домой со службы, я почти каждую неделю с радостью находила лежавшее на столе письмо от него. Словно солнце заглядывало в мою комнату. Он писал письма размашисто, и мне казалось, что на листках легла тень крыльев ласточки, и для меня, усталой, разбитой, все освещалось солнцем его заботы и ласки. Он знал это и старался письмом под¬бодрить меня, поддержать мои силы.

Я почти двадцать лет бывала у Пастернаков в Переделкине и невольно была свидетельницей жизни их дома и распорядка дня.

Борис вставал рано утром и спускался вниз из своего кабине¬та, расположенного на втором этаже. Это была большая комната с широкими окнами. Одно выходило в сосновый лес, а другое — в сторону поля, вдали — кладбище и церковь на горе. Умывался он во дворе, даже зимой, при —30°, так что от него шел пар. Когда был помоложе, ходил купаться в реке по утрам. Веселый, бодрый, краснощекий, он заходил в столовую, и мы садились пить чай. Чай он пил очень крепкий, любил сам его заваривать. Я всегда сади¬лась напротив, и этот утренний завтрак бывал для меня самым ин¬тересным часом. Он Зине и мне рассказывал о своих новых замыс¬лах, — так помню его беседы о Гете, о том, что он нашел ключ к его переводам и как сблизился с его творчеством. После чая Борис Леонидович сам мыл свою маленькую с синей каемкой чашку, го¬воря, что в это время уже приступает к работе — обдумывает план. Поставив чашку в буфет, он сразу шел в кабинет работать.

Работал он примерно до часу дня и в неурочное время спус¬кался вниз, только когда видел, что идет почтальон. Бывали дни, когда он получал до семидесяти писем, а менее двадцати — трид¬цати почти не бывало. Письма шли из разных концов света, даже из Африки и Австралии. До инфаркта он спускался из своего ка¬бинета в час дня, снимал рубашку и шел на огород: он любил ко¬пать землю, окучивать картофель, вообще возиться в саду. Приво¬зил навоз. Весной обрезал с яблонь сухие сучья, собирал листья и сжигал их, эти костры в саду он очень любил. В его стихах чув¬ствуется большая любовь к природе и понимание ее.

Прежде всего, он любил природу не так, как мы все ее лю¬бим. Он, как Миндия — герой Важа Пшавела, слышал и понимал ее язык. Он слышал треск лопающихся почек, он понимал голоса птиц, и, вместе с ними радуясь солнцу, воде и небу, он как бы с ними вместе хлопал крыльями и плескался в воде, чирикал и уносился ввысь. Сколько раз вдруг, бросив работу, он, подойдя к окну, звал меня и говорил:

— Нина, вы слышите, соловей поет, это в саду у Фадеева. Или звал Зину:

— Посмотрите в сторону церкви, как сосны изумительно ос¬вещены.

Те самые сосны, под которыми он похоронен.

Нередко бывало, что, вернувшись с прогулки, он доставал исписанный листок бумаги и читал на веранде мне и Зинаиде Ни¬колаевне новое стихотворение. Однажды как-то он прочел нам стихотворение «Август» и, поддавшись владевшему им тягостному чувству, попросил, когда он умрет, похоронить его на кладбище под соснами11. Разве могли мы тогда предположить, что придется так скоро исполнить это его желание…

Приняв после прогулки душ, часам к трем Пастернак садил¬ся за обеденный стол такой солнечный, как если бы сам излучал те лучи, что принял в себя, работая в саду и на огороде. За столом он всегда умел найти тему разговора, интересную для всех, так что каждый невольно втягивался в беседу.

Когда сын его Леня, которого он очень любил и с которым много возился, подрос, он за обедом, во время разговора, все вре¬мя обращался к нему и спрашивал, согласен ли он с отцом.

После обеда спал, но недолго, не более двадцати — тридцати минут. Просыпаясь, спускался вниз — пить чай. Этот чай он все¬гда пил один, две небольшие чашки крепкого чая, мыл чашку, ставил ее на место. При этом он бывал очень задумчив, ни с кем не разговаривал, обдумывая то, над чем ему предстояло работать. И ему старались не мешать. Потом он шел работать к себе.

Зина оберегала его покой, чтобы никто не мешал ему, когда он работает. Он не выносил шума, и поэтому даже во дворе быва¬ла абсолютная тишина.

В девять-десять часов вечера он опять спускался и шел гулять. Ужинал в одиннадцать часов, и этот ужин тоже бывал очень инте¬ресным. Борис Леонидович говорил о написанном им за день, раз¬бирал свои неудачи, делился новыми замыслами.

Летом, сидя за ужином на террасе, он слышал все запахи сада. Вдруг он говорил:

— Чувствую, как табак пахнет.

Он был удивительно чувствителен к запахам.

Во время его болезни я по его просьбе рассказывала, что за¬цвели вишни, цветут яблони.

Он очень любил цветы, но не любил срезанные, в вазах. Я ду¬маю, он их жалел.

По воскресеньям собирались гости. Приходили друзья. Он бывал приветлив и весел, очень остроумен. Обычно к нему приез¬жали Генрих Густавович Нейгауз и Станислав Нейгауз с женой, актер Ливанов с супругой Евгенией Казимировной, чтец Журав¬лев с супругой, иногда Рихтер с Ниной Дорлиак, жена Прокофь¬ева. Константин Федин был сосед, и часто Боря звал его к себе, он его очень любил. Одно время дружил с Тихоновым и любил его до конца своей жизни. С удивительной теплотой относился к Лео¬нову, хотя редко с ним виделся.

За день до смерти он подозвал меня и сказал, что к нему при¬ходил Леонов и говорил с ним об издании переводов Шекспира. На самом деле Леонова не было, — это ему показалось.

Он очень дружил с Всеволодом Вячеславовичем Ивановым.

С Фадеевым были сложные отношения, но дружелюбные. Фадеев его называл Боренькой. Однажды они с Зиной уехали в Москву, а когда вернулись, то увидели десять яблонь, посаженных кем-то у них в саду. Они поразились: кто это посадил их? Потом работница рассказала, что яблони посадил садовник Фадеева — Фадеев ему велел. Боря был очень тронут.

Часто бывали у них брат Бори Александр Леонидович со сво¬ей супругой Ириной Николаевной и ее брат Николай Николаевич Вильмонт.

Когда приезжали в Москву грузины, Борис обязательно звал их к себе. Кроме нас с Тицианом и Паоло у них бывали Георгий Леонидзе с женой, Бесо Жгенти и Симон Чиковани с Марикой. Боря очень дружил с ними и рад был, когда Симон получил пре-мию. А Симон подарил Борису рисунок его отца: они с Марикой случайно купили его в комиссионном магазине в Ленинграде. Чиковани и Бесо Жгенти приезжали в последний раз за месяц до смерти Пастернака. Очень тепло Борис относился и к супруге Николая Мицишвили, погибшего в тридцать седьмом году, и к до¬чери его Марине.

За столом, в конце обеда, Пастернак часто читал гостям свои стихи. Особенно мне запомнилось, как вдохновенно он прочел стихотворение «Быть знаменитым некрасиво». Потом вписал эти стихи в сборник, подаренный Евгении Казимировне Ливановой.

Удивительно было его умение говорить о самых простых ве¬щах увлекательно и вдохновенно, он умел находить новый и нео¬быкновенный смысл в обыденном предмете, одушевлял его.

Помню, как в 1940 году Зина и Боря настояли, чтобы я при¬ехала к ним летом на дачу.

Я поехала и до слез была тронута их заботой и необычайным вниманием. Предназначенная мне комната была в спокойных то¬нах и убрана цветами. Гости бывали те, с которыми дружил Тици¬ан. Среди них очень тепло относился ко мне Федин. Каждый из них приглашал меня к себе. В гостях у Всеволода Иванова я в по-следний раз видела А. Н. Толстого. Там был и Борис. Друзья пре¬давались воспоминаниям. Алексей Толстой вспоминал друзей своей молодости Гумилева, Макс. Волошина. Вдруг Пастернак вспомнил стихи Тициана:

Внимательно слушает Балтрушайтис, Волошин склонил свою львиную гриву…

И потом они весь вечер говорили о Тициане.

Я прожила в Переделкине полтора месяца и уехала удиви¬тельно успокоенная. Вдогонку летели письма.

Следующий раз мы встретились с Пастернаком во время его приезда в Тбилиси на юбилей Николая Бараташвили, которого он перевел всего. Это были изумительные переводы. Когда Пастер¬нак прилетел в Тбилиси, его встретили на аэродроме и повезли в гостиницу, но он отказался выйти из машины, сказал, что не выйдет, пока его не отвезут к Нине Табидзе.

Помню, я была дома, лежала на тахте в безумной тоске и вдруг слышу: «Нина, Ниночка!»

Я выглянула в окно и увидела Бориса Леонидовича, стоявше¬го возле дерева.

— Это вы? — только и могла я сказать и расплакалась.

С ним был Симон Чиковани, они долго сидели у меня, вспо¬минали Тициана и Паоло, первый приезд в Грузию.

Когда Борис Леонидович вернулся в гостиницу, его номер был уже занят, и Симон Чиковани с большой радостью пригласил его к себе.

Все дни своего пребывания в Тбилиси Пастернак не расста¬вался со мной, постоянно подчеркивая свое внимание ко мне и моей семье.

До этого времени я ни разу не была в Союзе писателей, мне это было слишком тяжело. Но вот пришел Борис вместе с Симо¬ном и стал уговаривать меня пойти на вечер. Я не соглашалась. Симон ушел, ему было необходимо быть там как секретарю Сою¬за, а Боря остался и сказал, что не пойдет на юбилей, если я не пойду с ним. Некоторое время спустя Симон прислал за нами ма¬шину и записку, что Бориса ждут и чтобы я непременно ехала. Мне пришлось подчиниться.

Борис Леонидович необыкновенно трогательно ввел меня в зал и посадил рядом с собой. Когда его просили почитать стихи, он, обращаясь ко мне, спрашивал: что я хочу, чтобы он прочел.

Точно так же он уговорил меня пойти в Театр оперы и балета им. Палиашвили, где проводился юбилей Бараташвили. Всем своим поведением, рискуя в те годы многим, Борис Леонидович старался показать мне свое уважение, облегчить горе, показать, что он искренне скорбит о гибели Тициана и Паоло.

Уезжая, он подарил мне недавно вышедший сборник стихов с такой надписью: «Дорогой Нине на память о днях, когда воз¬вращение Тициана стало казаться сбыточным, о первых минутах встречи с ней в день моего приезда в Тбилиси 19 окт. 1945 и о юби¬лее Бараташвили от Бори. Перед отъездом 27 окт. 1945, Тбилиси. Храни Вас Бог, живите долго, будьте здоровы». Эта книжка всегда лежит у меня на столе, как постоянная память.

Нита ездила в Москву и была в Переделкине.

Уже после реабилитации Тициана в 1955 году я поехала в Москву вместе с Евфимией Александровной Леонидзе. Наш приезд совпал с постановкой в Малом театре «Макбета» в перево¬де Пастернака. После спектакля Борис Леонидович пригласил К себе в Переделкино актеров, принимавших участие в спектакле, режиссеров