волнение и сдержать слезы, вновь при¬нявшиеся течь, он стал рассказывать о своих личных трудностях, связанных с его заболеванием, — вероятно, они не только следст¬вие, но не менее и причина болезни. Тремя-четырьмя годами раньше он женился на своей второй жене, Зинаиде Николаевне Нейгауз.
Вдруг он сказал мне: «Знаешь, это мой долг перед Зиной — я должен написать о ней. Я хочу написать роман. Роман об этой девушке. Прекрасной, дурно направленной. Красавица под вуа¬лью в отдельных кабинетах ночных ресторанов. Кузен ее, гвар¬дейский офицер, водит ее туда. Она, конечно, не в силах тому противиться. Она так была юна, так несказанно притягательна…»
Мы сидели около часа, предоставленные самим себе, но вряд ли можно было бы назвать это беседою. Говорил один Борис, иногда задавая какой-нибудь вопрос о родителях, о нас всех. Но я понимала, что ответов он не воспринимает. И не спрашивала его о наших друзьях, оставшихся в России. Я видела, что ему тягост¬но всякое напоминание о повседневности. Мы оба были погло¬щены теперешним его состоянием и будущим его творчества.
Я не верила ушам своим. Тот ли это человек, которого я зна¬ла, — единственный, возвышавшийся высоко над всем плоским, всем тривиальным, над любыми легкими путями в искусстве, над всем в нем дешевым, — и этот человек, забыв теперь свойст-венные строгие принципы, собирается отдать свою неподражае¬мую прозу столь мелкому, столь заурядному сюжету. Он, конечно, никогда не сможет написать чего-либо вроде тех сентименталь¬ных повестей, какие процветали на рубеже столетия. Понятно, нужно лишь подождать, и посмотрим, как он с этим справится, — сюжет, по правде говоря, не так уж важен.
Но чем больше я вглядывалась и вслушивалась в Бориса, тем сильней становилась боль расставанья с чем-то бесконечно доро¬гим. Да, я так глубоко любила эту его единственность, ни с кем не сопоставимую правдивость, чистоту его поэтического виденья, его решительное недопущение, его неспособность идти на уступ¬ки в искусстве.
Теперь, мысленно обращаясь назад, я вижу, что 1935 год дей¬ствительно должен был стать поворотным пунктом в его жизни. Его поэзию называли иногда эгоцентричной. Я не хотела бы сле¬довать этому определению, хотя и возникает впечатление, что по¬эт был более близок с природой, нежели с людьми.
В «Повести» Пастернак говорит о человечности и поэтичес¬кой красоте проститутки Сашки, о почти платоническом отноше¬нии к ней со стороны героя повести Сережи, а также о его менее платоническом, но очень чистом чувстве к миссис Арильд, кото¬рая, хотя по-иному, чем Сашка, была жертвой существовавшего общественного порядка.
Я не стану цитировать здесь мест из этой чудесной прозы, должна только отметить, что в ней целиком выражена особен¬ность собственного душевного строя Пастернака в подобных по¬ложениях — сострадание, доходящее до физической боли, полная сочувствия симпатия, часто шедшая за этим действенная помощь. И все-таки в то же время явственно непреднамеренная, неосозна¬ваемая, быть может, оторванность от повседневной жизни, ее за¬бот и трудностей, полное подчинение ее норм искусству, предан¬ность искусству, затмевающая самое действительность, без кото¬рой оно не могло бы существовать.
Нервное расстройство — обычный признак внутренней пе¬рестройки, симптом надвигающихся неладов с жизнью. Болезнь моего брата была такого же порядка. Ему должно было сделать выбор, и он его сделал. Ему предстояло теперь, в своей любви к че¬ловечеству, любить его не как составную часть природы, но в виде отдельных человеческих судеб, каждая из которых требует серьез¬ного внимания. Он должен предоставить свое искусство служе¬нию им, не спрашивая себя, пострадает ли от этого своеобразие его творчества или нет. Решение писать о своей жене, делая ее центральным лицом повествования (что в дальнейшем получило развитие в романе «Живаго»), могло быть одним из первых шагов в этом направлении.
Все это было от меня, конечно, сокрыто в тот день, когда мы с братом сидели в зале гостиницы недалеко от вокзала, я поняла лишь, что Борис переживает незавершившийся, быть может, про¬цесс глубокой внутренней перестройки.
Федя вернулся, мы пошли на вокзал.
Все, чем был наполнен этот последний час, выпало из памяти. До момента, когда Бабель и Борис, занимавшие места в спальном вагоне, показались у окна поезда. Бабель отошел в другой конец купе, давая Борису поговорить с нами. Стараясь поднять настрое¬ние моего брата, Федя бросил ему весело:
— И не забудь в Мюнхен на обратном пути заехать! Родные будут ждать тебя!
— Как я могу показаться им в таком виде! Быть может, при¬еду в будущем году — повидать их…
Поезд тронулся. Задыхаясь от слез, я старалась вобрать в се¬бя его лицо, облик — то, как он стоял у окна уходящего поезда, — не зная, что больше не увижу его никогда.
— Ложись в постель скорее! — крикнул ему Федя, хотя был еще ранний вечер.
И тогда, в последний раз, услышала я любимый голос:
— Да… если бы только я мог уснуть…
* # *
Это было весной 1917 года в предвечерний час, в столовой нашей московской квартиры на Волхонке. Мы с братом то приса¬живались на диван, то прогуливались — от окна до голландской печки в дальнем углу комнаты и обратно. Мы разговаривали — может быть, разговор начался с предстоящих выборов — о нашей великой бескровной революции, как мы, русские, называли тог¬да мартовские дни 1917 года. Постепенно разговор перешел на другие темы.
Я сказала, что для меня непредставимо, чтобы революция, которая бесспорно может служить основным двигателем повест¬вования в прозе, могла бы сама по себе стать источником поэзии. Вдохновения, естественно, надо искать в другом, в более устояв¬шихся, в уже внедрившихся слоях человеческого опыта. Состоя¬ние революции, в противоположность строю устойчивому, по са¬мой своей природе должно быть свободно от любых привязаннос¬тей, быть трезвым, ничем не обремененным, готовым к восприятию новых явлений и в силу этого еще не наполненным никаким содер-жанием. Оно может способствовать развитию деятельности, красноречия, быть может, мысли — но не искусства. Искусство возникает вместе с языком сердца и, в свою очередь, связано с личным миром детства, окружающей человека природы и тра¬диций. Новизна же по своей сути поэзии не близка. И так далее и тому подобное.
Борис от всего сердца согласился со мною:
— Да, да, это так, конечно! То, что устоялось, что нас окру¬жало, наше прошлое со всеми своими сложностями пробуждало поэтическое чувство и давало рост искусству.
И тут, как бы в связи с нашим разговором, Борис заговорил о женской красоте. Я изумилась — это так было неожиданно. Он сказал:
— Существуют два типа красоты: благородная, невызываю¬щая — и совсем другая, обладающая неотразимой влекущей си¬лой. Между этими двумя типами существует коренное различие, они взаимно исключают друг друга и предопределяют с самого начала будущее5.
Я не запомнила точно самих слов брата, но знаю, что опреде¬ление одного типа как «благородный» не означало, что второй — неблагородный, или агрессивный, или в каком-то отношении ниже первого. Оба обладают своими достоинствами и должны иметь свои недостатки. Борис не говорил ни о достоинстве, ни о недостатках — только о красоте и различии ее типов. В его голосе слышался тот особый призвук волнения и печали, кото¬рый появлялся у него, когда он говорил со мной о самых близких его сердцу вещах.
Когда я впервые читала «Живаго» и дошла до главы «Девочка из другого круга», я, как мне показалось, узнала тот взволнован¬ный голос брата. Мне подумалось, что, вводя Лару как девушку другого круга, автор лишь в очень малой степени имел в виду ее происхождение. Он подразумевал здесь не столько разницу двух социальных кругов, сколько различие двух видов красоты.
В красоте Лары лежала предопределенность ее будущего — ее судьбы. Я отметила авторское суждение о его героине: «Лара бы¬ла самым чистым существом на свете». Словно теперь, годы спу¬стя, он добавил слова, которые забыл сказать в тот весенний ве¬чер 1917 года. Другой тип красоты не значит менее чистый.
Читая дальше, я вспомнила еще и другое. Да, точно! Молодая девушка, полная жизни, ее трепетных сил, невинная, доверчивая и щедрая, неотразимо очаровательная, — молодая девушка под вуалью в отдельных кабинетах ресторанов — так, голосом, преры¬вистым от волнения, говорил мне брат в наше короткое свидание в Берлине в 1935 году о своей второй жене.
Незачем говорить, что Лара не просто слепок своего прото¬типа, жены поэта Зины, некоторые черты других женщин, воз¬можно близкого друга автора, вошли в ее образ.
Толстой однажды сказал о главной героине «Войны и мира»: «Я взял Таню, перемешал ее с Соней и вышла Наташа».
И Пруст: «…нет ни одного персонажа, под именем которого автор не мог бы подписать шестидесяти имен лиц, виденных им в жизни».
И даже если образ героя представляется нам как нечто ис¬ключительное, мы вправе утверждать это относительно любого автора, ибо он в своем произведении «смешивает» характерные черты разных людей, меняя и комбинируя их.
Бесспорно, Лара не жена поэта, как и соблазнитель Кома-ровский не кто-то из его знакомых, как и Юра — не сам автор, хотя, бесспорно, ему конгениален.
* * *
Два разговора с братом возвратили меня к размышлениям о его героине. Один, в 1935 году, относится к самому зарождению в его сознании первичного образа Лары. Другой, в 1917-м, дол¬жен тоже быть принят как имеющий значение, раз через несколь-ко десятилетий он, как автор, все еще держался старого своего взгляда на два типа женской красоты и судьбы. Ибо именно это, я думаю, он имел в виду под словами «из другого круга», не одну лишь разницу происхождения и среды. Он вообще никогда не
подчеркивал значение социальных различий между лицами из ра¬бочей среды, буржуазии и интеллигенции. В главе, о которой идет речь, ударение поставлено на «инакости» Лары — ее красоты и судьбы. Мы должны иметь это в виду и помнить, как это делаю я. Потому-то из боязни, что будущие толкователи свалят в одну кучу разнородные впечатления и переживания поэта, я восста¬навливаю здесь клочки тех наших бесед. Я хотела бы предосте¬речь их от мысли, что образ Лары носит черты Жени Люверс или что Женя Люверс — портрет Лары в детстве <...>
Перевод с английского Е. Куниной
Лидия Пастернак-Слейтер
БОРИС ПАСТЕРНАК Заметки
…В первые послереволюционные годы холода и голода, ког¬да приходилось заниматься тяжелым физическим трудом, глав¬ным образом именно нам с Борей выпадала редкая и счастливая возможность принести домой полный мешок промерзшей кар¬тошки, напиленных от разрушенного дома дров для топки или пойти в соседнюю деревню за санями с крестьянскими продук¬тами. Однажды после снегопада, а это случалось часто в послере¬волюционные зимы, транспорт перестал ходить и поезда с самы¬ми важными товарами стояли друг за другом на окраинах Моск¬вы, правительство издало декрет о мобилизации неслужащего населения на расчистку
