он вызвал и меня с детьми. Из Куйбышева мы поехали в Ташкент.
Письма Бориса Леонидовича так красноречивы, что, каза¬лось бы, не нуждаются в комментариях, однако кое-что пояснить придется.
Письмо Б. Пастернака из Чистополя в Ташкент (12 марта 1942 г.):
«<...> когда сложилась наша правленческая пятерка, мне хо¬телось рассказать Вам, и в особенности Всеволоду, о наших попыт¬ках заговорить по-другому, о новом духе большей гордости и незави¬симости, пока еще зачаточных, которые нас пятерых объединили как по уговору. (Курсив мой, ибо я придаю этим строкам решаю¬щее значение в дальнейшей судьбе Пастернака.)
Я думаю, если не все мы, то двое-трое из нас с безличьем и бес¬словесностью последних лет расстались безвозвратно». Все очень постарели и похудели, а здоровье Федина — по-прежнему моей старейшей привязанности, даже внушает опасенье, но нравствен¬ная новинка, о которой я говорю, праздником живет в нас и мо¬лодит против Москвы.
Смело держится и интересно работает Асеев. К. А. пишет дальше свою книгу о Горьком4, причем что ни новая глава, то все
* Выделено опять мною. Эта фраза, по-моему, является началом работы над новым романом. То есть роман «905-й год» уже неприемлем для Бориса Леонидовича. Он начал новую творческую жизнь! (Прим. Т. Ивановой).
лучше. Мы устраиваем по средам литературные собрания. Федин открыл их чтением своей книги, прошедшим с огромным успе¬хом. На них с бесподобным блеском выступает Леонов и так как в компании нет Ник. Федоровича5, то иногда позволяю себе гово¬рить и я…»
В письме от 8 апреля 1942 г. он писал:
«…Между прочим, после чтенья, из отчета Живова в «Лит. и Иск.» (кто-то принес с собой газету) мы узнали о Толстовском Грозном. Это немного отравило радость, доставленную Леоно¬вым. Все повесили головы, в каком-то отношенье лично задетые. Была надежда, что за суматохою передвижений он этого не успе¬ет сделать. Слишком оголена символика одинаково звучащих и так разно противопоставленных Толстых и Иванов и Курбских. Итак, ампир всех царствований терпел человечность в разработке истории и должна была прийти революция со своим стилем вам¬пир и своим Толстым и своим возвеличеньем бесчеловечности. И Шибанов цуждался в переделке! <...>6 Я так же нахожу это по¬разительным, как поразительны и Эренбург и Маршак, и не пере-стаю поражаться7.
Мне представляется необъяснимой и недоступна эта слепая механическая однонаправленность при сжатьи и разжатьи, как в машинках для стрижки, это таинственное расположенье реза¬ков, которое толкает вперед рывками и захватами, независимо от того, говорят ли наблюдения за или против, и окружены ли вы светом или тьмой. Эта неспособность оглянуться на себя и свое! Или это гениальные бессмертные комики, и мы не умеем про¬честь их эзоповской иронии и окажемся в дураках, принимая все за чистую монету? Но простите, это — пустословье, я заговорился.
От души всего лучшего Вам со Всеволодом, детям, Марии Егоровне* и всем знакомым. Ваш Б. Я.».
Во втором письме Борис Леонидович очень красочно харак¬теризует пьесу А. Толстого об Иване Грозном.
Пастернак считал изуверством утверждение, что гуманизм отменяется во время войны. Он был настроен очень патриотично, но никак не мог совместить патриотизм с безоговорочной беспо¬щадностью ко всей ведущей войну нации, как всегда, в целом, не¬повинной и воюющей против своей воли, вынужденной к тому власть имущими.
* Мария Егоровна Трунина — няня, вынянчившая наших детей и внуков (Прим. Т. Ивановой).
В первом, да и во втором письме Борис Леонидович пишет о своей принадлежности к «правленческой пятерке» и «головке». В чистопольской писательской колонии были свои выборные ор¬ганы, в которые вместе с К. Фединым, Л. Леоновым, К. Трене¬вым, Н. Асеевым входил и Пастернак.
Объяснения требует, по-моему, и упоминание Н. Ф. Погодина.
Дело в том, что жена Погодина, Анна Никандровна, была са¬мой близкой подругой Зинаиды Николаевны и бывала у Пастер¬наков почти ежедневно. С самим же Погодиным, который, чуть встретясь, принимался наставлять Бориса Леонидовича на пра¬вильный путь, а именно пытался преподать ему безошибочный «верняк» (то есть написания такого произведения, которое навер¬няка одобрят), у Бориса Леонидовича отношения были весьма на¬тянутые. Погодин его иногда даже забавлял своим откровенным цинизмом, но чаще возмущал. Нравоучительный тон Николая Федоровича так раздражал Пастернака, что в конце концов он, продолжая очень тепло относиться к Анне Никандровне, пере¬стал встречаться с ее мужем.
В октябре 1942 года мы со Всеволодом вернулись в Москву и встретили там Бориса Леонидовича, приехавшего из Чистополя.
Борис Леонидович был очень бодр, настроен неслыханно па¬триотически, рвался ехать на фронт.
Привожу запись из дневника Всеволода того периода:
«30/Х. 1942 г.
<...> Пришли Пастернак, Ливанов и Бажан8. Какие все раз¬ные! Пастернак хвалил Чистополь и говорил, что литературы не существует, так как нет для нее условий и хотя бы небольшой свободы. Как всегда, передать образность его суждений невоз-можно, — он говорил и о замкнутости беллетристики, и о том, что государство — война — человек — слагаемые, страшные по-разному. Ливанов — о Западе, о кино, о том, что человек Запада противопоставляет себя миру, а мы, наоборот, растворяемся в миру. <...> Тамара всех учила, а я молчал. Затем Пастернак за¬торопился, боясь опоздать на трамвай, — было уже одиннад¬цать, — и ушел, от торопливости ни с кем не простившись, Бажан сказал:
— Я давно мечтал увидеться с Пастернаком, а сейчас он ра¬зочаровал меня. То, что он говорил о литературе, — правда. Ре¬дактора стали еще глупее, недоедают, что ли. Но разве сейчас вре¬мя думать только о литературе? Ведь неизбежно, после войны все будет по-другому.
<...> Дело в том, что Пастернака мучают вопросы не только литературы, но и искусства вообще. Как иначе? Слесарь и во время войны должен думать о слесарной работе, а писатель тем более. <...>»
Летом 1943 года Всеволод и Борис Леонидович ездили вмес¬те на фронт (Орловско-Курская дуга)9.
Вернувшись, Всеволод рассказывал, что Борис Леонидович очаровал в армии всех, начиная от солдат и до генералов. Очаро¬вал своей храбростью, простотой и увлекательными речами.
В черновиках «Истории моих книг» есть у Всеволода такая запись:
«Считается, что Борис Пастернак пишет стихи очень слож¬но, а речи говорит того сложней. По приезде в армию генерала Горбатова10 командование пригласило писателей вечером, как го¬ворится в таких случаях, «на скромный ужин».
Ужин действительно был очень скромный: картошка, немно¬го ветчины, по стакану водки и, конечно, чай.
Начались речи. Говорили писатели, признаться, довольно скуч¬но, так что было за них слегка стыдно. Но вот вскочил Пастернак.
Разумеется, многие из нас испытали смущение. Генералы у нас, конечно, ученые, читали много, но все-таки и им понять его будет трудно.
Пастернак быстро поворачивался к собеседникам, широко раскрыв глаза, водил руками, губы его дрожали. Он говорил ярко, патриотично, возвышенно и — с юмором. И казалось, что и в сти¬хах его, — как и в его речи, — нет никакой сложности, все легко, оптимистично, поэтично, убедительно.
Офицеры и генералы, бледные, растроганные, слушали его в глубоком молчании. Они поняли Пастернака, быть может, луч¬ше, чем всех нас. Талант, по-видимому, всегда понятен».
По возвращении из армии Борис Леонидович начал писать военную свою поэму, фрагменты которой печатались11.
Неприятие критикой этой его поэмы очень больно ранило Бориса Леонидовича и отбило у него охоту закончить ее.
В 1948 году начался наш «послевоенный переделкинский пе¬риод».
Я приведу некоторые записки Бориса Леонидовича. Любая записка, по-моему, хоть чем-то передает своеобразие манеры Бориса Леонидовича выражать свою мысль. В этот послевоенный переделкинский период — новое обживание дач, участков. И у нас все сообща с Пастернаками.
«Дорогая Тамара Владимировна!
В любом случае — огромное спасибо. Если Вам не удастся достать все 50 (пионов. — Т. Я.), то, может быть, и к лучшему, я не рассчитал, что, может быть, под глазком надо разуметь весь ко¬рень, а не один из отростков, а 50 корней м. б. слишком много. Как бы то ни было, простите за доставленные затруднения и без конца благодарю Вас.
Всеволоду и всем сердечный привет. Б. Я.».
Борису Леонидовичу нравилась «патриархальность» нашей семьи, где дружно жили вместе четыре поколения: от прабабуш¬ки до правнука. Нравилось ему, что основой нашей жизни, как он выражался, была «духовность, а не материальность». Хотя мате¬риальность в смысле бытового уклада он тоже ценил. И прежде всего в своей жене. Ценил ее хозяйственность. Ценил, что она не брезгает никакой физической работой: сама моет окна, пол, обра¬батывает огород.
Всеволод очень радовался, когда Борис Леонидович забегал «на огонек» или прочитать только что написанное стихотворение, но сам-то Всеволод без приглашения никогда и ни к кому не хо¬дил — такой уж был у него характер.
Обилие же пригласительных записок (их наберется отдель¬ная книжечка) — до какой-то степени и своеобразная игра.
Повторяю, что в довоенный период Борис Леонидович читал нам главы из своего романа (называвшегося тогда «1905-й год»), которые частично и в переделанном виде вошли в новый его ро¬ман «Доктор Живаго», который в нашей семье читали, так ска-зать, «свежими выпусками». Едва бывала отпечатана на машинке очередная часть романа, Борис Леонидович или читал нам сам, или давал на прочтение.
Не могу не обратить внимание читателей на то, с каким ува¬жением относился Борис Леонидович к людям, невзирая на их об¬щественное положение и даже возраст. Он мог зайти к нам, даже в наше отсутствие, специально для того, чтобы побеседовать если не с детьми, так с моей мамой или няней Марией Егоровной, ко¬торых очень уважал.
После 49-го года мы жили в Переделкине безвыездно летом и зимой. Пастернаки же какие-то годы зимовали в Москве.
«77/Х 1953 г.
Дорогие Тамара Владимировна и Всеволод! Осчастливьте нас, пожалуйста, своим присутствием в буду¬щую субботу, 24-го окт. в девять часов или начале десятого. Без Вас
основы нашего существования будут поколеблены, и Вы навер¬ное не захотите губить его.
Мы приглашаем из Переделкина, кроме Вас, Константина Александровича. Вероятно, транспорт не вопрос теперь ни для Вас, ни для него, а то сговоритесь. Ваш всем сердцем Б. П. Поз¬воляю себе надеяться, что мечта наша увидеться с Вами в этот ве¬чер сбудется. Утвердите нас, однако, в этой надежде каким-ни¬будь способом на Вашей городской штаб-квартире, куда на днях позвоним за ответом. Б. П.»
«17 февраля 1953 г.
Дорогая Тамара Владимировна!
Поздравляю Вас, Всеволода и всех Ваших с днем Вашего рож¬дения. Желаем Вам долго жить и всегда оставаться такою же милой, умной, обаятельной, прекрасной, талантливой, молодой и здоровой.
Мы непременно воспользуемся Вашим приглашением и не упустим случая побывать сегодня вечером у Вас. Я только не знаю часа, когда это точно случится, в зависимости от Зины, которая приедет к вечеру и планов которой я не знаю. Либо это будет в де¬сятом часу, либо около одиннадцати.
Бще и еще раз выражаю Вам нашу преданность и восхищение.
Ваш Пастернак».
У Бориса Леонидовича вошло в обыкновение посылать мне в день моего рожденья корзину
