путей. Я по молодости не подлежала мо¬билизации, но заменила сестру, которая была немного старше меня, однако слабее здоровьем. Ранним зимним серым утром на¬ша маленькая группа встретилась с соседями, на вид столь же оробевшими, и мы вместе пошли на окраину города по еще пус¬тым улицам. Мы представляли собой грустное зрелище, — те, что ждали нас, главным образом пожилые люди из старой интелли-генции, худые, с бледными лицами, усталые, в не подходящей для работы одежде, с трудом волочили ноги по грязному снегу; казалось, мы никогда не доберемся до места. Когда мы наконец добрались, солнце встало, небо было голубым и казалось необъ-ятным, сугробы ослепительно сверкали, было радостно и свежо. Нам дали ломы и лопаты и показали, где нужно работать. Для ме¬ня это было подобно замечательной лыжной прогулке, и даже еще лучше — в этом была целесообразность. Я не могла понять, как другие оставались угрюмы и огорчались, видя это великолепье природы и труда. Испытанное Борей живо описано им в одной из лучших глав романа «Доктор Живаго» — расчистка железнодо¬рожных путей во время зимней поездки в Сибирь семьи Живаго.

В этом романе много других мест, которые так или иначе на¬поминают мне о пережитом вместе с Борей. Чаще всего это физи¬ческий труд, конкретная хозяйственная работа, которая в юности нас с Борей соединяла. Моя сестра разделяла с ним умственные и более абстрактные интересы. Она была серьезнее, начитаннее, со светлым и оригинальным умом, интересовалась философией и математикой, она слушала его страстно, терпеливо принимая их разногласия, и он дорожил ее мнением о своих первых стихах,еще когда ей было 12 лет. В это время при всей близости между брать¬ями и мною — они были старше меня на десяток лет — я их в ка¬кой-то мере боялась. И если потом я осмеливалась ссориться и драться с Шурой (однажды часть моих волос запуталась между прутьев железной кровати, а все остальное улетело в другой конец комнаты), то Боря всегда вызывал у меня великое уваженье и поч-тительный страх, иногда граничащий с ужасом, — когда он решал¬ся не послушаться родителей или им открыто противоречить, что было, на мой детский взгляд, почти богохульством. Я была уве¬рена, что он не мог не презирать нас так же, как и наших глупых школьных друзей, тогда как только его собственная робость дела¬ла его высокомерным, угрюмым и жестким при встречах с ними. Изредка, когда мы бывали вместе, он становился самым велико¬душным и самым прекрасным братом.

Когда я теперь пытаюсь вспомнить его точный облик, ясно вижу его в последние годы перед нашей разлукой сидящим за сто¬лом, за работой, в шерстяном свитере, ноги в валенках, перед ним кипящий самовар, стакан крепкого чая, до которого легко можно дотянуться рукой. Он его постоянно доливал, пил, продолжая пи¬сать. Я вижу еще, как он присел перед голландской печкой, ме¬шая поленья — этого он никому не доверял делать, — или как он идет тихо, не спеша, аккуратно несет полную лопату горящего уг¬ля из одной печи в другую, потом старательно подметает упавшие куски; я вспоминаю, что так однажды у него загорелись валенки. Я вижу еще, как давным-давно, когда я была совсем маленькой, он импровизировал на рояле поздно вечером, наполняя темноту печалью и невыразимой тоской. Под его пальцами вырастала музыка бушующих волн, целый мир, неведомый, с ужасом любви и разлуки, поэзии и смерти; Боря переставал быть нашим братом и становился чем-то непостижимым, страшным, демоном, гени¬ем. Со слезами на глазах мы плакали, моля Бога, чтоб Он нам его вернул. Но он часто возвращался, когда мы уже спали. Нельзя се¬бе представить, что теперь он ушел навсегда.

Перевод с французского Е. Давыдовой

Константин Локс

ПОВЕСТЬ ОБ ОДНОМ ДЕСЯТИЛЕТИИ (1907-1917)

Книга первая

Я перечел «записки», или не знаю, как их назвать, которые сложились в тусклые зимние вечера в холодной комнате в годы войны. Теперь это время уже далеко и, несмотря на это, страшно близко. По-видимому, его забыть нельзя. Мои «записки» состав¬лены в слишком литературном стиле. В этом их достоинство и в то же время недостаток. Я обожал живописную Москву той эпохи, хотя бы тот Большой Конюшковский переулок, где я поселился в первый год и в первый месяц после моего приезда в Москву. Это была глубокая провинция. Маленькие одноэтажные домики, они, кажется, стоят и сейчас, за стеклами герань. Кто мог подозревать, что в одном из этих домов два студента будут обсуждать «Urbi et Orbi» Брюсова и спорить о Фихте или Ницше? <...>

В <...> мезонине бывал самый разнообразный народ. Читали стихи, играли на гитаре, спорили обо всем на свете — надо всем повисли облака винных паров, религиозно-философских иска¬ний и «несказанного». Сидя в изодранном кресле, Юлиан Аниси-мов1 с карандашом в руках читал тоненькую книжечку в пестрой обложке и восхищался ею. То были стихотворения Рильке, потом его переводы из Рильке. «Книга часов» была издана в 1913 году книгоиздательством «Лирика». Юлиан любил Рильке и, мне ка¬жется, удачно переводил его. Слушая эти переводы, я думал: «Еще одно усилие, и ты при помощи Рильке станешь настоящим поэтом». Но этого не случилось, и так было суждено. <...>

Среди гостей Юлиана в Малом Толстовском переулке часто бывали еще два поэта, один уже с именем, другой пока без имени.

Это были Б. А. Садовской2 и Б. Л. Пастернак. Здесь я должен сде¬лать отступление.

Уход Льва Толстого из Ясной Поляны потряс всю Россию. Сразу заговорили все, в дворницких, в салонах, на рынках. Ока¬залось, что каждый имел какое-нибудь отношение к нему. <...>

Как раз в этих числах в Религиозно-философском обществе имени Вл. Соловьева, в особняке Морозовой на Воздвиженке, А. Белый читал доклад «Трагедия творчества у Достоевского»3. За столом президиума — все, кого мы привыкли видеть на этих собраниях, но были два редких гостя, В. Я. Брюсов и Эллис4. Обычно на заседаниях общества они не бывали. А. Белый, конеч¬но, не мог не сказать о Толстом. С Толстого он и начал. «Лев Тол¬стой в русских полях», — закричал он, потрясая рукой. Брюсов как-то сбоку посмотрел на него и скверно улыбнулся. Великий поэт на этот раз был в помятом сюртуке, с несколько помятым лицом и мало походил на мага. Мне было очень приятно увидеть Брюсова в таком, можно сказать, домашнем облике. По мере того как А. Белый, по обыкновению смешивая все вместе, Достоевско¬го, Веданту, платонизм и христианскую мистику, вел речь к опре¬деленной цели, то есть старался доказать, что искусство есть теур¬гия, — Брюсов становился все мрачней и мрачней. Я слушал, стоя в проходе и чувствуя, что возле меня кто-то, не безразличный мне. Оглянувшись, я прежде всего увидел глаза. Это было очень стран¬но, но в тот момент я увидел только глаза стоявшего возле меня. В них была какая-то радостная и восторженная свежесть. Что-то дикое, детское и ликующее. Я припомнил фамилию и протянул руку. Мы уже встречались в кулуарах историко-филологического факультета. То был Борис Леонидович Пастернак.

Во время перерыва в зал вошел довольно высокий, плотный молодой человек с копной рыжеватых густых волос. Я узнал его только тогда, когда А Белый бросился к нему и они расцелова¬лись. «Мы из Шахматова», — услышал я ровный, спокойный го-лос. Здесь они оба отошли. Я смотрел им вслед и думал. На вечере присутствовали три поэта, владевшие мыслями нового поколе¬ния. Но я не ощутил никакой связи между ними. Особенно Брю¬сов поражал своим фатальным одиночеством. Об этом свидетель-ствовали самые линии его угловатой фигуры, складки его сюрту¬ка. Этого нельзя было сказать об Андрее Белом, готовом излиться в пространство, судорожно дергавшемся во все стороны, готовом закричать благим матом. Обычно он хватался за каждую мысль, развивая ее, и, кажется, тотчас забывал. Блок внешне мало похо¬дил на поэта «Прекрасной дамы». Только приглядевшись к нему, можно было понять его необычность. В нем не было ничего ис¬ключительного. Наоборот, подчеркнутая сдержанность и даже как будто деловитость. А между тем неизвестно, кто по существу был безумнее — он или Белый. Безумие Блока было, во всяком случае, страшнее. Именно потому, что оно скрывалось очень глу¬боко, забронированное воспитанием, хорошими манерами, са¬мообладанием и явным отвращением к толпе. А. Белый был так же безумен, как бывает голым человек, снявший с себя все. И это спасало его. Он мог кувыркаться, гримасничать, кричать, петь — одним словом, делать все, что ему вздумается. <...>

Перед тем как вспомнить вечер в особняке Морозовой, я на¬звал два имени, хотя их ничто не связывало вместе, и, пожалуй, было трудно найти столь разных людей, как Борис Садовской и Борис Пастернак. Но память имеет свои права, и я точно вижу, как они однажды вечером вошли один за другим в узенькие и рас¬шатанные двери мезонина. Оба были знакомы с Юлианом давно. Пастернак участвовал в поэтическом сообществе «Сердарды», о котором он вспоминает в своей «Охранной грамоте»5, Садов¬ской вообще был знаком со всеми теми местами, где откупорива¬ли бутылки и читали стихи. Они вошли как раз в ту минуту, когда Юлиан рассказывал какие-то небылицы о портрете работы Тро-пинина, украденном у него на Разгуляе, и Садовской, сразу учуяв нечто знакомое и родное, принялся детально расспрашивать его, а Пастернак, усевшись возле В. О.6, о чем-то гудел ей на ухо, раз¬махивая в то же время руками, вставая и приседая и снова садясь и снова вставая. В. О. слушала его с хохотом и вскриками, по всем признакам он очень забавлял ее. <...>

Между тем, разговаривая с Садовским и прислушиваясь к то¬му, что происходит в другом конце комнаты, я уловил несколько слов Пастернака о стихах и поэзии и вспомнил, что как-то в уни¬верситете он хотел показать мне несколько стихотворений. Как раз в это время В. О., по-видимому решив, что настало время присту¬пить к обычному священнодействию, встала и заявила о своем же¬лании слушать стихи. Тотчас Юлиан заплетающимся языком про¬чел несколько переводов из Рильке, Садовской похвалил, но уме¬ренно (переводов он вообще не признавал), прочла два или три стихотворения В. О. Затем обратились к Пастернаку. Садовской с любопытством приготовился слушать. Он уже заранее ощущал его «дичь». Борис долго отмахивался, приводил разные аргументы, но в конце концов все-таки прочитал несколько стихотворений в стиле «Близнеца в тучах», но, если память мне не изменяет, не во¬шедших в эту книгу. Все молчали. «Замечательно! — вдруг сказала В. О.— Прочтите еще!» — «Но мне бы хотелось!..» — «Читайте, чи¬тайте!..» Последовало еще несколько стихов. Пока я понял только одно — передо