, до са¬мой глубокой осени и в любую погоду, ходил купаться Борис Лео¬нидович. Я прекрасно помню, как он возвращался с купания, все-гда бодрый, в хорошем настроении, с махровым полотенцем через плечо. Он бурно восхищался своими ощущениями после купания. У него возбуждался аппетит, и он с удовольствием заглядывал в ка¬стрюли на кухне. В эти часы он становился «земным», от него вея¬ло жизнерадостностью и он с удовольствием общался с нами и в эти минуты делался «наш». В остальное же время его покой рев¬ностно охранялся Зинаидой Николаевной. Она была замечатель¬ной хозяйкой, и весь режим дачной жизни был подчинен Борису Леонидовичу. Вокруг все было организовано так, чтобы ему не ме¬шать работать и отдыхать. Надо сказать, что у него был «железный режим». Мы знали, что где-то там, наверху, куда нам подниматься было категорически запрещено, находятся какие-то покои, где ра¬ботает и отдыхает поэт. Он просыпался рано, прогуливался и потом работал до самого обеда. Мы с ним могли общаться только тогда, когда он «оттуда» спускался. В основном это было общее сидение за обеденным столом. А потом наступал «мертвый час». Борис Ле¬онидович опять поднимался к себе наверх и отдыхал до очередно¬го купания на речке, куда он ходил регулярно именно в эти часы. А нас Туся опять уводила куда-нибудь подальше от дома.
Но я немного отвлеклась. Перенесемся опять в то первое ле¬то 1936 года в Переделкино.
Помню, как-то во второй половине дня после обильного теплого дождя мы вышли гулять. В конце участка была волей¬больная площадка, и участок заканчивался еще недостроенным, условным забором, а за забором небольшой лес. По утрамбован¬ной песчаной площадке ползали розовые дождевички, кругом блестела омытая дождем трава. Каждый из нас был занят своим восприятием природы. Вдруг из-за забора, из леса появился Бо¬рис Леонидович. Он весь сиял и торжественно нес перед собой в вытянутой руке одну-единственную благоухающую лесную
