фи¬алку. Он медленно подошел к нам, детям, и своим низким певу¬чим баритоном как бы «промычал»: «Вы посмотрите, какое чу¬до!» — и еще какие-то восторженные слова. Мы сразу бросили свои земные дела и попали в круг его поэтического обаяния. Я не¬вольно протянула руку, чтобы взять этот цветок и понюхать. Но не тут-то было, Борис Леонидович с ужасом отдернул свою руку, боясь моего «земного» прикосновения к этому «чуду приро¬ды». «Нет, нет, нет!» И торжественно унес ее к себе, в светелку. Не знаю, написал ли он стихи, вдохновленный этим чудом?!7
Позднее в воспоминаниях К. И. Чуковского о Б. Пастерна¬ке8 я прочитала: «Взволнованно, как большие события своей соб¬ственной жизни, переживал он все, что творится в природе, — все ее оттепели, закаты, снега, дожди — и радовался им бесконечно». (И еще вспоминается мудрое изречение: «Удивление — источник познания».)
Моя детская память запомнила все удивительно точно, ведь я была у первоисточника поэзии. И почувствовала это очень верно.
Вспоминается еще один эпизод в то же лето в Переделкине, не менее интересный.
Как-то во второй половине дня, в послеобеденное время, я гуляла около дома. Вижу, что на открытую террасу, как бы на эст¬раду, вошел мужчина с дамой. Борис Леонидович очень обрадо¬вался их появлению, засуетился, позвал Зинаиду Николаевну: «Зина, посмотри, кто к нам приехал!»
Этот незнакомый мне мужчина был элегантно одет, он снял шляпу, взяв ее в руки, очень театрально, живописно сел в соло¬менное кресло возле круглого стола, положив ногу на ногу. Снизу я видела в профиле силуэт его скульптурной фигуры. Он сидел в непринужденной театральной позе. Борис Леонидович, увидев меня, позвал и сказал: «Беги скорее к Фединым, скажи, что к нам приехал Всеволод Эмильевич Мейерхольд с Зинаидой Райх. Пусть непременно скорее приходит к нам».
Я почувствовала, что это очень важное задание, и со всех ног кинулась его исполнять.
Зинаида Николаевна была незаурядной женщиной. Это ярко выраженная индвидуальность и по своему характеру, и по своей красивой внешности. Недаром Борис Леонидович в ту пору любил ее безумно, как только может безумно любить поэт. Зинаида Ни¬колаевна была очень своеобразно красива. Она создала свой непо-вторимый стиль, которому не изменяла всю свою жизнь. Ее тем¬ные волосы, коротко стриженные, были всегда одинаково приче¬саны: разделенные пробором, они прикрывали в виде челочки лоб и ниспадали до уха выложенными волнами. У нее был красивый пухлый рот и прямой, правильной формы нос. Она всю свою жизнь элегантно курила, выпускала дым через ноздри, и ей это очень шло. В ее уютной комнате и от нее самой всегда приятно пахло духами, смешанными с запахом хороших папирос. Она бы¬ла величаво спокойна, сдержанна, никогда не повышала голоса. В ней чувствовалась оправданная уверенность в себе.
Она страстно любила играть в карты и часто раскладывала пасьянс. Зинаида Николаевна была полновластной хозяйкой сво¬его дома. Никогда не работала и всю себя отдавала хозяйству, ко¬торое вела как-то легко, элегантно, и ей это отлично удавалось. Все кругом блестело, одежда «хрустела» от крахмала, мальчики одеты всегда были безупречно. Но главное внимание уделялось воспитанию мальчиков и конечно же Борису Леонидовичу, жизнь которого тоже была налажена безупречно и режим которого рев¬ностно охранялся.
Сыновья Зинаиды Николаевны удались ей на славу. Каждый из них был по-своему красив и неповторим. Во всех чувствова¬лась порода, и все три брата обладали таким даром, как обаяние.
А вот несколько воспоминаний о Зинаиде Николаевне моей мамы:
«Летом Зина взяла мою дочь Марго на дачу. Однажды я при¬ехала к ним. После обеда Зина, Б. Л. и Гаррик пошли в лес. При¬гласили и меня. Я шла сзади, наблюдая, восхищаясь, любуясь — Зина в красивом, голубом с розовыми цветами крепдешиновом платье шла в середине, а с двух сторон Борис Леонидович и Гар¬рик в темных костюмах, оба интересные, талантливые — поэт и музыкант! Солнце просвечивалось сквозь листья, аромат сосен, травы… Такая прелесть!»
«Знаю, что Б. Л. обожал Зину, боготворил каждый ее шаг. Помню, как, бывая на даче, видела Зину (сейчас это принято, но тогда казалось странным) босиком, в черном бюстгальтере, в черных трусиках, красавица белотелая, с «царственными пле¬чами» (почему Пастернак и Блок так любили женские плечи?). Зина делала с работницей уборку, вытирали пыль, мыли полы. Гаррик изредка приезжал, он очень любил Б. Л., и дружба их ос¬тавалась неизменной до конца».
«Борис Леонидович был влюбленным, нежным мужем. По¬святил 3. Н. много стихотворений — 3. Н. действительно была очень красивой женщиной, со вкусом, заботливой женой и мате¬рью своих мальчиков, прекрасной хозяйкой, умело руководила домом. Туся с Оленькой шутя называли ее «генеральшей»».
Детство наше ушло, пришла юность. Стасик Нейгауз уже за¬кончил консерваторию, я была принята во МХАТ. Были еще живы «великие старики»: Генрих Густавович Нейгауз и Борис Леонидо¬вич Пастернак, и нам иногда выпадало счастье встречаться с ними. Помню одну из таких встреч. Правда, она не делает нам, «моло¬дым», чести. Но что было, то было. Мы собрались у Стасика дома за праздничным столом в день его рождения. Был Борис Леонидо¬вич с Зинаидой Николаевной, Генрих Густавович с женой Мили-цей Сергеевной, Борис Николаевич Ливанов со своей супругой. Надо сказать, что Пастернака и Ливанова связывала многолетняя дружба и взаимное восхищение друг другом. За столом сидела и наша «молодая гвардия» — молодые актеры Художественного театра. Зашел спор о музыке и о поэзии. О ужас! Как смело, уве¬ренно и безапелляционно высказывались мы и как деликатно, как бы извиняясь за наше невежество, Борис Леонидович и Ген¬рих Густавович.
Зашел разговор о музыке, и кто-то из нас сказал, что вот Чай¬ковский и Рахманинов — это, мол, да! «А вот Брамс не совсем по¬нятен…», с чем Генрих Густавович деликатно не соглашался.
Потом добрались и до поэзии, и, главное, до самого Бориса Леонидовича. Он прочитал нам свои стихи. Мы сказали, что не все поняли, а стихи и музыка, мол, должны быть понятны всем. И что гораздо правильнее и лучше стихи читают не сами поэты, а актеры, вот, например, В. И. Качалов!
Кончился вечер тем, что не понятые нами Борис Леонидович и Генрих Густавович, смущенно улыбаясь, стали собираться до¬мой. И я очень хорошо помню Бориса Леонидовича в передней уже одетого, он держал кепку в руке и говорил, улыбаясь: «Ну что же особенного? Ведь бывает так… вот лежит под забором пьяный, а где-то рядом кричит петух — «ку-ка-ре-ку!». А пьяный отвеча¬ет: «Ну и что? Ку-ка-ре-ку! Ну и что? Ку-ка-ре-ку — ну и что? И так без конца»».
Вот так мы «победили»!!!
Когда я уже стала актрисой МХАТа, в моей памяти сохранил¬ся один эпизод, очень характерный для Б. Л., но меня в ту пору сильно удививший и взволновавший. В 1949 году (вскоре после принятия меня во МХАТ) я получила роль Магды Форсгольм, мо-лодой партизанки, которая руководила партизанским отрядом.
Пьеса Вирты «Заговор обреченных» была выпущена одновременно во МХАТе и в Малом театре. Премьера, масса волнений, в спектак¬лях заняты все лучшие силы: Тарасова, Боголюбов во МХАТе… Го¬голева, Царев — в Малом театре и т. д. Вдруг утром, через несколь¬ко дней после премьеры, раздается телефонный звонок, и я слышу милый гудящий голос Б. Л.: «Маргоша, милая, не расстраивайтесь, это ничего… что так написано… у нас еще все впереди»; я дослов¬но не помню, что именно говорил Б. Л., только было ясно, что он меня всячески пытается утешить. Оказывается, именно в этот день, в «Правде» от 10 июня 1949 года, появилась рецензия Заславского на спектакль, где было написано: «В изображении М. В. Анастасье-вой (МХАТ) работница Магда — это пылкая девочка, не умеющая сдерживать свои порывы, трудно поверить, что она была начальни¬ком разведки в партизанском отряде…» Уже после звонка Б. Л. я прочитала эту рецензию и реагировала на нее соответственно.
Мама вспоминает, что «несколько лет не встречалась с Б. Л. Только однажды, на концерте в Большом зале консервато¬рии, увиделись, поздоровались: «Анна Робертовна, жизнь про¬шла…» Я ответила глупой, банальной фразой: «Что вы. Еще мно¬го будет впереди!..»»
И вот вскоре после этого в Детском Московском театре, где я уже многие годы работала пианисткой, после репетиции собирает¬ся митинг, на котором всячески ругают Пастернака: «Как он посмел отдать в печать в Италию свой новый роман «Доктор Живаго»?! Его надо выгнать из Союза писателей» и т. д. Я пришла в ужас от этих разговоров и тут же поехала к Б. Л. в Переделкино, чтобы высказать ему свою преданность и любовь! Дома у них нашла одно горе.
Помню, как мы обедали у них в столовой (еще были его брат с женой), как он обращался к своему сыну, «малюткой» называя его! Вечером обняла его в последний раз и уехала в Москву. Через какое-то время узнала от Туси, что у Б. Л. рак легкого, что он серь¬езно болен, как говорил профессор — «рак на нервной почве». Зина никого к нему уже не пускала, навестить нельзя было, толь¬ко Женя (сын от первой жены), Леня, Зина были возле умирающе¬го. И вот Б. Л. скончался… Я поехала на похороны. В этот солнеч¬ный день поезд остановился на станции, сразу опустели вагоны, сотни людей — актеры, люди искусства вышли из вагонов, отпра¬вились на дачу, приехало много иностранцев. 30 мая — масса цве¬тов, в комнате, где лежал Б. Л., все было завалено цветами: розы, тюльпаны, сирень (он так ее любил). Гроб утопал в цветах. На ро¬яле в соседней комнате играли Рихтер, Юдина. Почти все плака¬ли. Многие громко рыдали. Когда Зина увела всех гостей в другую комнату, я осталась одна с покойным Б. Л. Подошла, поцеловала его руки, эти согнутые слегка пальцы! Сказала: «Благодарю вас за все, за все, мой дорогой, любимый Борис Леонидович!»
Далеко не все нашли в себе мужество быть на похоронах Па¬стернака. Ливанов Борис Николаевич — был. С его слов я знаю, что через некоторое время на каком-то совещании в Министерст¬ве культуры ему высокое начальство сделало замечание: как это, мол, он позволил себе такое, ему не следовало бы так делать… На что Ливанов мужественно ответил: «Борис Леонидович мой большой друг, и не быть на его похоронах я не мог». Известно мне также и то, что в эти печальные дни срочно по распоряжению ди¬рекции была изъята фамилия «Пастернак» с афиш и театральных программок спектакля «Мария Стюарт», который шел на сцене Художественного театра в его переводе.
Еще несколько отрывочных воспоминаний моей мамы: «И вот на афишах — вечер Пастернака. Борис Леонидович весь вечер читал под гром аплодисментов. Возвращались с кон¬церта. Зина шла с Тусей,
