а не на чьих-то других руках».
Мне, долгое время бывшей свидетельницей их жизни, такое ее толкование представляется, безусловно, правильным. Ведь и меня, в последнее наше свиданье, когда у него уже произошел инфаркт, а диагноз поставлен еще не был, Борис Леонидович просил не устраивать его на этот раз в больницу. Мало того, про¬сил эту просьбу передать и Корнею Ивановичу Чуковскому.
Я знала Бориса Леонидовича на протяжении тридцати двух лет.
Первые годы знакомство было не очень близким.
Сближение происходило постепенно, а с 40-х годов и до 60-го, года смерти Бориса Леонидовича, наши взаимоотношения нельзя охарактеризовать иначе чем близкой и даже очень близкой дружбой.
Поэт написал: «Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет ос¬тались пересуды, а нас на свете нет».
На свете уже и сейчас почти не осталось его сверстников, да и не только сверстников, а хотя бы очевидцев его жизни.
Поэтому позволяю себе считать свои, подкрепленные пере¬пиской, свидетельства — не бесполезными.
Познакомилась я с Борисом Леонидовичем Пастернаком и его первой женой Евгенией Владимировной в 1928 году.
Пастернаки с первого взгляда очаровали меня и произвели впечатление на редкость ладной и дружной пары. Потом мы встре¬чались не часто, но всегда очень радостно.
Я недоумевала, когда узнала, что они разошлись, но недоуме¬ние мое полностью рассеялось, как только я увидела Бориса Лео¬нидовича (в 1932 году) с его новой женой Зинаидой Николаевной.
Мы встретились в гостях у Сергея Буданцева1.
Тогда мы со Всеволодом только что вернулись из первой на¬шей совместной заграничной поездки.
Всех присутствовавших очень интересовали наши рассказы.
Но Борис Леонидович, всегда так живо на все откликавший¬ся, был неузнаваем. Он ничего не видел и никого не слышал, кро¬ме Зинаиды Николаевны. Он глаз с нее не спускал, буквально ло¬вил на лету каждое ее движение, каждое слово.
Она была очень хороша собой, но покоряла даже не столько ее яркая внешность жгучей брюнетки, сколько неподдельная простота и естественность в обращении с людьми.
Любить иных — тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.
Так видел ее влюбленный поэт.
Когда мы собрались уходить, я услышала, что Вера Васильев¬на Ильина (жена Буданцева)2 предлагает Зинаиде Николаевне и Борису Леонидовичу остаться у них ночевать.
Меня удивило не то, что Вера Васильевна оставляет москви¬чей на ночь, а то, что в буданцевских двух комнатах ни дивана, ни кушетки, вообще нет никакого другого ложа, кроме супружес¬кой двуспальной кровати.
Видимо, прочитав удивление в моих глазах, Зинаида Нико¬лаевна очень просто сказала: «А нам с Боренькой ведь все равно, на чьем полу ночевать. У нас сейчас своего угла нет. Так вот и ко¬чуем».
Бориса Леонидовича эти слова привели в неистовый восторг, он бросился целовать руки сперва Зинаиде Николаевне, благодаря ее за то, что она такая чудесная. Потом Вере Васильевне за то, что она их понимает и оставляет у себя. А под конец и мне, вовлекая и меня тоже в круг своего ликования, за что-то благодаря и меня.
* * *
До общего переезда в Переделкино наши дальнейшие встре¬чи с Пастернаком происходили от случая к случаю.
Пастернаки долго были заняты сложным урегулированием всего того, что неизбежно возникает при разводах. Тут и квартир¬ные вопросы, и прочее устройство наново быта семей (в данном случае трех: ведь и у Бориса Леонидовича, и у Зинаиды Никола¬евны были дети от первых браков).
Но для Бориса Леонидовича, может быть как ни для кого другого, на первом месте — стремление все с ним происшедшее внутренне согласовать и примирить.
Многие попадали в его положение. Но Борис Леонидович и тут вел себя, как и в других случаях жизни, необычно. Был не только не способен ничем попрекнуть ту, которую оставляет, но непрерывно заверял ее в своей неизменной дружбе.
Сборник «Второе рождение» отчетливое этому свидетельство.
Оставленной посвящено не меньшее количество стихотворе¬ний, чем той, которой «рока игрою ей под руки лег».
Дружба для Бориса Леонидовича на протяжении всей его жизни была прибежищем и оплотом.
Конечно, иногда она рушилась, но не по его вине.
Он был необыкновенно верным другом.
С нами его прочными узами связало Переделкино.
В 1939 году Пастернаки поселились по соседству с нами. С тех пор они стали частыми нашими гостями. Ходили и мы к ним.
Да и просто через забор переговаривались; в общем, жили, что называется, не только на виду друг у друга, но и душа в душу.
Соседями мы были с Пастернаками не только по Переделки¬ну, но и в Москве жили в одном доме, в Лаврушинском переулке.
Все знаменательные даты, дни рождений, встречи Нового го¬да почти всегда были связаны у нас с Пастернаками.
В ту ночь, когда родился Леня (а родился он как раз под Но¬вый год), Борис Леонидович был у нас на Лаврушинском.
Я все время звонила в роддом, узнавая о положении Зинаи¬ды Николаевны, и первая известила Бориса Леонидовича о рож¬дении его младшего сына.
Со свойственной ему преувеличенной манерой Борис Леони¬дович так благодарил меня, как если бы я была Господом Богом или провидением и моей личной заслугой было появление у него сына.
Борис Леонидович любил читать вслух написанное, любил слушать чужое чтение.
Но обсуждалось обычно не только прочитанное, а и все зло¬бодневные события.
Я неколебимо верила в правоту своих убеждений. К тому же была отъявленной спорщицей.
Всеволод спорить не любил. Он высказывал свои мысли, но отнюдь не считал их для другого обязательными, а значит, и спора с ним не получалось.
«Я думаю так, ты — иначе; кто из нас прав, я не знаю — решай сам» — вот примерный подтекст Всеволода (кроме случаев, когда требовалось поставить на место какого-то принципиального про¬тивника).
Умозаключения Бориса Леонидовича были всегда блестящи, полны юмора и совершенно неожиданной аргументации.
Борис Леонидович постоянно говорил: «Все гибнут от всеоб¬щей готовности»3.
Помню, как на одной из таких импровизированных дискуссий А. Н. Афиногенов, очень почитавший Пастернака, признался, что многие его ранние стихи ему совершенно непонятны. И как пример привел:
Спелой грушею в бурю слететь Об одном безраздельном листе…
Я самонадеянно ринулась объяснять.
Борис Леонидович радостно расхохотался и сказал, что хотя сам-то он имел в виду совершенно другое, но мое объяснение ему вполне по душе.
В разное время по-разному, но всегда неожиданно (это теперь только его определения уже не кажутся необычными, а, наоборот, привычными) писал Пастернак о сущности поэзии, о сущности искусства.
Нам крайне повезло. Почти всегда, закончив новое стихо¬творение или отрывок поэмы, Борис Леонидович прибывал к нам (в любое время дня, а иногда, если видел у нас свет, и ночью), что¬бы немедленно прочитать только что созревшее.
Никогда никаких бумажек. Всегда помнил наизусть.
Когда мне особенно нравилось прочитанное Борисом Лео¬нидовичем, я просила прочитать еще раз и, к его восторгу, со вто¬рого раза запоминала и тут же повторяла.
Стихами Бориса Леонидовича мы приобщались к таинству ритма времен года:
Природа, мир, тайник вселенной, Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою.
Нас очень тесно сближала с Борисом Леонидовичем не толь¬ко любовь к поэзии и взаимная доброжелательность, но и еще его особое отношение к нашему младшему сыну Коме*.
Кома в возрасте шести лет заболел костным туберкулезом — кокситом. Мы не поместили его в санаторий, а для соблюдения необходимого ему режима жили круглый год на даче.
Естественно, я старалась, чтобы мальчик не испытывал скуки. У него на кровати стоял столик на ножках, на котором он расставлял микроскопические игрушки, доставляемые ото¬всюду. Столик этот превращался в пюпитр, когда ребенок читал, писал или рисовал. Он был очень раннего развития, поэтому самостоятельно читал книги, и не только детские, но и серьез¬ные научные по разным дисциплинам. Придумывались занятия и ручным трудом, для чего я приглашала специалистов этого дела. Но мне всего этого казалось недостаточным, поэтому я просила заходивших к нам друзей непременно поговорить с мальчиком.
Конечно, мне никто не отказывал в этом.
* Кома — домашнее имя нашего сына Вячеслава Всево¬лодовича Иванова (Прим. Т. Ивановой).
Но ребенок был столь умен, необычен и обаятелен, что неко¬торые наши друзья, как-то: Корней Иванович Чуковский, Вален¬тин Фердинандович Асмус и Борис Леонидович Пастернак, по-настоящему сдружились с ним. Особая любовь и дружба возник¬ла с Комой у Бориса Леонидовича, который дружил с мальчиком на равных, и дружба их все крепла, продолжившись до самой смерти Пастернака.
К 40-му году наш Кома уже выздоровел и пошел в школу, так что зиму 40/41-го года нам не было надобности зимовать в Пере¬делкине. Пастернаков постигло такое же бедствие. Туберкулезом заболел старший сын Зинаиды Николаевны Адик. Адика при-шлось поместить в туберкулезный санаторий «Красная Роза», так как его болезнь не поддавалась домашнему лечению. Чтобы удоб¬нее было навещать Адика, Зинаида Николаевна жила в Москве (машины у нее тогда еще не было). Борис Леонидович остался на переделкинскую зимовку с маленьким Леней.
В день рождения Бориса Леонидовича, 11 февраля, мы со Всеволодом поехали в Переделкино. Повезли подарки, захватили шампанское, но не застали «новорожденного», разъехались с ним.
Начало лета 41-го года было для Пастернаков тяжким. Адику угрожала ампутация ноги. Временно ампутацию заменили час¬тичным удалением кости, но положение оставалось очень серьез¬ным, и взять его из санатория было невозможно.
Когда разразилась война, Зинаида Николаевна с маленьким Леней и Стасиком (Адика по состоянию здоровья невозможно было забрать из санатория) уехала в эвакуацию с тем же эшело¬ном детей, с каким поехала и я со своими сыновьями Мишей и Комой. Сперва мы жили в Берсуте на Каме, потом в Чистополе.
Борис Леонидович и Всеволод остались в Москве. Оба дежу¬рили в Лаврушинском на крыше, гасили зажигалки.
Из письма Пастернака, отправленного им из Москвы, жене Зинаиде Николаевне, находившейся в Чистополе:
24 июля 1941 г.
«…кланяйся Тамаре Владимировне и скажи ей, что в естест¬венных условиях и отдаленно нельзя себе представить, каким об¬легчением является в опасности близость или присутствие челове¬ка, которого любишь и знаешь при всех обстоятельствах. Я говорю о Всеволоде, который стоял в нескольких шагах от меня на крыше нашего дома в Лаврушинском переулке, а кругом была канонада и море пламени».
Разбирая архив Всеволода, я натолкнулась на запись, сделан¬ную в тот же месяц и год — то есть 20 июля 1941 года. «Удивляет меня Пастернак. Не может же он совсем не сознавать своей гени¬альности, а следовательно и особой ценности своей жизни. Он же, как нарочно, бросается навстречу зажигалке, рискуя не только сгореть, но и попросту свалиться с крыши».
Борис Леонидович проходил обучение как доброволец-опол¬ченец. Как вообще всегда и всё, это тоже нашло отражение в его стихах: «А повадится в сад и на пункт ополченский…» Или:
Он еще не старик. И укор молодежи. И его дробовик Лет на двадцать моложе.
Дороги наши временно разошлись: Борис Леонидович уехал в Чистополь, а Всеволода увезли с Информбюро в Куйбышев, куда
