для пока остающихся.
Еще — это только предлог и повод, сущность — духовное об¬щение, при чем не отпадает вероятность прощального.
Тон давался неповторимыми тостами Пастернака, а также музыкой (Юдина, Рихтер, Дорлиак, оба Нейгаузы) и чтением сти¬хов (сам Борис Леонидович читал редко; чаще других Ахматова или кто-либо из приглашенных друзей: иногда приезжие грузи¬ны), а то вдруг Рафаэль Альберта13.
Но, повторяю, присутствовавшие на этих «завещаньях» тща¬тельно Пастернаком продумывались. Непременно присутствова¬ли Асмусы и Нейгаузы (старшие), Ливановы.
До того как Борис Пастернак получил Нобелевскую премию, о ней, о премии, целых два года шли разговоры.
До самой премии Пастернак еще не был подвергнут никако¬му остракизму. И у него часто собиралось обширное гостевание, и сам он ходил к друзьям и знакомым.
Лето 58-го года не принесло никаких изменений. 23 октября 1958 года вечером, около 11 часов, когда Всеволод уже лежал в по¬стели и читал, а я была занята чем-то домашним, мне позвонила по телефону Мария Константиновна, жена Н. С. Тихонова, кото¬рый был тогда секретарем СП, и сообщила о присуждении Пас¬тернаку Нобелевской премии.
Я очень обрадовалась, а Мария Константиновна сказала, что радоваться, по ее мнению, преждевременно, но предупредить Па¬стернака, конечно, надо.
Я бросилась к Всеволоду, он немедленно встал, надел на пи¬жаму халат, на халат пальто (стояла холодная поздняя осень), я то¬же закуталась, и мы пошли к Пастернакам.
Дверь нам открыла Нина Александровна Табидзе, гостившая у Пастернаков. Борис Леонидович сбежал с лестницы из своего кабинета, известие о премии не застало его врасплох — лишь под¬твердило уже имевшиеся сведения.
Мы горячо поздравили Пастернака, расцеловались с ним. Нина Александровна стала открывать вино. Я прошла в комнату к Зинаиде Николаевне, которая уже лежала в постели, она не захотела встать, сказала, что не ждет от этой премии ничего хорошего для Бореньки.
Вчетвером: Борис Леонидович, Нина Александровна, Всево¬лод и я — мы распили бутылку вина и все четверо были в очень ра¬дужном, счастливом настроении.
Всеволод от души радовался за Пастернака и все повторял ему:
— Ты лучший поэт эпохи и действительно по полному праву заслужил любую премию мира.
На следующее утро меня позвала к телефону Зинаида Капи-тоновна Улина (бывшая тогда секретарем в аппарате Союза писа¬телей СССР) и попросила известить Федина (ни у Федина, ни у Пастернака телефонов на дачах не было, и они пользовались нашим) о том, что к нему выехал Д. А. Поликарпов (из ЦК).
Я тут же послала Федину записку и прошла в кабинет к Все¬володу. Обсуждая события, мы поглядывали в окно и скоро уви¬дели быстро шагающего по пастернаковской дороге Федина.
Не прошло и пяти минут, как Федин прошагал обратно, а еще через пять минут в кабинет Всеволода вбежал Пастернак и, запыхавшись, сообщил, что Федин приходил к нему с «ультима¬тумом», и добавил: «Приходил впервые не как друг, а как офици-альное лицо».
Пастернак спрашивал у нас совета: Федин дал ему 2 часа сро¬ка на размышление для отказа от премии.
Всеволод сказал: «Поступай так, как сам находишь нужным. Никого не слушай. Я тебе вчера твердил и сегодня еще повторю: Ты — лучший поэт эпохи. Заслужил любую премию».
В ответ Пастернак воскликнул: «Тогда я пошлю благодарст¬венную телеграмму».
Всеволод улыбнулся: «Вот и отлично!»
Пастернак побыл очень недолго, но несколько раз возвраща¬ясь к тому, как его крайне поразил, более того, больно ранил офи¬циальный разговор Федина, не личный — между друзьями, а офи¬циальный, ультимативный.
Когда Пастернак ушел, я стала собираться в город, где у ме¬ня были дела, а к тому же это был день ангела — Зинаидины име¬нины. И я должна была заехать к своей старшей сестре Зинаиде Владимировне.
Всеволод остался в Переделкине.
Вечером, когда я вместе со всеми своими взрослыми детьми находилась у сестры, мне позвонила из Переделкина няня Мария Егоровна и попросила скорее приезжать, так как Всеволоду Вяче¬славовичу очень плохо.
Я тут же связалась с поликлиникой и попросила отправить со мной в Переделкино врача. Сын Кома и его тогдашняя жена Тать¬яна Эдуардовна поехали вместе со мной, сперва в поликлинику, где захватили доктора и медицинскую сестру, потом на двух маши¬нах в Переделкино. Всеволода мы застали укутанного пледами и обложенного грелками, лежащим на диване в столовой, где на¬стежь была открыта дверь в сад.
Мария Егоровна рассказала, что сперва привезли повестку из Союза писателей (это было приглашение на собрание президи¬ума правления по поводу «недостойного поведения Пастернака»), потом Всеволод Вячеславович что-то писал (недописанные на¬броски своей речи, которую он готовил для правления). И вдруг она услышала звук падения тела и вскрик.
Постучав в дверь и не получив ответа, она вошла и, увидев Всеволода лежащим без сознания на полу, бросилась за помощью к Пастернакам.
Оказав посильную для нее помощь Всеволоду, Мария Его¬ровна вызвала меня по телефону. Всеволод, как только увидел ме¬ня, сказал: «Посмотри, в кабинете на столе…»
На столе в кабинете я нашла повестку и недописанные набро¬ски, один из которых был опубликован мною в 1988 году в «Неде¬ле». Мария Егоровна сказала: «За вами, Тамара Владимировна, не¬сколько раз приходили от Пастернаков,.а также приходил Корней Иванович Чуковский».
Как только Всеволоду была оказана первая помощь (доктор определил спазм сосудов мозга — возможность инсульта), я, оста¬вив с отцом Кому и его жену, пошла к Пастернакам.
Там не было обычного именинного торжества. Кроме Асму¬сов, Нейгаузов, родственников и Нины Александровны Табидзе по случаю именин Зинаиды Николаевны пришла ее близкая при¬ятельница Анна Никандровна Погодина и еще какая-то незнако¬мая мне странная пара: мужчина и женщина. Он представился: «Лихоталь», а Борис Леонидович пояснил, что человек этот, при¬ехав к нему днем с иностранными корреспондентами, так и ос¬тался, даже к вечеру, еще и жену вызвал под тем предлогом, что и она-де Зинаида, и у нее сегодня именины. Борис Леонидович сейчас же увел меня от гостей — посоветоваться. У Бориса Леони¬довича левая рука была на перевязи. Он сказал, что, когда читал повестку из Союза писателей, рука у него «вроде бы отнялась», сейчас — ничего, но болит.
Посоветоваться же было нужно относительно письма. Ввиду грозных событий дня (нависшая угроза исключения из Союза и т. д.) Борис Леонидович написал письмо Фурцевой.
Когда я недоуменно спросила, почему именно Фурцевой, Борис Леонидович ответил: «Ну, знаете, ведь она все-таки жен¬щина…» (Что это было за письмо, я точно не помню, чересчур была взволнована всеми событиями и вызванным ими двой¬ным ударом, поразившим одновременно и Всеволода и Бориса Леонидовича.) Помнится только, что письмо было выдержано в очень благородных тонах, а кончалось примерно так: «Верю в существование высших сил не только на земле, но и на небе». Именно из-за этой «религиозной концовки» семейные и в осо¬бенности Корней Иванович, приходивший днем к Пастернакам несколько раз и даже фотографировавшийся вместе с Борисом Леонидовичем, которого снимали многочисленные иностран¬ные корреспонденты, считали, что этого письма посылать не надо.
Я придерживалась иного мнения, думала, что любое письмо, как заявка о желании вступить в переговоры, в данной ситуации будет хорошо. Поэтому уговоренный мною Борис Леонидович вручил письмо своему сыну Лене, чтобы тот срочно отвез письмо в Москву. На этом решении я покинула Бориса Леонидовича и уш¬ла к Всеволоду.
Мне на смену, когда я заняла свой пост около Всеволода, по¬шли к Пастернакам Кома и Таня.
Как потом выяснилось, Леня письма Бориса Леонидовича к Фурцевой не повез, потому что письмо отобрал у него Лихоталь, уверивший всех, что он лучше Лени доставит письмо.
Однако он его почему-то никуда не передал, а через несколь¬ко дней вернул Борису Леонидовичу.
Всеволод болел целый месяц. И весь месяц я караулила его от нежелательных вторжений, отлучаясь только для того, чтобы не¬сколько раз в день сбегать проведать Пастернаков, которые жили в совершенном отъединении.
Кроме членов семьи и Нины Александровны, да еще посе¬ленного у них Литфондом женщины-доктора, у Пастернаков в эти дни бывали только Нейгаузы и Асмусы. Однажды, как со¬общил мне Борис Леонидович, зашла Лидия Корнеевна Чуков¬ская.
Всех остальных, ранее бывавших там, как ветром сдуло. Борис Леонидович никого не осуждал, но однажды сказал иронически: «Андрей*, наверное, переселился на другую планету».
* Андрей Андреевич Вознесенский, раньше часто к нему забегавший: гостем я встретила А. Вознесенского в доме Бориса Леонидовича всего один раз (Прим. Т. Ивановой).
«25/Х.58г.
Дорогая Тамара Владимировна, я встревожен болезнью Все¬волода, — как он себя чувствует сейчас? Пожалуйста, передайте ему от меня пожелание скорее справиться с напастью.
Я должен ехать в город и не могу сейчас зайти к Вам.
Будьте здоровы. Ваш К. Федин».
О Пастернаке же, невзирая на их многолетнюю и очень близ¬кую дружбу, в этот момент Федин вроде совсем позабыл. Нас же события, разыгравшиеся вокруг Нобелевской премии, интересо¬вали тогда прежде всего.
Всеволод прямо-таки гнал меня:
— Иди к Борису, как-то он?! Обо мне не беспокойся. Скажи только Марии Егоровне, чтобы никого не пускала.
Привожу две дневниковые записи Всеволода, относящиеся к тому моменту:
26/Х. 1958г.
«…Смирнов, плотник: — Целую неделю хожу, как пьяный. В рот ничего не беру, а пьян. Говорят, он (Борис Леонидович) про¬тив народа. Да ведь я его десять лет знаю. Он-то и есть самая бли¬зость к народу. А те, которые его не знают, верят. Я хожу и поднять глаза стыдно».
27/Х. 1958г.
«…Пастернак сказал: — Перед тем, как приходить к вам, мне нужно принимать ванну: так меня обливают помоями».
Если я заходила к Пастернакам вечером, Борис Леонидович обычно шел провожать меня. Дачи рядом — проводы недалекие, но мы без конца ходили вдоль забора, от одной калитки к другой. Именно тут почему-то оказывалось, что надо очень много сказать друг другу.
Во время таких вот хождений, вернувшись из Тбилиси (куда он ездил с Зинаидой Николаевной зимой 59-го г.), Борис Леони¬дович рассказывал мне, как много значит для него дружба Нины Александровны Табидзе и ее дочери Ниты.
Он говорил, что, если бы Ниту не удерживали дома работа, муж, дети и она могла бы приезжать гостить к ним так же часто и подолгу, как Нина Александровна, «вся жизнь стала бы совсем другой, веселой, легкой, как в Тбилиси», — засмеялся и добавил: «Тогда и с двойственностью моей жизни, которая уже не по воз¬расту, можно бы покончить».
Конечно, это не подлинные слова Бориса Леонидовича, а только их общий смысл.
К огромному моему сожалению, я ничего не записывала и не в состоянии передать точного содержания наших бесед с ним. О чем мы говорили — «места и главы жизни целой отчеркивая на полях»?
Ведь если даже Всеволод записал в дневнике, что «образ¬ность суждений Бориса Леонидовича передать невозможно», то мне-то — куда уж!
Борис Леонидович всегда хотел дойти
До самой сути
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
Могу с уверенностью сказать одно: в этот, может быть, самый тяжкий период своей жизни («Если только можешь, Авва Отче,
